«Сквозь видимый миру смех — невидимые миру слезы» — это гоголевское изречение в состоянии передать всю трагикомедию военных и послевоенных дней, изложенную в невыдуманных историях. Автор Армянского музея Москвы Кари Амирханян собрала истории, рассказанные участниками войны. Рассказы эти порой умеренно-сентиментальные, порой сдержанно-шутливые. И никакого ажиотажа «без берегов» и носорожьего оптимизма. Они были переданы в жанре притчи — неторопливо, иногда достигали ритма замедленной киносъемки, где в фокусе события недавнего времени. От человека до притчи — один шаг. Надо только навести на него резкость.

Мина

Известно, что арцахцы говорят на собственном, весьма характерном диалекте (с использованием русских слов). Совершенно иначе звучит армянский, на котором говорят приезжие армяне и, в частности, из Америки. Посему из-за «столкновения» этих языков порой случались курьезные случаи, которые могли стоить жизни армянским бойцам.

«Мы понимали друг друга с легкостью — при помощи жестов, выражения глаз, — рассказывает фидаин Шаге Аджемян [из отряда «Крестоносцев», участник двух Карабахских войн, 1988–1994 годов и 2020 года. — Здесь и ниже прим. авт.]. — К тому же в наших рядах было немало армян-азатамартиков (борцов за свободу), прекрасно знающих оба диалекта. Хотя, пожалуй, был случай, который мне мог стоить жизни… Помнится, однажды, близ Степанакерта мы вели рекогносцировку — разведку о расположении и силах азербайджанских войск. И вот впереди иду я, а за мной, в метре от меня — карабахец из местных, хорошо знающий каждый куст, каждую травинку. Вдруг слышу, как он обращается ко мне: «Мина я». На западноармянском это означает «не смотри». Мне тогда подумалось, что карабахец щадит мои нервы, советуя мне не смотреть по сторонам, где после недавней перестрелки могли лежать трупы погибших солдат. Я просто не среагировал на его «призыв». Он вновь повторил: «Мина я», но в более резком тоне. Я твердо решил не обращать внимания на его заботу обо мне; к тому же мне не понравился тон, с которым он ко мне обращался. Я шел в том же темпе, тем же путем. Тут меня так резко схватили за воротник и встряхнули, что я вынужден был остановиться. Прямо перед моими ногами была протянута проволока мины-растяжки. Тогда только я понял, о чем меня предупреждал идущий за мной боец! Я ведь если не бдительность карабахца, я бы мог преспокойно подорваться на мине».

Возвращение

Овсеп уезжал добровольцем на войну. Для него не были неожиданными ни сама Карабахская война (он знал, что cобытия последних лет поздно или рано приведут к войне с азербайджанцами), ни отсутствие денег (уже два месяца не выплачивали зарплату из-за сбоев на работе), — его беспокоило настроение жены. Будучи на восьмом месяце беременности, Анушик вот уже второй день, с момента, как узнала о решении мужа ехать в Карабах, не проронила ни слова. Вот и теперь, оперевшись о дверной косяк, она молча наблюдала за тем, как ее супруг завязывает шнурки старых, но прочных военных сапог. Закончив со шнуровкой, Овсеп резко выпрямился, затянул широкий кожаный ремень и хотел было направиться к жене, обнять ее напоследок, но Анушик демонстративно отвернулась от него и ушла в соседнюю комнату. Молча простояв с минуту в одиночестве у двери, он торопливо вышел из дому. У входа в подъезд его уже ожидал Opel старой модели. Даже не поздоровавшись с водителем, Овсеп быстро сел в машину, захлопнув за собой дверь. Автомобиль тут же отъехал, мягко свернув за угол.

В разгар войны, когда начались непредвиденные события со сдачей Шуши [армянский город в Арцахе. — Прим. авт.], Овсеп получил эсэмэску от брата, где сообщалось, что у него родился сын. Однако известие это не произвело на него никакого впечатления — сердце Овсепа холодным камнем продолжало теснить ему грудь. В отряде никто даже не узнал об этом событии.

Война завершилась. Длилась она 44 жутких дня. Дорога домой казалась длиннее обычной. Постоянные назойливые разговоры попутчиков о провале войны, о волнениях в Ереване угнетали, иссушали душу. Овсеп всегда сторонился людей с пустыми мыслями и словами, людей, которые не разговаривают, а болтают, не думают, а высказывают расхожие мнения. Он мог бы, конечно же, в этот момент пресечь все эти разговоры, но сплин на душе рождал незнакомые ему чувства — равнодушие и бездействие. Он понимал, что его ждут дома, что в нем нуждаются, что в его доме теперь живет еще один родной человек — его сын. Но почему эта мысль не согревала его, почему не приводила в бешеный восторг? Он ведь так ждал своего первенца!

Наконец-то он дома. Овсеп был так благодарен жене и матери, которые, поочередно, мягко обняв его, не стали осаждать вопросами. Внезапный крик ребенка заставил его вздрогнуть. Овсеп замер в ступоре. Затем он бросился на балкон, дрожащими пальцами стал вытряхивать из пачки сигареты — они никак не поддавались ему. Тем временем, жена уже готовилась искупать малыша, приготовив для этого все необходимые аксессуары. В собственном доме Овсеп не знал, куда себя девать — хоть провалиться на месте. Но он не мог смалодушничать. Незаметно войдя в комнату, он остановился и стал тупо смотреть, как мать и супруга купают его сына. И вдруг, когда он решил выйти из комнаты, лишь бы не видеть происходящего, мать передала ему прямо в руки голенького умытого сыночка. Овсеп по инерции подхватил малыша под мышки и прижал это маленькое тепленькое тельце к своей груди. Сердце бешено заколотилось. И полились слезы — горячие, долгожданные, безутешные. Он и не думал их скрывать — они были отрадой для его больной, окаменевшей души.

Кресты в подарок

Школа в Чартаре (армянское село в Арцахе), где училась Мане в 6 классе, находилась в двух кварталах от дома, где на этот момент жила она с братьями, сестрами, невесткой и мамой. Так уж повелось, что двери их дома не принято было запирать, — любому пришедшему в гости всегда были рады (гостеприимство карабахцев — одна из неизменных составляющих традиций их быта). Когда Мане вбежала в дом, мать встретила ее на пороге кухни, где привычно пахло мучным и специями. Женгялов  хац (плоская лепешка с начинкой из различной зелени) в большом количестве всегда ждал детей после школы. Преломив лепешку, Мане с нескрываемым удовольствием вдохнула ее аромат, но вдруг насторожилась:

— Ты не положила листья фиалки. Почему?

— Я не нашла их в Дждрдузе (каньон Унот), — сказала мать. — Подумаешь, нет фиалки, но зато есть все остальные восемь видов зелени. Не капризничай, ешь.

Чтобы не обидеть мать, Мане быстро съела приготовленную лепешку, затем устроилась рядом с матерью у печи.

— Знаешь мама, эти русские такие славные. Они провели сегодня «Уроки миротворца», даже показали нам, как обезвреживают взрывчатки.

— Будь осторожна, дочка. Лучше обходи эти взрывчатки стороной или же, если вдруг обнаружите, сообщи о них взрослым, пусть даже этим русским. Поняла?

Девочка кивнула головой в знак согласия. Она не любила перечить Манушак, потому что от ее настроения зависел мир в доме. Вот уже месяц, как на войне погиб ее отец, и мать делала все возможное, лишь бы сохранить спокойствие в доме, не позволить домочадцам впасть в депрессию и уныние. Но, как заметила Мане, самая безобидная тревога могла сбить Манушак.

— Вон уже около десяти тысяч взрывчаток обезврежено саперами. Они знают свое дело, а вы не мешайте им своими вопросами, — не унималась мать. — Сегодня же вечером позову дедо Серго, чтобы он уму разуму вас научил.

— Мам, успокойся, нас настрого предупредили, чтобы мы ничего сами не трогали. Я вот, что хочу у тебя спросить, — попыталась сменить тему Мане, — можно я подарю что-нибудь этим миротворцам?

— Их же много, Мануль, да что ты можешь подарить такого, чтобы их удивить?

Немного помолчав, девочка продолжила:

— От папы остались серебряные кресты, — их ровно 14 штук, не считая того, что у тебя на шее. Один пусть останется мне, как память, второй — Тиграну, третий — Софи, четвертый — Гору, пятый — его сыну, когда он родится, а остальные я хочу подарить русским. Ведь они тоже христиане, как и мы.

— Они не станут брать у тебя эти кресты — им не положено, их могут за это наказать.

— А я сделаю это незаметно, и так, чтобы никто не увидел.

В этот момент в дверь постучали, и вошедшая в дом соседка, тетя Лилит, молниеносно устремилась к Манушак, даже не заметив присутствия Мане.

— Мне надо срочно с тобой посоветоваться, — сказала соседка, увлекая хозяйку дома вглубь комнаты.

— Доченька, потом договорим, — только и сумела произнести Манушак…

…Мане старалась идти по насту как можно тише, но хруст снега привлекал к себе внимание. Еще издали она увидела спины и каски русских миротворцев, которые аккуратно складывали у бывшей автозаправки огромные ящики со стеклами. Она подошла к ним как можно ближе и тихо поздоровалась.

— Здравствуй, девочка, что-нибудь случилось? — сказал один из них. Глаза его были серые, а ресницы — покрыты инеем. Это трогательное зрелище вызвало улыбку у Мане, но она быстро собралась, стараясь выглядеть как можно серьезней, и сказала:

— Я хочу подарить вам эти кресты. Их сделал мой папа. Его убили под Мардакертом. Но я знаю, что будь он жив, он бы и сам подарил их вам.

Речь Мане звучала сбивчиво, она задыхалась на каждом слове, но, главное, суть смогла передать. Она с облегчением выдохнула воздух.

Офицер снял перчатки, протянул большую ладонь, и девять крестов оказались на ней.

— Красивые кресты, — сказал он. — И, главное, ни один крест не повторяет другой. Но я, девочка, не могу принять у тебя такой дорогой подарок. Прости, я очень тронут твоим вниманием, но сделать этого не смогу. К офицеру стали стекаться военные в российском обмундировании. Мане видела, какой живой интерес вызвали у них отцовские кресты.

— Нет, прости, — вдруг резко сказал первый офицер и протянул ей ладонь с крестами.

— А ты хотя бы маме сказала? — поинтересовался другой.

— Это мои кресты и кресты моего папы, — отчаянно закричала девочка и попятилась назад, даже не взглянув на кресты.

Все притихли. И вдруг неподалеку послышались быстрые шаги. Манушак, с наспех надетым поверх домашнего платья пальто, спешила к дочери. Обняв дочку, она четко сказала, обратясь к военным:

— Не отказывайте ребенку в его искреннем желании сделать вам подарок. Ведь крест — это лучший подарок для того, кто его дарит.

— Спасибо, — хором отозвались военные.

Соска помогла

«Кто говорит, что время лечит, — тот не знал большого горя. Не заживают раны в сердце, просто привыкаешь к боли», — сказал Артем молоденькой журналистке из «Грапарака» и утопил недокуренную сигарету в лужице кофейной гущи. Ей нечего было сказать ему, азатамартику, не имевшему сведений от брата с конца сентября этого года — начала Карабахской войны. Наконец, она задала последний, подготовленный давеча вопрос:

— Вы должны будете найти тело своего брата?

— То, что я должен, записано в налоговом кодексе, все, что не должен, — в уголовном. Остальное — на мое усмотрение, — огрызнулся Артем и, встав, резко отворил дверь, давая понять непрошеной гостье, что время ее вышло. Той ничего не оставалось, как ретироваться.

Все это время Артем пытался найти хоть какую-нибудь информацию о брате. От солдат — товарищей брата, служивших в Гардруте, ему удалось только выяснить, что брат, будучи танкистом, исчез вместе с танком 19 октября в окрестностях Гадрута. И больше ничего. Иногда он тешил себя надеждой, что может быть брат жив и находится в азербайджанском плену. К тому же, на днях президент Карабаха Араик Арутюнян подтвердил информацию о десятках армянских военнослужащих, попавших в плен близ села Хцаберд Гадрутского района.

Но он уже не верил обещаниям президента сделать «все возможное для скорейшего и безопасного возвращения пленных». Зная строптивый характер брата, Артем впадал в еще большее уныние, когда представлял, как тот мог среагировать на унизительные провокации противника. Оставалось уповать на Бога. Но в том-то и дело, что Артем не верил в Его существование, но при этом смутно ощущал некую энергию извне, которая совпадала с ритмом его сердца, с частотой дыхания. Не зная молитв, внутренне он обращался к Нему с просьбой о помощи, и знал, что кто-то ему внемлет.

Единственной отрадой в доме была его двухлетняя дочурка Наре, которая уже умела прекрасно составлять предложения, но при этом никак не могла отвыкнуть от соски, которую денно и нощно держала во рту. Она удобно усаживалась на коленях у отца и тихо прижималась головой к его груди, словно хотела унять его неотступную боль. Он мягко гладил ее по голове и четко ощущал, как ритмично двигается соска у нее во рту. Да, родителям никак не удавалось отучить ребенка от этой несносной привычки — она все равно ее находила и неотступно клала в рот. Чего только мать не делала: и в горчицу окунала соску, и перцем ее смазывала. Девочке все было нипочем. А как-то Артем сказал дочке, что он будет самым радостным папой на свете, если она откажется от пустышки. Девочка мужественно терпела почти неделю, но в итоге «страсти по соске» взяли верх.

После ухода журналистки, Артем никак не мог заснуть. Выкурив кряду две пачки сигарет, он сел в глубокое кресло и задумался:

— Что есть время? Время не существует, время — это цифры, люди, их рождение и смерть. Время — это отношение бытия к небытию… Все мы там будем. Так какая разница, произойдет это сейчас или через 40 лет?

Жена Асмик, почуяв, что с мужем творится что-то неладное, накинув халат на ночнушку, поспешила к Артему. Она и понятия не имела, как в этой ситуации помочь супругу. Но на всякий случай спросила:

— Может, выпить хочешь?

Последовало тягучее молчание. И вдруг одним взмахом руки Артем стряхнул со стола все, что на нем находилось. Жуткий грохот стекла и металла разнесся по всей квартире. Проснулась Нане и заплакала. Мать попыталась найти соску, чтобы как-то успокоить дочь. Тщетно. Она беспомощно стала прижимать Нане к груди и приговаривать:

— Все будет хорошо, все будет хорошо. Просто папа рассердился на что-то.

Девочка неожиданно перестала плакать, лишь иногда слышны были ее всхлипывания. Вскоре она заснула.

Утром следующего дня Нане проснулась раньше всех. Подошла к изголовью кровати, на которой спал ее отец, и аккуратно положила ему на подушку свою родную соску:

— Теперь ты не будешь ломать нашу посуду и мебель, папа. Теперь ты будешь добрый, — сказала она по-взрослому и посеменила обратно в детскую.

В гостиной зазвонил телефон. Вскочив на ноги, Артем даже не заметил, как соска скатилась под кровать. Его опередила Асмик, стремглав очутившись в гостиной. Не дослушав сообщения, она тут же передала трубку мужу.

— Господи! — закричал Артем. — Господи! Да, хранит тебя Господь!

Жена и дочь во все глаза смотрели на Артема. Они никогда не видели его таким — отчаянно счастливым и веселым.

— Нашелся! Брат нашелся, — захлебывался от счастья Артем. Он не выпускал жену и дочь из объятий, чтобы они ни за что не увидели его слез, полных радости и умиления.

— Это я сделала, — гордо сказала Нане. — Это моя соска помогла.

Девушка с фотографии

«Я не знала тебя, когда ты был где-то рядом. Теперь, когда тебя со мною нет, я вижу тебя повсюду», — так начиналось 88-е сообщение по мессенджеру от Астхик. Остальные 87 ждали своей очереди.

Больше месяца у Левона не было даже малейшей возможности прорваться сквозь паучью глухоту интернета на Facebook. Теперь все целиком принадлежало ему, было его богатством. Не торопясь, шаг за шагом, он читал и перечитывал, нанизывая на стержень воспоминаний, строки боли, переживаний, потаенной нежности.

Когда от Левона ушла девушка, жизнь его заполнилась равнодушной и тоскливой пустотой. Он недавно окончил режиссерский факультет и готов был начать съемки по написанному им же сценарию. Работа не шла. Но затем пришла повестка из военкомата. Левон даже обрадовался, что сможет отвлечься от тяжелых воспоминаний и поменять обстановку, пусть даже в армии. На повестке было отмечено число — 19 января 2020 года.

Домочадцы приняли как должное его службу в армянской армии. Левон был благодарен родителям за их мудрое и спокойное отношение к его отъезду в Карабах. Хотя Левон прекрасно знал, что творится в душе у матери и как переживает отец отъезд своего сына за пределы Армении. Особо он благодарен был им еще и за то, что не было дежурных речей, пафоса и всего того, что говорится обычно призывникам, начинающим службу вдали от дома.

До отбытия в Карабах оставался день, и Левон решил полистать страницы, где был он со своими студенческими друзьями. Улыбка не сходила с его лица, когда он вспоминал ту или иную смешную сценку, запечатленную в сети одним кадром, одним мгновением. И вдруг Левон заметил девушку, попавшую в единый кадр с друзьями. Та непринужденность, с какой она смотрела в объектив, была лишена и намеков на развязность. Особенно его поразило лицо девушки. Это не была обычная дань фотоаппарату, где лицо, как это обычно бывает, складывается для обольщения, — это была насмешливо-безучастная улыбка человека, пережившего боль разочарований, но и способного на неподдельные, искренние чувства.

Левон быстро выяснил имя девушки — ее звали Астхик. Он отправил ей запрос на дружбу в Facebook, и, не дождавшись ответа, приписал к фотографии: «И все твоими глазами глядят деревья». Не прошло и пяти минут, как Левон осерчал сам на себя: «На что ты рассчитываешь? Два года ты будешь неизвестно где, а девушка возможно и не заметит твоего сообщения». В растрепанных чувствах Левон отправился в паб развеять грусть и расслабиться.

За восемь месяцев службы у Левона не было ни одной возможности повидать родителей и друзей. Пандемия коронавируса мертвой петлей привязала его к территории, где он нес службу. Даже после прохождения учебки (начальный, подготовительный период военнослужащего в армии) ему не дано было вернуться в Армению — началась война в Карабахе. Война, которая никого не щадила — «уходили» парни его возраста, а подчас и помоложе.

Левон думал про себя, что хотел когда-то жить обычной жизнью, с домом, женой и детьми, но это оказалось ошибкой — девушка предала его. Война и погибающие повсюду солдаты доказали ему, что мир лишен смысла, поскольку в мире есть смерть. Да, смерть делает жизнь абсурдной. Как бы он хотел поделиться этой мыслью с девушкой с глубоким взглядом. «Услышь меня, Астхик!» — мысленно взывал он к ней. Как это ни странно, но мысли об Астхик помогали ему выбраться из депрессивного сумрака.

Закончилась война, а вместе с ней отодвинулись в прошлое нестерпимые ужасы прожитого. В штабе, дорвавшись до интернета, Левон вдруг обнаружил бесконечное множество посланий от Астхик. Он вспыхнул от радости — жизнь обрела для него новый смысл, подарила новые краски. Левон теперь спешил домой с удвоенной силой. Его обуяло сумасшедшее желание обнять родных, увидеть Астхик, ощутить уют домашнего очага. В автобусе, направляющемся в Ереван, ему не сиделось — он то и дело заглядывал в запотевшие от влажности окна машины.

Наконец появились очертания площади Республики, где завершали свой путь автобусы, двигающиеся из Арцаха — теперь уже оставленного, истерзанного и разодранного на куски… Левон, как в фильме, мысленно прокрутил пленку к первому кадру хроники пережитой войны. Закрыв глаза, он сам себе скомандовал: «Раз-два, стоп, мотор! Скоро я дома».

Выскользнув из автобуса, Левон, стараясь быть незамеченным, почти что бегом пересек улицу и направился к стоянке такси. За ним легкой поступью синхронно двигалась женская фигура — только тень так способна неотступно преследовать человека. Левон резко обернулся. На него смущенно смотрела его Астхик. Он не мог ее не узнать, хотя видел ее только на фотографии. Ее смущение передалось и парню. Было похоже как если бы два взгляда встретились в замочной скважине. Левон сбросил с плеча рюкзак на землю. Маленькая фигурка девушки исчезла в его объятьях…

«Странная это вещь — разговоры, — сказал Левон. — Можно обменяться миллионом слов и не суметь сказать главного. А можно молча посмотреть в глаза и поведать сразу обо всем». Астхик крепче прижалась к парню в военном обмундировании.

Бедняга Лендруш

В контрольно-пропускном пункте военного госпиталя Степанакерта служили одиннадцать человек. После дежурства на КПП охране отводилось конкретное время для отдыха. На следующий день вновь начиналось круглосуточное дежурство.

Среди военнослужащих был деревенский парень из Катнахпюра (село в Армении). Звали его Лендруш. Должно быть, родители его были откровенно советскими людьми, продолжавшими жить «по заветам Ильича», коль скоро дали ему такое имя. А может дело было в звучности и оригинальности самого имени. Так или иначе, парня назвали Лендрушем, что в переводе с армянского означает «ленинский флаг». В сокращении, конечно же. Фактически, ребенок вырастал, женился, становился отцом, и его дети, по той же инерции, обретали весьма каламбурное отчество — лендрушевичи. Это надо было обладать хорошим юмором, чтобы приобщиться к оной фамилии и не иметь к ней никаких претензий. Похоже, Лендруш был именно из таковых, в смысле, юморных. Да, к тому же, он умел рассказывать анекдоты, да так, что у слушателей могли начаться колики от смеха. Это был юмор Лендруша, умеющего рассмешить, оставаясь при этом серьезным. Такое, согласитесь, Господь дает не каждому.

Когда 27 сентября около 7 часов утра со стороны Азербайджана обстрелам подверглись не только села, но и столица Арцаха — Степанакерт, правительство Армении объявило военное положение и всеобщую мобилизацию в связи с боевыми действиями в Нагорном Карабахе. С этого дня сирена воздушной тревоги  в Степанакерте практически не унималась.

Турецкие дистанционно управляемые беспилотники кружили над городом, как ястребы. Досталось тогда и военному госпиталю столицы Арцаха. Ребята мужественно справлялись с работой, перенося на носилках раненных. Пару часов передышки, и вновь включалась сирена. И так в течение всей недели. Все уже знали, что  дроны-байрактары способны поражать цели с высоты до семи километров.

Тревога вселилась тогда в сердце Лендруша. Эта мысль показалась ему настолько болезненно-навязчивой, что он не мог заставить себя не то чтобы искупаться, принять обычный душ стало для него проблемой. Он был уверен, что как только он окажется под струями воды, включится сирена и ему точно несдобровать. Ему не было страшно умереть — его убивала мысль, что он может умереть голым. Для него это была бы необычайно позорная и непристойная смерть. В итоге, наш Лендруш стал похож на одичалого вонючего барашка, затерявшегося в степи. Ребята стали открыто гнобить парня, не подпускать его к себе ближе одного метра. Словом, Лендруш был предоставлен самому себе и своему страху.

Обстрел Степанакерта, чреватый сплошными разрушениями, не прекращался. Приходили вести и о многочисленных человеческих потерях. Солдаты с каждым днем становились все грустнее, — злость и обида заполняла их сердца. На неумытого Лендруша перестали обращать внимание. Но раз наш герой, не проронив и слова, демонстративно взяв полотенце и чистое белье, ровным шагом отправился в душевую. Все молча переглянулись. Но смеяться и издеваться ни у кого не было ни сил, ни настроения. И тут началось: звук воздушной тревоги заполонил весь город. Люди бросились в бомбоубежище, ребята ринулись в подвальную часть госпиталя. И среди этой сутолоки и поспешности, вдруг кто-то увидел Лендруша. Тот в одних трусах на мокрое тело несся, как призовая лошадь, по всей округе госпиталя.

— Лендруш, Лендруш, сюда, к нам! — отчаянно кричали солдаты. Их крики перемежались с безудержным смехом.

И тут вихрем понеслась к парню в трусах санитарка Марго. В руках у нее было полотенце, которое она как лассо запустила в Лендруша и притянула его к себе. Так они, почти что обнявшись, добежали до изножья госпиталя и скрылись в убежище. Когда закончился обстрел, ребята поспешили найти беднягу Лендруша. Но, увидев его, остолбенели. Парень послушно сидел на скамейке, а Марго с нежностью сушила полотенцем-лассо его непослушные кудри.

Вот так доброта с оттенком сентиментальности, юмор с толикой насмешки, горечь не без ожесточения соединялись на войне и образовали неповторимую картину непредсказуемой человеческой жизни.

Журналист Кари Амирханян (Ереван) специально для Армянского музея Москвы

В оформлении обложки использована фотография ресурса hetq

Сурен Сарумян: «Жизнь — не те дни, что прошли, а те, что запомнились»