Дживан Аристакесян

В деревне опять горе: пришли — коня забирают, поджигают дом Торгома. Говорят, будто он прячет ружье. Сам «мюдир» явился, он у нас в комнате. Тацу пытается найти с ним общий язык, спасти положение.

— Значит, армянин не может иметь коня, мюдир эфенди?

— Ты только теперь сообразил, мавин? Если гяур сядет на коня, разве станет он склонять голову перед славным османцем? Есть Аллах, есть порядок. Наш Коран требует раба, и ваш Бог должен быть порабощен. Иначе зачем мы вошли в вашу страну, зачем распростерли повсюду свою власть? Сам скажи, армянский дьякон, ведь армянин только под конец умен. А конца-края не-ет, не-ет!

Тацу говорит мне: «Кофе поднесешь ему ты». Несу. Говорит: «Поприветствуй». Приветствую: «Теммелец» (temelli (тур.) — совершенный, постоянный, вечный. — Прим. перев.). «Скажи, что ты сирота, что лошадь твоя, попроси пусть оставит ее тебе в виде исключения». Повторяю дедушкины слова, мой Тацу в роли переводчика. Тем временем лошадь измазали навозом: пусть выглядит некрасивой, худой, паршивой, негодной, лишь бы не досталась турку на обед. Пусть выглядит такой же несчастной, как армянин.

Армянин не имеет права держать лошадей, через некоторое время деду пришлось продать свою. 
 

* * *

Топ-топ-топ, прыгаем мы на месте, бегаем взад-вперед, боремся, чтобы кизяки были крепче, стали запасом на зиму для огня. Это придумал мой Тацу и радуется вместе с нами. Хитер мой Тацу, он просто не раскрывает цели этой игры, знает, что работа лучше спорится, когда кажется игрой. Но вот кизяк становится тверже — ай да игра мудрого дедушки! 
 

* * *

Названия, границы, места расположения лугов и полей — у меня перед глазами. Так же, как и характеры, масти и возраст наших животных. Больше всего мы любили поля Кашдзора и Авет-хана. Каждый день добирались туда.

Были у нас в речке свои места для летнего купания, запруды, где мы купались, сидя верхом на волах.

С легкостью я мог сказать, где посеяна пшеница, где рожь — остистая, красная, белая. Колосья колыхались рядом с лугом во всей свежей налитой зрелости.

Из особой, млечной по вкусу травы делали жвачку. Девочки и женщины только и ждали, когда наступит пора ее собирать. Белая жвачка из травы прекрасно чистила зубы. Во время сбора шиповника, жаха (конский фенхель. — Прим. перев.), щавеля и авлука (конский щавель. — Прим. перев.) по горам вспенивались зелень и девичьи платья.

Беременели овцы. Помню, как отдыхали пастушьи собаки. Как ягнята смешивались с матерями. Поднималось волнение — ба-ба-ба, май-май-май — пока каждый не находил родного. Только тогда воцарялась тишина.

Пахарям, косарям доставляли обед из дома. Девушка, мальчик или невестка — кто еще? Уложив снедь на спину ослу, ее крепко привязывали. А в поле уже ждали, когда появится знакомый ослик с аппетитной ношей. В тени одиноко стоящего дерева или стога или под воткнутыми в землю оглоблями телеги раскладывали вместе с лавашем — плов, кахачаш, еришту (разновидность лапши. — Прим. перев.), лулук (долму), ячменные лепешки, яичницу на молоке, халву, мацун, сливки, сыр. Если дело было возле «Камня коршуна», на полях «Кашдзор» или «Авет-хан» — рядом текла вкусная вода из чистых холодных источников.

— Слетай, сынок, набери свежей воды и принеси. Уха-ай.

Пили воду и ложились немного отдохнуть, беседовали, думали о своих заботах, женщины шептались между собой.

— Ну, встали, уже солнце склоняется.

Сноп за снопом — все поле скошено. Телеги скрипели и тарахтели на разные лады, заполняя душистую деревенскую дорогу и рассыпая по земле колоски. Весь день туда и обратно: к токам, обмолоту, сжатым копнам 
 

Էտնե–էտա~ն, էրնե–էրա~ն. 
Քամին տառի դատարկ դարման 
Ցորեն մնա կալին կեզ–կոզ, 
Աշխարհն ուտի ամբարի լիքը, 
Տակն անապաս մնա դեռ կես՝ 
Պաշա~ր – վարա~ր գյուղ բարիքը։

* * *

Армянские вестники проходили по селу — останавливались на ночь в большой комнате у дедушки Лускена или в нашей маленькой спальне. Я присушивался, сидя на коленях Тацу. Однажды ранней весной собрались в доме деда Лускена вроде бы для того, чтобы попить чаю, кофе, развлечься, заключая пари, загадывая загадки.

— Цо, тише, чтобы никто чужой не подслушал. Сепух-гайдук пришел в деревню

— Цо, где он?

— Не знаю.

— Однако же в деревне в добровольцы (фидаины) записывают.

— Есть перечень имен, правда он не записан. Только названия сел

— Осторожней. Наши жизнь и дом — матах преданным добровольцам.

— А кто сможет сходить в одиночку до сеновала Мартироса, оставить там посох и принести тайную весточку, что лежит за дверью, на черпаке? Тогда его можно будет назвать бесстрашным храбрецом (это было знаком записи в фидаины).

— Цо, Назар пусть сыграет вместе с Пилосом, певец пусть споет. 
 

* * *

Ранним утром солнце уже палит. В селе снова горе и плач. Вошли заптии, бьют-убивают апу (дядюшку) Магакенца Матоса:

— Говори, где твой сын. В «эшек-тапуры» (букв. «ослиную службу» (тур.) — носильщиком в армию. — Прим. перев.) возьмем. Почему его нет в деревне, почему сбежал от героической смерти за родину? Сейчас спалим твой дом и тебя в огонь кинем. Сухая трава и керосин готовы!

Кричат, бьют беднягу, со всех сторон наполняют его дом сухой травой, чтобы поджечь. Прибегает дедушка Лускен, младший брат моего Тацу. Показывает турку серебро, убеждает: «У Матоса нет ничего, поле, хозяйство заброшены».

Дедушка Лускен — уполномоченный армян деревни. «Мюдюрлик» силой навязал ему эту должность, чтобы в случае антиправительственных или других сомнительных действий он отвечал своей головой. Курами, петушками, овцами он кое-как задабривает турок, ручается, уверяет, что Мисак, сын старого Матоса — хороший пильщик. А теперь он в Ерзнке или в стороне Сиваса. Пусть дадут время, чтобы его вызвали.

— У нас что, пилить нечего? — кричит турок, поглаживая усы. — У стольких армян дома разрушили, вон бревна валяются среди обломков.

— Да, чауш (звание приблизительно соответствует сержанту. — Прим. перев.) эфенди, позову, приедет, распилит, — умоляет Матос, обратившийся в горстку костей.

Шарах!

— Я юзбаши (сотник), старый гяур, не чауш, учись отличать.

— Юз бин баши («юз бин» — сто тысяч (тур.) — Прим. перев.) эфенди, проголодаетесь, «бойуран» (прошу) на нашу трапезу.

Дедушка Лускен угощает турка, и все кончается тем, что уводят его младшего сына Цатура. Как увели, так и не слышали мы о нем больше ничего. Есть все же судьба... Как бы то ни было, взяли у дедушки Лускена печатку с пальца, как заверение в том, что через два месяца вернется в Карагулаг пильщик Мисак. 
 

* * *

У нас был класс для обучения грамотности под началом варжапета (учителя. — Прим. перев.) Хачатура, старшего сына тетушки Воски — самой почтенной и авторитетной женщины в нашем селе. Все работы по хозяйству выполнял у них маленький Андраник. Отца у них не было, почему он рано умер — не знаю.

Тацу решил отправить в школу вместе со мной сыновей дяди Назара — Торгома и Мадата, чтобы и они обучились грамоте. Той осенью нас отдали варжапету Хачатуру. По пути в школу нужно было перейти главную дорогу перед церковью и пройти за домом Али Османа. Справа от него, в центральной части села, стоял дом тетушки Воски.

Вскоре после того как мы начали посещать школу, пошел снег, и Торгом с Мадатом стали плакать, сбегать с уроков — не хотели ходить на занятия. Из-за пропусков их исключили, а мне школа была по сердцу.

Нас, самых маленьких, было несколько человек. Мы садились по росту на подушечки, которые приносили с собой. В руках у каждого был учебник с крестом на переплете. У каждого были грифель и грифельная доска. Писали, стирали, писали снова. Важнее всего была таблица с алфавитом — окантованная лентой прямоугольная отшлифованная дощечка размером с небольшую книгу. На ней были крупно написаны буквы алфавита — от Ա, Բ, Գ (Айб, Бен, Гим) до `. От нас требовалось называть их с начала до конца и в обратном порядке.

Варжапет Хачатур ставил перед собой цель научить нас читать и писать. После этого мы могли пойти в настоящую школу. В наших учебниках были стихи, отрывки из исторической религиозной литературы и картинки, изображающие распятие Иисуса Христа.

Варжапет Хачатур был уважаемым человеком. При себе он имел «розги порядка». Чаще всего нас наказывали, заставляя стоять «аистом» (на одной ноге) или ударяя по ладони. Если кто-то ленился или сбегал с занятий, он сердито приближался к нему:

— Почему не хочешь учиться, почему убегаешь, не ходишь в школу, а? Глупый теленок, раскрой ладонь

Старался и заинтересовать, потому что убегали многие. Гнева его не помню. Он сидел на возвышении рядом с печкой-камином, время от времени варил себе кофе, делал перерыв и пил. 

В тот год, когда я ходил в школу или в следующий, — точно не помню — чтобы воодушевить деревню и обрадовать наших, племянник Тацу захотел продемонстрировать результаты моего ученья. Вместе с дедом они договорились, что на пасхальной церковной службе я буду читать паремию (места из Священного Писания, читаемые на вечерии при входе. — Прим. перев.) За это дед обещал церкви «дар радости» («ուրախության պարգեվ») золотом. Я должен был постепенно раскрывать длинный свиток пергамента, исписанного крупными буквами, и громко читать в церковной манере из пророка Даниила.

Настал день чтения — страстная пятница. Меня одели в чистую церковную рубашку с вышивкой и подняли на хоран. Ростом я не доставал до подставки для книг. Мне принесли специальный стул, поставили на него, и двое дьяконов встали по обе стороны от меня, держа свечи, чтобы освещать написанное.

Я прочел блестяще. Какой восторг, какая радость! Дед целовал меня и не мог остановиться. С того дня в селе меня называли грамотным мальчиком.

Из деревни меня переместили в «училище» Карагулага. Я остался жить в доме нашего родственника Папоенца. Тацу каждый день приходил ко мне и уходил, путь был близким, всего час-два. 

Но я не пробыл там и года. Училище разогнали, учителей не осталось... Всех гнали и преследовали, Карагулаг быстро отуречивался. Наша школа тоже закрылась. Все померкло, пропало для армян, силой отняли даже наши учебники. 
 

* * *

В то лето было полное солнечное затмение. Хорошо помню, мы занимались обмолотом. И вдруг все остановилось. Нас собрали в одном месте, достали Священное Писание. В церкви стали звонить — в нашем селе вместо колокола использовали гонг с медной колотушкой.

* * *

У нас в деревне нередко шел град. Однажды дядя Назар взял меня в поле «Уси». К полудню тучи почернели — гром, молния... Начался потоп... Ливневый поток, смешанный с землей, с грохотом спускался из лощин, стекал с горных склонов. У дяди была епанча из козлиной шкуры. Он тотчас расстелил ее, оставил меня под ней, а сам побежал вниз — там глупый бычок забрел в овраг. 

Поток приближался. К счастью, дядя успел выгнать и спасти бычка, при этом сам едва не погиб.

Я дрожал от страха и кричал: 

— Беги, беги!

Он все видел. Спасся сам и вызволил бычка. Добравшись до деревни, мы узнали, какой вред причинил потоп. Вода залила курдские хижины. Животные остались по ту сторону вышедшей из берегов речки. Пастухи старались не подпускать их к бурному потоку, а коровы громко мычали, хотели войти в воду, чтобы найти телят. Только к утру сумели попасть в деревню

С тем же дядей Назаром отправились мы как-то на телеге в сторону «Авет-хана», собрать камней для строительства комнаты. Волы паслись, я играл. Вдруг вижу, дядя с криком бежит ко мне:

— Не бойся, Дживан, эй-эй-эй!

Обернувшись, я заметил усталого волка — с разинутой пастью и высунутым языком он направлялся в мою сторону. Он услышал голос дяди, но убегать быстрее не мог. Пробежал выше того места, где я сидел

* * *

Однажды весной нашего буйвола и буйвола Али Османа вывели драться в открытое поле, возле дома Черкизенца. Обоим закрыли глаза, открыли только тогда, когда поставили друг против друга. Они начали рыть копытами землю и постепенно сближаться. И вот — первая стычка

Схватка затянулась. Решили развести их, но кто посмеет приблизиться? Наконец, их отвели друг от друга, но окончательно развести не удалось. Один из буйволов уже стал уставать и хотел выйти из поединка. Второй, не встречая сопротивления, напал со всем ожесточением. Побежденный буйвол начал убегать, но не смог оторваться. Победитель преследовал его до тех пор пока тот не упал на землю. Бил, пока противник не издох. Злость этих животных не имеет границ.

* * *

Весна для нас начиналась с Пасхой. Совершали все обряды, отмечали все праздники. С особым рвением на Трндез высматривали в роднике золотую звезду, на Хачверац бросали в воду крест. Семь недель мы ждали, что закончатся связки лука, подвешенные к потолку. Не успевали они закончиться, как сам лук уже прорастал.

Великий пост, ах, этот Великий пост, все время ждали, когда же он пройдет. С окончанием поста для нас начиналась весна.

Выход из поста, разговление было целым ритуалом. На Пасху начинали биться зелеными и красными яйцами. Отмечали и церковные, и традиционные праздники. В тот год отправились в традиционное для всего Дерджана паломничество к «кривым деревьям». Деревья там и вправду росли вкривь и вкось. Был праздник — то ли Вардавара, то ли Арамазда. Люди стекались, словно речки изо всех сел.

Мы вышли ранним утром — нужно было перейти на другую сторону долины Карагулага. Каждое село имело свое постоянное место стоянки. Даже знакомые курды приходили, становились «кирва» (братались). Какие песни, круговые танцы.