Егише Чаренц — одна из ключевых фигур в армянской литературе начала XX века. Его творчество отличается глубоким лиризмом, национальным самосознанием и революционным пафосом. Предлагаем вам почитать воспоминания других выдающихся современников о Чаренце.

Мариэтта Шагинян: Егише Чаренц

Недавно мне пришлось услышать, как Егише Чаренца, увиденного на портретах и в скульптуре, сравнивают с артистом Вахтанговым: «Изумительно похож! Такое же вдохновенное лицо!» Вот что значит «идеализация», возникающая от времени и незнания. Как правило, у гениальных людей вдохновенных лиц не бывает. И просто жалость берет, что у нас почти нет схожих портретов Чаренца, чтоб сохранить в памяти человечества облик этого исключительного явления в советской армянской действительности. Основным, как мне кажется, психофизическим признаком Чаренца, бросавшимся в глаза при первом же знакомстве, было крайнее стеснение и неумение раскрыть себя при соприкосновении с внешним миром. В выражении его очень узкого, вытянутого книзу лица (такие в просторечии называют утиными) была запрятанная в себя, почти ожесточенная застенчивость. Обычно у людей с такой застенчивостью разрядка прорывается вдруг очень бурно. Было так и с Чаренцем.

Илья Эренбург: Мертвые остаются молодыми

Анна Зегерс назвала один из своих романов «Мертвые остаются молодыми». Я думаю об этом названии, вспоминая Егише Чаренца. Он остался для меня молодым, таким, каким я его видел в последний раз в Москве, на Тверском бульваре, где тогда еще стоял, переехавший потом на соседнюю площадь, бронзовый Пушкин. Мы сидели на скамье втроем: Чаренц, Тициан Табидзе, я, и говорили мы о поэзии. Я помню, как Чаренц с глубоким убеждением твердил, что нужно служить народу и служить искусству, не отказываться ни от справедливости, ни от подлинной красоты. Он не раз об этом писал в своих стихах, отвергая легкое, высмеивая тех, которые признают только шумные литавры и невзыскательные барабаны. Мертвые остаются молодыми…

Мирзо Турсун-заде: О наших песнях

B судьбе народа Армении и в его поэзии вижу много близкого и схожего с судьбой моего народа, с развитием таджикской литературы. Сейчас, в канун юбилея Великого Октября, особенно важно подвести некоторые знаменательные итоги этой общности наших жизненных и творческих дорог. Из тьмы к свету, из разобщенности к единой неразрывной семье, от угнетения и рабства к национальной самостоятельности и свободе — вот тот действительный, общий счастливый путь, который прошли наши народы, поднятые могучим девятым валом Октябрьской революции на гребень истории, озаренные бессмертным гением Ильича. Верно, что путь этот был нелегким.

Ереванская квартира Егише Чаренца пахла табаком. В дверь позвонили. Из прихожей раздался голос дочери, маленькой Арпеник: «Папа! К тебе какой-то мальчик!». В кабинет вошел худенький застенчивый юноша. Представился Карленом. Сказал, что пишет стихи. Чаренц долго говорил с ним, посмотрел стихи. Карлен стал частым гостем у Чаренцев, вплоть до самого ареста поэта. Мы хорошо знаем этого юношу, правда, под другим именем — Геворг Эмин.

Псевдоним он возьмет позже, а пока Карлен Мурадян стал вхож в этот известный ереванский дом. Семья его совсем недавно переехала из прекрасного городка Аштарак: отец решил, что будущее детей лучше строить в столице. А сын сразу предпринял шаг, который сделает всю его дальнейшую жизнь очень и очень непростой, — стал учеником Егише Чаренца.

Чаренц в те годы был подлинной звездой. Его обожали, ненавидели и боялись его безумных выходок. За эпатажными, порой дикими выходками поэта скрывался гибкий ум и невероятная эрудиция, которая никак не ассоциировалась с образом городского хулигана, от которого Чаренц и не думал открещиваться даже в зрелые годы.

Да-да, Чаренц был блестящий знаток мирового литературного наследия, он был очень образован. Его чудом сохранившаяся библиотека и теперь впечатляет. А что мы знаем, кроме «Моей Армении»? Каждое его крупное произведение имеет отсылку к пластам пройденного человечеством пути. «Безумные толпы» — к «Откровению» Иоанна, «Кучерявый мальчик» — к образу младенца Ваагна, возрождающегося из огня. На своенравного Чаренца уже ополчились коллеги. Они использовали его вольные высказывания, чтобы убрать конкурента, которому не годились даже в подметки. Многие товарищи прекратили общаться с ним — это становилось все опаснее и опаснее. И вот тогда Чаренц с особенным удовольствием уделял внимание юноше, не понимавшему всей опасности своей дружбы.

Памятник Геворгу Эмину в Парке влюбленных, Ереван ǁ wikipedia.org

В ереванском Парке влюбленных стоит памятник Геворгу Эмину с котом. Немногие знают подтекст этого очень доброго памятника. Вспоминая о Чаренце, он писал: «Оторванный от привычной среды, лишенный общения, Чаренц отводил душу со мной: будь в комнате вместо меня кошка, он говорил бы с ней». В этих строчках из эминовских мемуаров все катастрофическое одиночество Чаренца.

И вот, Егише Чаренца арестовали. Вскоре пришли и за его супругой Изабеллой. Чаренц умер в тюрьме. О сосланной Изабелле долго не было вестей. Дочери поэта остались совсем одни. Бабушка взяла к себе младшую, а старшую, Арпеник, отдала в приют. На выходные ее забирала бабушка или кто-то из работников приюта. Учитель Никогайос Тер-Степанян рассказал маленькой Арпеник, чья она дочь, и подарил тайно книгу отца. Тогда она решилась на безумную, совершенно чаренцовскую выходку. На школьном утреннике ей поручили выступить со стихотворением «Сталин» Наири Зарьяна. Кому пришло в голове поручить дочери Чаренца строки человека, по доносу которого он был уничтожен? Она вышла на сцену. Не успела учительница назвать стихотворение, как Арпеник сделала шаг вперед и громко, во весь голос прокричала: «Я солнцем вскормленный язык моей Армении люблю! Старинный саз, надрывный лад и горький плач его люблю!» (пер. Ашота Саградяна). Зал замолк, а затем взорвался аплодисментами.

Карлен ушел в армию, а едва вернувшись с войны женился на Нвард Ваановне Терьян. Супруги удочерили Арпеник и забрали ее из приюта. За этот поступок Карлена Мурадяна — теперь уже Геворга Эмина — исключили из Союза писателей, устроив перед этим серию «товарищеских судов».

А потом времена изменились. Анастас Микоян в своем выступлении упомянул имя Чаренца. Это означало реабилитацию. Впрочем, наступила она не сразу. Люди еще очень долго боялись упоминать его, не говоря о публикациях. Но народная любовь обеспечила и долгую память: Чаренца не забыли. Вскоре вышел в свет первый после реабилитации сборник его стихов. А в 1975 году открылся музей в той самой квартире, куда много лет назад пришел Карлен Мурадян, известный уже как Геворг Эмин. Теперь уже он был известный поэт, любимый в народе, как и Чаренц когда-то. Он никогда не устраивал эпатажных выпадов, как Чаренц, был предельно корректен, вежлив, но также скандален. Геворга Эмина критиковали цензоры и любил народ. А однажды в Армянской Советской Социалистической Республике изъяли весь тираж журнала «Советакан Айастан» с поэмой Эмина, написанной от имени поэта Сиаманто, а говорилось в ней о Геноциде, о лжи, о несправедливости. Главного редактора сняли с работы.

Геворг Эмин написал сценарий к документальному фильму о Егише Чаренце. Тогда, в 1978 году, фильм можно было пропустить через цензуру, вписав в него огромный кусок про Владимира Ильича Ленина. Что и было сделано. А вместе с Лениным был добавлен рассказ о Первой мировой войне и о великой трагедии армян. И, конечно, о том, как худенький юноша Карлен робко постучал в самую известную дверь Еревана.

Неизвестный Туманян