Лусине Ернджакян: «Главное, чтобы театр никогда не потерял своего лица!»
Современное международное искусство многогранно и подвержено влиянию как рыночных законов, так и новаторских течений. Однако среди его представителей есть те, кто не просто сохраняет свою самобытность, но и тонко чувствует дух времени, воплощая его в своем творчестве. Лусине Ернджакян — одна из таких личностей. Унаследовав от отца, основателя Ереванского Камерного театра Ара Ернджакяна, чуткое восприятие реальности, она продолжает передавать его в своих постановках. Её подход к театральному искусству отражает и глубокое уважение к традициям, и стремление к эксперименту, что делает её спектакли особенно запоминающимися.
На снимках Ара Ернджакян и Лусине Ернджакян. Фотографии из личного альбома Лусине Ернджакян.
Родилась в 1987 году в Ереване. Окончила Ереванский государственный институт театра и кино, а также курс управления искусством. В 2007 году начала работать в Камерном театре как режиссёр, а с 2016-го возглавила его в качестве директора. Преподает в театральном институте.
Лусине Ернджакян — лауреат театральной премии «Артавазд» (2008, 2016), обладательница почётной грамоты мэра Еревана. Её постановки успешно идут в Камерном театре и участвуют в международных фестивалях. Она активно участвует в различных мероприятиях, таких как Московский конкурс молодых режиссёров в рамках международного театрального фестиваля имени Чехова, Всемирный конгресс Международного института театра (ЮНЕСКО) в 2014 году, и ежегодная премия «Артавазд». В 2019 году Лусине представила пьесу «Ромео & Джульетта» на XVI международном театральном фестивале имени А. П. Чехова в Польше.
— Вы родились в театральной семье. Когда стало ясно, что Вы должны быть в театре? Какие были альтернативы? Чем пришлось пожертвовать? Словом, как Вы дошли до жизни такой?
— С юности у меня всегда было ощущение, что моя жизнь будет связана с театром. Я любила театр, часто приходила туда, участвовала в постановках, а с друзьями даже снимала небольшие передачи вместе с молодыми режиссёрами. Мое присутствие в театре казалось естественным — мои родители работали там, и мне казалось, что это единственное место, где я могла бы построить карьеру.
Однако при выборе высшего образования сначала я решила поступить на юридический факультет Славянского университета. Но уже в первый год, попав на судебный процесс, осознала, что эта сфера мне совершенно не подходит. Поэтому со второго курса я перевелась в театральный институт. Там мне всё нравилось, и если раньше я воспринимала театр как детскую игру, то теперь он стал для меня настоящей профессией.
— Как состоялся Ваш режиссёрский дебют?
— На четвертом курсе я поставила спектакль, который вошёл в репертуар театра, хотя изначально это не предполагалось. Это была преддипломная работа — отличное от того, что ранее показывалось на этой сцене. Мне было важно, чтобы зрители не восприняли его как ещё одну работу моего отца, а мое участие — лишь как формальность. Поэтому я сознательно изменила подход к постановке и её стилистику. Для этого была выбрана пьеса канадской драматургини Кароль Фрешетт «Жан и Беатрис», которая впоследствии превратилась в спектакль «Требуется мужчина» с Аршалуйсом Арутюняном и Луизой Нерсисян в главных ролях. Ребята увидели её на каком-то фестивале, им она очень понравилась, и мы решили попробовать. Однако я существенно переработала пьесу: сократила, изменила и даже сделала другой финал. Сейчас, даже когда меня просят её предоставить, я отказываю, потому что это моя режиссёрская версия, сильно отличающаяся от оригинала.
Премьера спектакля вызывала у меня большой стресс. Мы не показывали постановку отцу до самого выхода на сцену, и я переживала, так как она не соответствовала стилистике театра. Мой отец был сторонником созданной им системы отождествления, а моя постановка получилась более классической. Однако после просмотра он был растроган и признался, что даже заготовил речь о том, как мне нужно учиться ставить спектакли, но оказался приятно удивлен результатом. А когда я поставила второй спектакль, он вовсе отказался от идеи наставлений.
— Ернджакян создал Камерный театр, и сегодня Вы его директор и режиссёр. Было ли это сложным решением?
— Безусловно. Поначалу не было уверенности, что я справлюсь. Театр — это живой организм, он требует постоянной энергии, идей, сил. Был момент, когда я колебалась, но поняла, что смогу. Я знала, как он работает изнутри, я чувствовала его дух. Это был вызов, но я его приняла. При этом отец остается художественным руководителем театра, и для меня важно сохранять его видение и подход.
— А если раскрыть скобки?
— После того как мои спектакли вошли в репертуар, встал вопрос их продвижения и рекламы. Я начала активно заниматься административной работой, и к окончанию института у меня уже было несколько постановок, а также опыт в управлении театром. Со временем моя роль в административных процессах становилась всё более значимой, и когда встал вопрос о назначении нового директора, поскольку отец по возрасту не мог больше занимать эту должность, кандидатура фактически была очевидной. На тот момент я уже выполняла практически все обязанности директора, за исключением подписания документов. Я прошла собеседование и была назначена директором, а через семь лет успешно прошла повторную аттестацию.
Ара Ернджакян и Лусине Ернджакян. Фотографии из личного альбома Лусине Ернджакян.
— Многие дети знаменитых родителей сталкиваются с тем, что их воспринимают через призму фамилии. Вам это мешало?
— Конечно, и это было одним из самых сложных моментов. Многие ждали, что я просто продолжу дело отца, стану его копией. Но я никогда не ставила перед собой такую цель. Да, я горжусь его наследием, но мне важно было выстроить собственный путь.
— Ернджакян построил театр, а Вы на его сцене возвели «четвертую стену», изменили стилистику театра. Это было осознанное решение или вынужденный шаг?
— Я верю, что театр должен развиваться, иначе он превращается в музей. С одной стороны, я сохраняю принципы, заложенные отцом — камерность, особую атмосферу, работу с актёрами. В театре существовала сложившаяся стилистика, и её изменение — большая ответственность. Было важно учитывать ожидания аудитории. В своих первых постановках я использовала классическую драматургию, так как она казалась мне проще для постановки. Стилистика моего отца была сложной как в написании, так и в воплощении. Я выбрала камерный формат с минимальным количеством актёров, чтобы понять, что могу создать с людьми, которым доверяю.
На тот момент я выбрала более простой путь, потому что понимала, что пока не готова ставить сложные пьесы в стиле отца. Его драматургия требует большого количества актёров, сложных постановочных решений. Мне хотелось попробовать себя в камерном формате, где минимум актёров и декораций, но при этом глубокий смысл. Этот спектакль принёс мне первую награду «Артавазд» как лучшему молодому режиссёру.
Многие говорили, что в моих постановках чувствуется собственный стиль. Сначала мне это казалось обидным, ведь я хотела быть продолжателем работы отца. Однако это помогло мне утвердиться как самостоятельной творческой единице. Позже я вернулась к его драматургии и системе отождествления, и сейчас большинство спектаклей в репертуаре театра либо написаны Ара Ернджакяном, либо выдержаны в его стилистике.
Интересно, что после моей постановки «Требуется мужчина» отец написал «Юбилейного посетителя», снова выбрав формат пьесы для двух персонажей. Это говорит о том, что мой эксперимент не был напрасным — он стал для него интересным вызовом и даже вдохновением.
— Ара Ернджакян ранее ставил Шекспира. Более того, он автор уникальной монографии «Кто есть кто» о «Гамлете». Хотя его постановка «Гамлета» в свое время была принята весьма неоднозначно — как Вы вернулись к этой теме?
— Поначалу он был удивлён, когда я предложила поставить «Ромео и Джульетту». В театре тоже думали, что я сошла с ума. Но в итоге постановка состоялась, и после этого отец неожиданно решил поставить «Гамлета».
В его «Гамлете» нет Горацио, хотя он защищал кандидатскую работу, посвящённую этому образу. На мой вопрос, почему он его убрал, отец ответил, что это другое произведение, динамика спектакля важнее, и реплики Горацио были перераспределены между другими героями. Он стал более импульсивным в принятии решений — мог неделю говорить, что не хочет больше ничего ставить, а потом внезапно написать новый спектакль. Вообще, в плане написания, он всегда говорит: никогда не понимал людей, которым для творчества нужно вдохновение, муза. Если мне нужно работать, я сажусь и работаю.
— Очень интересная деталь, которую внедрил Ара Ернджакян. Думаю, это «заболевание» передалось и вашему сыну: книги у вас на главных стеллажах разложены по эпохам. То есть человек, растущий в такой среде, не просто читает книги, а погружается в историю, осваивает хронологию, выстраивает связь между событиями. Насколько тяжело быть таким многогранным человеком в мире, где тенденция к самообразованию и интеллектуальному развитию явно снижается? И каково это — вести театр вперёд, ощущая себя «белой вороной»?
— Это мешало мне в период становления, когда ты ищешь друзей и единомышленников — тогда действительно было непросто. Сейчас я наблюдаю то же самое у своего ребёнка. Он не смотрит и не слушает то, что популярно среди сверстников, у него совершенно другой вкус. Он любит хороший рок, читает качественную литературу, увлекается советским кино и с удовольствием его смотрит. Конечно, мы смотрим фильмы вместе, но я никогда не заставляла его делать это — он сам проявляет интерес.
Лусине Ернджакян с сыном Ара-младшим и мужем — актёром и режиссёром Аршалуйсом Арутюняном. Фотографии из личного альбома Лусине Ернджакян.
Я помню, как в детстве смотрела фильмы Рязанова, воспитывалась на этих добрых историях, цитировала их среди друзей — и понимала, что никто, кроме меня, этого не знает. Получалось, что сама пошутила, сама посмеялась. Но мне было приятно, и это главное.
В этом смысле, да, сложно найти людей, с которыми тебе интересно, людей, которым ты можешь предложить что-то ценное. Но со временем, уже в работе, я научилась общаться, объяснять свои идеи и находить единомышленников. Это сделало мою работу проще.
К тому же, я унаследовала от отца не только знания, но и понимание важности комплексного подхода. Человек, работающий в театре, не может ограничиваться только своей профессией — он должен разбираться во всём: в декорациях, сценографии, костюмах, освещении. Мой отец всегда сам решал, как оформить сцену, какие детали использовать, и я поняла, что это единственно верный путь.
Так я осознала, что быть мультипрофессионалом в театре — не недостаток, а преимущество. Я училась у него, набиралась знаний, и это позволило мне свободно ориентироваться во всех аспектах театрального процесса. Со временем я увидела, что меня слушают, мне доверяют не из-за должности, а потому что я действительно знаю своё дело.
Этому я обязана в первую очередь домашнему образованию, а уже потом — школе и институту. Хотя, если честно, формальное образование многое даёт, но берёт ли человек из него что-то — вопрос индивидуальный. Мой сын, например, берёт гораздо больше, чем брала я в его возрасте. Он учится, интересуется, смотрит исторические передачи, изучает географию. Конечно, сейчас дети читают меньше, но они получают знания через другие форматы.
Да, он отличается от сверстников. Когда его друзья обсуждают армянские сериалы, мне становится немного страшно. И когда я с тревогой спрашиваю его: «Ты ведь не слушаешь эту музыку втайне от меня?», он уверенно отвечает: «Нет».
Раньше я пыталась что-то доказать людям, переубедить их, но в какой-то момент просто перестала. Я поняла, что мы находимся в разных мирах — и это нормально. Я не считаю себя гением или вундеркиндом, просто у меня другие интересы. В этом вся разница.
Лусине Ернджакян и Ара Арутюнян. Фотографии из личного альбома Лусине Ернджакян.
— Вы абстрагировались, создали свою альтернативу в театре отца и отвоевали это право. Естественно, эстетика Вашего театра отличается, если не по концепции, то хотя бы по возрастному витку. Каким видите свой идеальный театр?
— Я сторонница театра-зрелища. Для меня театр создаётся, в первую очередь, для зрителя. Когда я ставлю спектакли, я никогда не забываю, что их будут смотреть люди. Поэтому я не ухожу в крайний артхаус и не создаю постановки, понятные только узкому кругу посвящённых. Я считаю это нечестным по отношению к публике. Спектакль должен быть зрелищным.
Хотя одна из моих первых постановок — «Требуется мужчина» — была психологической драмой, со временем я отошла от этого жанра. Теперь мне интереснее работать с визуальными решениями, элементами пластического театра.
Сейчас у меня есть цель, и я надеюсь реализовать её в этом году. Я давно мечтаю возродить спектакль отца «Господа, всё рушится, но ещё можно жить и веселиться…», но каждый раз что-то мешало. Теперь я окончательно решила: хватит откладывать! Мы уже начали подготовку — пока без актёров, на стадии концепции. Хотя пьеса написана для троих, в спектакле будет гораздо больше персонажей. В постановке будем задействовать молодых актёров, студентов театрального курса.
Мне интересна массовость, пластичность. Не в смысле танца, а в смысле сценических решений. Если говорить о спектакле, который наиболее точно отражает мою эстетику, то это «Ромео и Джульетта». В нём есть всё: зрелище, эмоции, сильная актёрская игра. Часто режиссёры, увлекаясь формой, забывают о содержании, оставляя актёров без опоры. Но для меня важно держать баланс. Ведь театр — это всегда и форма, и смысл.
— Как Вы видите роль театра в обществе сегодня? Должен ли он оставаться «убежищем» или, наоборот, быть инструментом провокации и диалога?
— Наш театр, скорее, инструмент диалога. Это не провокация в прямом смысле, но мы затрагиваем темы, которые не могут оставить зрителя равнодушным. К сожалению, в армянских театрах часто ставят пьесы, далёкие от современной повестки. Даже если предпринимаются попытки осовременивания, они, как правило, минимальны.
Например, работая над «Ромео и Джульеттой», мы стремились говорить со зрителем на его языке, сохраняя шекспировскую поэтику, но делая постановку актуальной для сегодняшнего дня. В армянском театре есть большая проблема — язык. Разговорная и литературная армянская речь сильно отличаются, и это создает барьер восприятия. В России язык театра близок к повседневной речи, а у нас — нет. Поэтому зритель порой испытывает отторжение, не узнавая себя в том, что звучит со сцены.
Одним из наших преимуществ является язык Ары Ернджакяна — красивый, литературный, но живой и естественный. Он звучит органично, не упрощаясь до уличного диалекта, но и не отрываясь от реальной жизни.
Сегодня многие люди считают театр старомодным, скучным, неактуальным. Но когда они приходят в наш театр, их восприятие меняется. Они видят, что театр может быть современным, динамичным, говорящим с ними на «ты». Конечно, есть исключения — например, театр «Амазгаин» ставит яркие, зрелищные спектакли. В других театрах тоже встречаются удачные постановки. Но в целом проблема остаётся — выбор тем и их подача не всегда способны удержать внимание зрителя.
— Ернджакяну удалось сломать стереотип о том, что по-армянски невозможно качественно шутить, не скатываясь в бульварщину и пошлость. Вы в каком-то смысле продолжили его языковую реформу.
— Да, мы долго работаем над языком. Например, спектакль «Требуется мужчина» перевёл Бабкен Чобанян — великолепный знаток языка. Но после перевода мы адаптировали каждую фразу, чтобы она звучала естественно — не слишком книжно, но и не слишком улично. Ведь в театре часто бывает так: князь и уличный мальчишка говорят одинаково правильным, литературным языком. Это создает отторжение — зритель просто не верит персонажам.
Сейчас театральная сфера становится всё интереснее, появляются новые режиссёры, старые работают по-новому. Театр не теряет позиции, а наоборот, становится ближе зрителю.
— Вы не только реформировали язык, но и почти полностью обновили аудиторию, не так ли?
— Наша аудитория очень разная — от молодёжи до людей старшего возраста, которые ходят сюда ещё с времен Мужского клуба, Лаборатории аудиовизуального эксперимента, как стала называться команда КВН Политехнического института «Дама ПиК», после закрытия игры на ТВ. Их, конечно, мало — одни уехали за рубеж, другие… в мир лучший, — но эта аудитория всё ещё есть, да, единицы, но они с радостью ходят в свой любимый театр, следят за новинками.
Для кого-то открытие театра начинается с визита в Камерный. Есть и такие, что спрашивают: «У вас вход по парам?» — настолько далёк им этот мир. Но мы становимся для них первым театром, и мне важно, чтобы их интерес не угас, чтобы они ходили и в другие театры. В каком-то смысле это образовательный процесс. Люди начинают с более лёгких спектаклей, затем приходят к серьёзным постановкам, таким как «Пиршество Цезаря», которое сначала ставил отец («Театр времен Нрона и Сенеки» по Радзинскому — прим. ред.), а потом мы.
Некоторые наши спектакли имеют несколько слоёв восприятия. Часто зрители возвращаются по нескольку раз, чтобы увидеть спектакль под другим углом. Понять. Иногда я и сама, спустя годы, нахожу новые нюансы в уже знакомых постановках.
Я видела, как два человека, сидя рядом, реагируют по-разному: один плачет, другой смеётся. Это и есть сила театра — каждый находит своё. Постепенно зритель привыкает к сложному искусству, углубляется в него.
…Я была в восторге, когда на 14 февраля школьники вместо цветов подарили девочкам поход на «Ромео и Джульетту». Это значит, что театр становится чем-то ценным для них. Более того, когда классы приходят на «Гамлета» или «Ромео и Джульетту», учителя говорят, что после спектакля дети сами хотят прочитать пьесу. Это, пожалуй, лучшая оценка нашей работы.
— Камерный театр всегда был пульсом города. «Айк» — мгновенная реакция на резню армян в Сумгаите, на события 1988 года. Затем «Албания+», «Мисс Ада»… Почему сегодня театры молчат? Инстинкт самосохранения? Может, аудитория обновилась и считает, что всё прекрасно?
— В нашем контексте это, к сожалению, не радует, хотя, казалось бы, должно. «К оружию!», поставленный в 2006 году, до сих пор в репертуаре. Зритель, выходя из зала, не верит, что пьесе уже 20 лет — она по-прежнему пугающе актуальна.
То же происходит и с другими постановками, например, с «Мисс Ада». Спектакль немного изменился, но смысл остался прежним — всё так же остро звучит политический юмор.
Однако изменился зритель. Раньше по телевидению не говорили обо всём подряд, в соцсетях не было бесконечных обсуждений. Человек приходил в театр и слышал то, чего нельзя было услышать больше нигде. Сейчас же все темы бесконечно пережёваны в сети. Политический юмор всё ещё есть в спектаклях, но он не производит прежнего шока — ведь публика уже видела и слышала это тысячу раз.
Поэтому театр меняется. Жанры, стилистика, акценты — всё смещается в другую сторону. Например, «Признание в любви Еревану» — потрясающий спектакль, который с 2016 года идёт с аншлагами без единой рекламы. В нём невероятная любовь к городу, добрый юмор, тепло. И это тоже Камерный театр — просто он говорит с публикой другим языком.
— Камерный театр будущего — какой он? И что бы Вы хотели оставить после тебя?
— Если говорить о будущем театра и современных технологиях, мне кажется, что сейчас телевидение страдает от этого гораздо больше, чем театр. Все эти сериалы и шоу мы получаем через маленький экран телефона или компьютера. Виртуальный контент можно создать и воспроизвести одинаково везде, но он никогда не сравнится с театром.
Почему? Потому что театр — это живые люди и живые эмоции. Когда мы бесконечно зависаем в телефонах, в какой-то момент появляется желание увидеть что-то по-настоящему, побыть среди людей. Да, бывает, что этого желания нет, но пока мы дышим, пока нам нужно общение, театр остается востребованным. Наверное, именно поэтому он снова набирает популярность.
Я, например, уже не помню, когда в последний раз включала телевизор — максимум, чтобы посмотреть новости. Всё остальное я выбираю сама, не тратя время на ненужное. А театр — это не просто просмотр спектакля. Это событие. Это возможность красиво одеться, выйти в свет. Особенно у нас — я очень люблю и уважаю нашего зрителя, они всегда приходят нарядными, для них это праздник. Даже актёры из других театров, приходя к нам, замечают: «Какой у вас красивый зритель!» Это атмосфера, это традиция — прийти в театр не просто так, а как на особенное событие.
Что касается технологий, я считаю, что театр должен их внедрять. Молодежь интересуется новыми форматами, и театр обязан это учитывать. В мировом театре технологии уже выходят на первый план — в какой-то мере это даже пугает. Для нас пока это финансово недосягаемо, но даже с небольшими возможностями можно создавать визуально интересные вещи.
Сегодня восприятие информации изменилось. Раньше человеку требовалось 30 секунд, чтобы что-то оценить. Сейчас — 5 секунд, а детям достаточно 1 секунды. Мы привыкли быстро листать ленты соцсетей, моментально решая, интересно нам что-то или нет. Театр сталкивается с той же проблемой — зритель за первые 2–3 минуты решает, хочет он смотреть дальше или нет.
Поэтому театр должен развиваться. Я не согласна с мнением папы, что визуальная часть не так важна. Он считает, что театр — это не про декорации, костюмы, технологии. Но я убеждена, что театр должен меняться, идти вперёд, экспериментировать.
Что будет дальше? Думаю, театр станет высокотехнологичным. Но самое главное для меня — чтобы он сохранил свою публику. Чтобы люди, которые любят театр сегодня, продолжали ходить в него, а их дети и внуки тоже стали его частью.
И самое важное — чтобы театр никогда не потерял своего лица. Чтобы он оставался авторским. Чтобы, даже экспериментируя с жанрами, он сохранял свою уникальность. Это главное!
Беседовал Рубен Пашинян,
журналист, писатель, актёр, режиссёр, драматург
Все изображения, использованные в материале, — из архива Камерного театра и личного альбома Лусине Ернджакян. Все фотографии опубликованы с разрешения правообладателей.