Аветик Исаакян: О Ованесе Туманяне
После первой встречи у меня сложилось о Туманяне очень приятное впечатление. Обхождение его было прямое и дружеское. Лицо словно бы озарял какой-то внутренний свет. Великолепная шевелюра, глубокие, умные глаза... С лица его не сходила улыбка. Поэту было тогда не больше двадцати четырех лет, он был молод, полон жизни.
В следующую нашу встречу я прочел несколько стихотворений из его новой книги.
- Ну и ну! - воскликнул он. - Какая у вас хорошая память! Я вот ни одной строфы не помню наизусть из того, что написал.
Во время одной из последующих встреч я, набравшись смелости, признался, что тоже пишу стихи.
- Я это почувствовал, - сказал он. - Захватите как-нибудь с собой, я посмотрю.
Я отобрал десять-пятнадцать стихотворений и отнес ему. День проходил за днем, я все ждал, когда же он выскажется, но Туманян молчал. Я решил, что стихи мои ему не по душе, и не стал допытываться.
У Туманяна я познакомился с Газаросом Агаяном, который нередко наезжал в город из родного села, где тогда жил.
В толстом пальто, в валенках, в калошах, он прямо из деревни ввалился к Ованесу. Друзья крепко обнялись и расцеловались, чрезвычайно довольные. Туманян и Агаян очень походили друг на друга: оба были вырезаны из одного дерева, из одного исконно армянского материала. Я почувствовал большую внутреннюю близость между ними, а в последующие годы убедился, что они были самыми близкими друг другу людьми. Ованес называл Агаяна “Братец-лев”, а тог Ованеса - “Сынок-львенок”; потом оба со смехом говорили: “Ну, кому же под силу нас одолеть?”
В начале зимы 1895 года Ованес появился в Александрополе. Остановился в гостинице. Я упросил его перебраться к нам домой. В Александрополе Туманян пробыл с неделю. Он приехал из Тифлиса через Ахалцих и Ахалкалаки и направлялся в Ереван и Эчмиадзин. Туманян совершал эти поездки с какой-то миссией. Армянская общественность была потрясена тогда ужасающими известиями о резне в Турецкой Армении и леденящими душу рассказами очевидцев, которым удалось спастись. Каждый сознательный армянин тяжело переживал судьбу западных братьев. Поездка Ованеса, несомненно, была связана с делами, относящимися к создавшемуся положению. С тех пор прошло более полувека, и я не помню точно, какова была роль Ованеса в этих делах, но он постоянно встречался с представителями интеллигенции и общественности города, интересовался судьбами беженцев и целые тетради заполнял их рассказами.
У меня хранится дорогая память тех дней - листок бумаги, на котором Туманян записал стихотворение “Две черные тучи”, только что им созданное.
В суровые зимние холода мы проводили Ованеса в Ереван.
Весной 1896 года я был в Тифлисе. В те дни я только что познакомился с Дереником Демирчяном, который учился тогда в школе Нерсисян. Как-то вечером я повел его к Туманяну. Ованес уже читал его стихи, напечатанные в журнале “Мурч”, и отозвался о них с похвалой. Поговорили на литературные темы, потом Ованес прочел только что завершенный им перевод “Мцыри”, который мы одобрили, сделав одно-два замечания.
Дереник ушел, а я заночевал у Ованеса. Время было невеселое. Армянофобская политика царизма приобрела особенно злостный характер, правительство закрыло армянские школы, закрывались армянские газеты, библиотеки и другие культурные учреждения. Тюрьмы были переполнены узниками из числа сочувствующих освободительной борьбе западных армян. Были арестованы Агаян, Ширванзаде.
А в Турции армянский народ захлебывался в крови. Царское правительство заняло в армянском вопросе определенную враждебную армянам позицию. Императорский посол в Стамбуле Нелидов поощрял резню, организованную султаном Абдул-Гамидом. Нам было известно варварское желание министра иностранных дел Лобанова-Ростовского видеть “Армению без армян”.
Действительность была ужасающе мрачна, и помощи не ожидалось ниоткуда.
Была уже поздняя ночь, когда мы стали укладываться. Ованес с лампой в руках стоял перед моей кроватью.
- Не убивайся так, дружище, в конце концов все будет хорошо. Армянский народ видел дни потяжелее нынешних. Не отчаивайся, минует и это.
Оптимизм вообще был преобладающим свойством души Ованеса, он никогда не впадал надолго в безысходное отчаяние. Он верил в судьбу армянского народа и видел в будущем светлые горизонты.
Эта вера передалась мне, на душе стало легче, и я смог уснуть.
В начале 1898 года по распоряжению царской жандармерии я был выслан на год в Одессу. По пути в ссылку сделал остановку в Тифлисе и сразу же пошел к Ованесу. Так уж было заведено, что, приезжая в Тифлис, я обязательно навещал его почти ежедневно.
