Как часто в литературном каноне можно встретить такую формулировку: «Жизнь и творчество великого Фамилия Имя»? Действительно, у выдающихся людей одно не отделимо от другого. Единственная сложность заключается в том, чтобы понять — жизнь как творчество или творчество как жизнь. Армянский музей Москвы предлагает своим читателям приблизиться к одному из этапов деятельной жизни поэта Паруйра Севака и разглядеть ее сквозь желтеющие листья архивных документов.

Зима в России — репетиция смерти, белый саван снега, пеленающий города. Быстро наступает ночь и долго не встает солнце. Самое трудное в России — пережить зиму, эту маленькую смерть, чтобы по весне, внезапно обнаружить собственное воскресение.

В один из таких теплых месяцев затрезвонят все колокольни храмов — кто-то на неделю раньше, кто-то позже, но все они будут петь о пасхе как о вечной весне. Только лишенный колокола Сурб Арутюн на армянском кладбище Москвы будет молчать, но вместо него раздует свои щеки безымянный дударь, вот уже много лет сидящий на этом маленьком кладбище и играющий покойным армянам музыку Комитаса. Есть в этом что-то трагикомичное — «полный зал» мертвецов и звуки, которые издает такой же древний, как сама смерть, инструмент. Но может ли певец, музыкант или поэт заменить благовест и грозный набат колокольни? Вспоминается история начала Сардарапатского сражения — по приказу католикоса Геворга V, колокола Эчмиадзина звонили до тех пор, пока этот звон не подхватили все храмы по всей стране — так армяне поняли, что настало время защищать родину. И настоящий поэт для человечества то же самое, что и колокол для страны — он оглушает своим точным словом.

В 2024 году исполнится 100 лет со дня рождения Паруйра Рафаэловича Севака (Казаряна) — автора поэмы «Неумолкаемая колокольня». Он прожил всего лишь 47 лет, хотя сам поэт считал иначе: «я так долго живу, что в моем человеческом возрасте дерево персика десять раз успело бы умереть». Однако, даже за такое короткое время он успел «наизнанку вывернуть все», как и полагается, по его стиховорению «изнанка», настоящим поэтам. Википедия в этом случае до безобразного поэтична. Читаем: «место смерти — дорога в Загнататун».

Загнататун, то есть «колокольня» в переводе с армянского, — это деревня, где родился поэт. Изначально она называлась Чанахчи, но потом ее переименовали в честь Севака и его произведения. Стоит сказать, что его первая поэма была посвящена именно малой родине.

В автобиографии для поступления в Литературный институт имени А. М. Горького (1951 год) Паруйр Севак говорит, что «писать начал еще с ученической скамьи», добавляя: «В текущем году сдал в печать поэму, отображающую жизнь колхозной деревни послевоенных лет».

Эта поэма будет называться «Друзья из Советошена». Многие исследователи признают ее проходной в творчестве Севака. Действительно, «Друзья» на фоне остального творческого наследия, выглядят чересчур идейным произведением, где голос поэта перебивает агитпроп. Особо интересно наблюдать, как менялись эпитеты и смысловые конструкции, когда через полвека видишь черновой вариант поэмы. Например, в отрывке, где героиня поэмы Еразик улыбалась своими «глубокими и лукавыми глазами», с легкой руки советского переводчика превратилось в улыбку «приветливую и добрую».

Поэма «Друзья из Советошена». Из архива Литературного института им. А.М. Горького. Фото: Армянский музей Москвы

История же настоящего шедевра началась в Москве, когда бывший студент Литинститута, а затем и преподаватель группы переводчиков с армянского, к тому времени уже известный литературовед и первый автор биографии Саят-Новы, 11 сентября 1957 года впервые прочел одну из глав поэмы своим студентам. Прощупывая реакцию первых слушателей, он слово за слово плел паутину будущего произведения, пока 28 ноября 1958 года в аудитории не прозвучал последний «звон».

В интервью Севак говорил, что всю жизнь «страдал комитасолюбием», а значит, в тайных уголках его поэтического гения, словно крещендо все громче «нарождалась» поэма.

«Туманность давно была найдена, но орбиты, по которой должна была вращаться новая планета, еще не было. Она возникла в Москве», — так об этом говорил сам Паруйр Севак.

Толчком написания поэмы стал случай: по советскому радио вдруг заиграла народная армянская музыка, заиграла словно тот самый Эчмиадзинский колокол, призывая верноподданного поэта на службу.

Особое внимание Паруйр Севак уделял названию, говоря, что именно оно задает тон произведению. Если посмотреть на сборники его стихотворений, то можно заметить, что каждый заголовок по семантической нагрузке, как еще одна строчка в строфе, благодаря чему книги получают свою стройную смысловую архитектуру. Даже оглавление в сборнике само по себе похоже на отдельное произведение.

Студенческий билет Паруйра Севака. Из архива Литературного института им. А.М. Горького. Фото: Армянский музей Москвы

Однако, будущая поэма о Комитасе долго оставалась безымянной, пока тот же случай не застал поэта врасплох — на одной из московских улиц, по которым шел Севак (может в театр или в художественную галерею, так как по воспоминаниям, поэт был жаден до культурных мероприятий столицы) вдруг затрезвонил колокол храма. Так поэма стала «Колокольней», а затем «Неумолкаемой колокольней».

«Неумолкаемая колокольня» помимо идейного содержания интересна в плане поэтики — она стала авангардом всего творчества Севака. Но, как и все стихи, любой ее перевод всего лишь тень произведения. Оценить поэму по достоинству можно исключительно в оригинале.

В русском переводе, одним из лучших на данный момент, является перевод Гарольда Регистана. По крайней мере, переводчик сохранил мужскую рифму, свойственную армянскому языку, благодаря устойчивому ударению на последний слог. Но тем не менее, Регистан пропустил главу, а «звон помрачения», написанный автором белым стихом, остался у него рифмованным, что препятствует восприятию замысла. Даже в самых первых пробах пера, судя по рецензиям на ту же поэму «Друзья», переводчики сталкивались с непреодолимыми трудностями. Вот как в 1951 году об этом пишет в отчете-рецензии для издательства «Советский писатель» переводчица Асмик Таронян: «Всю поэму в целом можно сравнить со стереофильмом, где все так выпукло, живо, будто ты не зритель, а участник происходящих событий. Крайне трудно, да и почти невозможно передать всю прелесть, весь блеск поэмы. Я могла передать только содержание, да и то весь сочный, богатый язык автора, конечно, потерял свою свежесть и актуальность В данном случае я себе поставила цель при „разрушении“ этого прекрасного здания, замечательного архитектурного сооружения, вытащить целые кирпичи и аккуратно их сложить, чтобы потом другая, более могучая рука литературного переводчика вновь собрала их и воздвигла прекрасное сооружение».

Подобно большим эпическим произведениям, мы встречаем в поэме Севака все виды рифмы. Но одно из важнейших качеств «Колокольни» — это ее полифония, где одновременно с голосом поэта мы слышим народные песни в обработке Комитаса. Например, там, где автор пишет про сиротство, мы читаем строки из песни «Антуни», в которой герой является изгнанником, мы слышим надрывные слова «Журавля», а в отрывке, где Комитас влюблен, раздается «Сона яр». Поэма, действительно, была задумана как симфония с переплетающимися событиями, параллелями: Западная и Восточная Армения, Месроп Маштоц и Комитас, судьба народа и жизнь отдельно взятого человека.

«Писать о Комитасе было равносильно созданию летописи последнего столетия истории армянского народа, — отмечал Севак, — летописи жизни и чаяний народа, его быта и борения, песен и боли, европейской дипломатии и турецкого варварства, этнографии и национального самопознания, его прошлого и будущего»

Паруйр Севак был достаточно смел в обращении со словом. Его речь изобилует метафорами, необычными сопоставлениями. Он черпал образы в народной речи, создавал, свои неологизмы, обнаруживая новый смысл и новые оттенки в стершихся от употребления словах. Попадаются труднопереводимые эпитеты, например: «нарекоподобное море», «пятифакельные пальцы рук». Особое внимание Севак уделял словообразованию, считая, что создание неологизмов обогащает родной язык. Говорят, что настольной книгой поэта был словарь армянского языка «Айказян». Он читал словарь, как книгу, выписывая оттуда слова и систематизируя их по таблицам.

Ованес Шираз, Амо Сагиян, Сильва Капутикян, по мнению исследователей, — приверженцы туманяновско-исаакяновской традиции, тогда как Паруйр Севак, Геворг Эмин и плеяда армянских поэтов 70-х годов — представители новаторской линии в поэзии послевоенных лет. Речь идет, конечно же, не о художественных достоинствах, а об ориентации на тот или иной тип мышления, способ преломления жизненного материала.

Один из двадцати листов «Личного дела» студента Казаряна примечателен таким отзывом о выпускнике:

«Паруйр Севак, несомненно, один из самых одаренных молодых поэтов. Он сменил пришедших в литературу после Великой Отечественной войны. Он пишет лирические и лиро-эпические произведения. К 1949 году Армянское государственное издательство издало его первую книгу стихов. А в издательстве „Советский писатель“ издается издание на русском языке его поэмы „Дружба“, — в которой отражен русский образ героя социалистического труда.
Поэзия Казаряна — новая, светская струя в армянской поэзии. Она лишена характерной для многих поэтов Армении абстрактности и цветистости. На ней чувствуется большое влияние русской советской поэзии и в первую очередь реалистической поэзии Маяковского.
Учеба в Москве, общение с Московскими поэтами, несомненно, способствовало развитию его поэтического таланта по правильному пути.
Манасян Г.О.»

Отзыв Манасяна Г.О. о Паруйре Севаке. Из архива Литературного института им. А.М. Горького. Фото: Армянский музей Москвы

Многие авторы отмечают сходство поэзии Паруйра Севака с Владимиром Маяковским. Сам поэт не отрицал влияние «горлана-главаря», и, судя по зачетной книжке Литинститута, спецкурс Севак проходил именно по творчеству Маяковского.

Однако, «первой любовью» поэта был Егише Чаренц, после чтения которого ему казалось невозможным продолжать писать. Так, Габриэль Гарсия Маркес восхищался Францом Кафкой, а Эрнест Хэмингуэй Львом Толстым. То есть, нельзя в этом случае говорить о подражании при всех внешних сходствах. Это то самое цветаевское, когда в чужое — влюбляешься, а родное любишь.

Так вот, Чаренца Севак любил, а в Маяковского влюбился. Потому что Паруйр Севак ни в коем разе не «поэт-революционер» — в том смысле, что его новаторство вбирает в себя многовековые пласты народной традиции. Он именно, что поэт вечности, переработавший в себе гуманистические идеалы поколений, но застрявший в тесной рубашке советского времени. Севак с его академическим образованием, совестью размером с планету напоминает тот образ человека, данный в «Книге скорбных песнопений» Григора Нарекаци — автора, которого он ставил в пример по богатству словарного запаса:

И я один из тех, чья жизнь сурова,
Чьи слезы льются, как весной поток,
И кто стенанья превращает в слово —
В песнь с однозвучным окончаньем строк.
И стих, певучий от таких созвучий,
Щемит сердца, когда звучит в тиши.
Единозвучье раскрывает лучше
Невидимую миру боль души.
Я жил на свете горестно и сиро
И, как гласят Писания слова,
Душа, что не вполне мертва для мира,
Для Бога не вполне еще жива.
Не знаю — эта песня хороша ль,
Но строки ныне с самого начала
Я рифмовал, чтобы моя печаль
Еще сильней и горестней звучала.

(Книга скорбных песнопений. Глава 26, стих 1)

Зачетная книжка Паруйра Севака. Из архива Литературного института им. А.М. Горького. Фото: Армянский музей Москвы

Широта и масштабность, многоголосая музыка народной песни, лиризм, пронизывающий каждую строку «Неумолкаемой колокольни», придает ой огромный эмоциональный накал. В поэме своеобразно сочетаются вольный стих с разговорными интонациями, поэтика народной песни — с простыми и сложными формами современного стиха.

Особую динамичность придает поэме ритм — это мощное средство поэтической выразительности. Ритмы «Колокольни» также уходят своими истоками в народное языковое мышление, прочно связывающее поэму с народными песнями и сказаниями. Они соответствуют духу армянской речи, освобожденной от искусственных наслоений и обретшей в поэзии Паруйра Севака живое дыхание. Повторы, обильно использующиеся в поэме, отсылают нас к архетипичному песенному искусству, или же к коммосам — скорбным плачам в трагедиях древних греков. Действительно — «Попробуй с ума не сойти, Вардапет!»

Интересно, что вышедшая на русском в 1967 году «Фуга смерти» Пауля Целана была написана в то же десятилетие, что и «Неумолкаемая колокольня». Два абсолютно разных поэта, но оба труднопереводимые на любой человеческий язык (кроме, разве что родного и, возможно, ангельского). И оба обратились к музыкальному жанру, как к форме осмысления трагедии.

Фуга, согласно жанровым особенностям музыкального произведения, — это повторяющаяся на разный лад мысль. Та же полифония, что и у Севака, разве что корни одинаковых художественных приемов у поэтов разные. Повторы Пауля Целана берут истоки из нотной грамоты, Севак же пользовался песенными традициями армян. Интересны также повторяющиеся противопоставления. У Целана читаем:

Золотые косы твои Маргарита
Пепельные твои Суламифь

И у Паруйра Севака:

Снег идет подобно пламени…
— Весна, а снег идет…

Неоднократно Севак говорил об общечеловеческом характере Геноцида 1915 года. Еще в «Трехголосой литургии» мы видим такие строчки:

В старом Чангри начало взял новый Бухенвальд,
Освенцима начало именно в Тензоре,
Майданеки в Зиарете зародились,
Дахау — в Энкюри и Ракха…

Однажды, рассказывает писатель Рубен Ангаладян, молодой Сиаманто, рассуждая о роли поэта говорил, что единственная цель художника — видеть и любить прекрасное. Но Сиаманто, в первую очередь, стал переводчиком языка трагедии геноцида на язык поэзии, где нет места даже мечтательной грустной улыбке. Ужасает только то, как красиво можно написать о смерти.

Лист с оценками Паруйра Севака. Из архива Литературного института им. А.М. Горького. Фото: Армянский музей Москвы

Поросль талантливых западноармянских поэтов была срублена в 1915 году. Сиаманто, Даниэл Варужян, Рубен Севак — все они не дожили и до сорока лет. Кстати, псевдоним «Севак» (черноокий), как ни трудно догадаться, Паруйр Казарян взял у поэта Рубена Севака. Можно сказать, что Паруйр «дописал» за Рубена стихи, посвященные не только борьбе, но и любви.

Один из лучших сборников Паруйра Севака — поэма «Песнь песней» — тоненькая книжка, отсылающая нас к библейской истории любви. В каком-то другом, прекрасном мире, где по злому умыслу варваров не гибнут люди, Паруйр Севак мог бы прославиться именно личными поэмами о любви и глубинных переживаниях человека наедине с собой. Все его стихотворения — элегии — написаны от первого лица, что делает их еще более трепетными при чтении. Вообще, семантика «я» и «ты» — чрезвычайно интересная проблема как в философии, так и в художественном творчестве. Писать от первого лица, вовсе не означает ставить себя во главу угла мирового дома. Нет, еще Гегель отмечал, что поэзии, как никакому другому жанру художественного слова характерна исповедь и что «поэзия есть создание образов и высказываний, а сказанное для нее существует только затем, чтобы быть высказанным». К тому же, стихи от первого лица усиливают значимость автора, где он становится ответственным за каждое написанное слово. В своей автобиографии Севак писал: «Думать одно, а говорить другое — худший вид безнравственности точно так же, как любить по принуждению – худший вид цинизма». Последняя ступень искренности, когда ты во всеуслышание заявляешь, как поэт в «Человеке на ладони»:

Хочешь,
К тебе обернусь не ладонью — душой?
И как на ладони весь виден буду?

Поэтому такие личные сборники Паруйра Севака, как «Секретарь Бога», «Человек на ладони», поэма «Песнь песней», — это, по сути, проявление невероятной смелости, а также уважения к читателю, которого никто не обманывает, с которым Севак говорит на равных.

Настоящий поэт неотделим от своей родины, языка, а родина от материка, а материк от суши, суша от планеты, а та в свою очередь… Думаю, понятно.

Зеркальность всего и вся, неотделимость любимого от предмета любви, врага от предмета ненависти, трагедии отцов от скорби потомков — всем этим выливаясь через край полна поэтическая образность Паруйра Севака.

И только для тех кто любовь,
как причастие принял,
Оно превратится в нарядное,
Праздничных дней одеянье.

(Песнь Песней)

Принять любовь как причастие — значит принять ее как незаслуженный дар, показать лучшее и обыденное в мире как святыню. Всечеловеческое, как «Всепоэма» Чаренца, где все живое, любая человеческая жизнь и есть поэзия. И Паруйр Севак, так искренне и бескоже писавший свои поэмы, точно так же прожил свою жизнь. Именно поэтому можно справедливо назвать Паруйра Севака — «Вардапетом» не только для армян, но и всего человечества.

Паруйр Севак. Из архива Литературного института им. А.М. Горького. Фото: Армянский музей Москвы

Автобиография

Родился в 1924 году в селе Советашен Вединского района Арм. ССР, в семье крестьянина-бедняка. С 1935 г. родители являются членами колхоза. В 1939 г. кончил местную полную среднюю школу. В том же году поступил на филологический факультет Ереванского Гос. Университета им Малокова, который окончил с отличием в 1945 году.

После окончания Гос. Университета, с ноября 1945 г. по ноябрь 1946 г. работал зав. Отделом литературы в редакции «Авангард» (орган ЦК ВЛКСМ Армении), затем с ноября 1946 года по май 1948 года в АОГСе (Армянское общество культурной связи с заграницей). С апреля 1950 г. по январь 1951 работал в редакции «Гракан терт» (Орган ССП Армении) литературным работником.

В течении ученических и студенческих лет вел общественную активную работу. Долгие годы был секретарем первичной организации ВЛКСМ, ныне член пленума горкома ВЛКСМ Армении. Член ВЛКСМ с 1938 года.

Писать начал еще с ученической скамьи. Впервые стал печататься с 1942 года. В 1948 вышла моя первая книга стихов под названием «Бессмертные повелевают». В текущем году сдал в печать поэму, отображающую жизнь колхозной деревни послевоенных лет, и сборник стихов.

Членом ССП состою с 1948 года.

Паруйр Севак (Казарян)

Автобиография Паруйра Севака. Из архива Литературного института им. А.М. Горького. Фото: Армянский музей Москвы

Подготовила Иветта Меликян

Шедевры Паруйра Севака

История одной дружбы: Евгений Евтушенко и Паруйр Севак