Серо Ханзадян (1915–1998) — армянский писатель-романист. Родился в семье землепашца из Гориса, в окружении суровых гор Зангезура. Любовь к родной земле, унаследованная от отца, позже отразится в его творчестве: «Самое дорогое, что у нас есть, — это земля. Без земли нет народа».

Окончив в 1933 году педагогический техникум, Сepo Ханзадян преподавал в школе и одновременно вел дневники, открывшие дорогу литературному творчеству. Еще до Великой Отечественной войны увидели свет его первые рассказы.

Серо Ханзадян почти всю войну провел на передовой, прошел путь от наводчика до командира минометной роты. Личный военный опыт, способность к широким обобщениям помогли ему в 1972 году создать «Фронтовой дневник» («Три года 291 день») — одно из наиболее значительных произведений в советской военной прозе. Через 15 лет после войны Ханзадян напишет роман «Мхитар спарапет». Герой этого исторического повествования — армянский полководец Мхитар, боровшийся с персидскими и турецкими захватчиками.

Серо Ханзадян

Рассказ «Снежный хлеб»

Ован коленками рассекает снег.

Снег — сугробами, сам он маленький, заплутавшая на склоне горы букашка. В мешке, крепко привязанном к спине бечевками, хлеб. Хлеб Ован несет домой — голодным сестренкам и брату. Рассекает коленками снег, дышит тяжело. Из-под снега слышится голос:

— Сколько тебе лет, Ован?

Большие черные глаза Ована щурятся от снега.

— А ты что, не знаешь? Четырнадцать.

— Сирота?

— Отца забрали на фронт. Уже два года…

— Стало быть, ты надежда вашего дома?

Ован стонет под грузом. Конечно, он надежда дома. Село их расположилось в ущелье, в расселине большой горы, опершись о ее бока. Село — будто продрогший подпасок — съежившееся, жалкое. Даже с церковной колокольни не видна вершина большой горы. Ее снега, расстаяв, вливаются в их шумную реку. У истока реки приютилось село Акунк. Вдоль горы змеится меж чахлыми кустами тропинка; у подножия тропинка, кряхтя, запыхавшись, взбирается на гору, к селу Акунк.

С первым снегом тропинка закрывалась, ее теперь украшали следы зайцев и куропаток. Всю зиму гора оставалась одна — одна со своим богом.

Прошлая ночь была долгой, сон — коротким. Ован знал, что и мать не сомкнула в эту ночь глаз. Не спали и малыши.

— Сколько у тебя братьев и сестер, Ован? С ним говорила земля. Давно не видевшая человека, земля была рада, что нашла собеседника. Ован ощупью шел по тропинке.

— Ежели скажу две сестренки и брат, ты им хлеба дашь в руки?

…Рассвет был далек, очень далек. Прикорнувшие в углу комнаты куры всполошились, голодный петух недовольно прокукарекал.

Ован вышел из дому. Холодная тьма ударила ему в лицо. Но тьма — не голод, совестлива она. Похохотала она немного, ущипнула в щеку и, поредев, растаяла. Стыдно ей стало, что связалась с мальчиком.

Это было вчера. Сейчас Ован возвращается с хлебом из Акунка. Дважды поднимался Ован по этой заснеженной тропинке. Оба раза с отцом, сытый, налегке, и тогда не было снега. А сейчас студеная зима, на спине тяжелая ноша, и отца нет с ним. Их родственник из Акунка накормил его, взвалил на спину мешок с хлебом.

— Нелегкая у тебя ноша, Ован, да и дорога… Ну, не беда, отнеси этот хлеб, проживите как-нибудь, пока растает снег, привезу тогда вам муки.

Ломкий снег хрустит под ногами — хруст-хруст. Сейчас только утро. Мороз щиплет нос, пробирается через платок, завязанный на голове, к шее, покусывает уши.

* * *

Снежная шуба вздрогнула, заколыхалась волнами.

— Холодно тебе, Ован?

Снег, словно стая куропаток, зашуршал под ногами Ована и улетел, взмахнув вдали белым крылом.

— Хлеб несешь, Ован? Ха-ха-ха… Вот и занялся рассвет. Выглянуло и солнце. На снегу заплясали костры. Овану показалось, что коленки его обожгло снежным огнем. Сейчас преодолеет этот холм, спустится на небольшую равнину и снова, спустившись, дойдет до реки. Оттуда и начнется большой спуск.

Молчит мир. Наверху — синь неба, внизу — искрящийся под солнцем снег. И ничего. Даже ветерок улетел. Хотя бы он остался — ведь как-никак — живая душа.

Что еще? Надо идти, двигаться. Солнце ударило в спину. Оно не согревает его, он видит лишь его тень, которая кривляется перед ним на снегу. Вот и его вчерашние следы, маленькие, неглубокие. Сейчас он идет по колено в снегу. Вчера он шел налегке, сегодня с тяжелой ношей. Овану не холодно — он все время в движении, да и хлеб согревает спину. Стоит ему остановиться, перевести дух — замерзнет. Значит, надо идти, идти…

А ноша у него вовсе не тяжелая. Ведь он несет хлеб, разве хлеб может быть тяжелым? Как обрадуются его сестры, брат, когда он всунет им в руки по кусочку лаваша. Потерпите, родные, вечером я буду дома, и вы будете сыты.

По его подсчетам уже полдень, он уже прошел большую часть пути. Дошел до седловины горы, вот-вот начнется спуск.

* * *

Солнце вдруг погасло. Будто задули, погасили огонь. Тень Ована исчезла, желтоватый отблеск снега стал синим. Ован еще не пришел в себя от наступления сумерек, когда ветер обнял его, закружил. Земля застонала под снегом:

— Буря, Ован.

Много печальных историй слышал Ован о бурях в горах. В селе рассказывали, что целый караван мулов, везущий из Акунка керосин и мыло, остался под снегом, пропал. В другой раз трое отправляющихся на фронт парней замерзли здесь. Еще… Эти истории сразу припомнились ему. Его прошибло холодным потом, он со страхом оглянулся.

Воцарилось тяжелое молчание. Куда исчез ветер, который обвился вокруг его ног, захохотав злобно и холодно? Может, его вовсе и не было. Но нет, новая волна ветра прошла между ногами. Рекою понесся снег, ударил в лицо, пять тысяч волков разом завыли:

— Ууу… ууу…

Смешались небо и земля. Клубы снега взвихрились, взвились, смешались, затем, обнявшись, вцепились друг другу в волосы. Небо загрохотало от ужасного шума. Вихри снега помчались в пропасть и снова взметнулись, потекли волнами, душа друг друга.

Буря выла, хохотала, каталась в неистовстве. Ован больше не слышал голоса земли. Снег лез ему в уши, в глаза. Ветер с размаху обвивался вокруг него, с визгом цепляясь за его мешок. Ован подтянул ремни, укрепил на груди, животе.

Нет, он не отдаст хлеб ветру. Ни за что не отдаст. Белые волны накатывались спереди, сзади, сбоку, ударяли в колени, в голову, в спину, хлестали, избивали его. Ован в отчаянии крикнул:

— Ма-ма…

Он не слышал своего голоса пригоршня снега тут же залепила ему рот, Ован задохнулся. Он ничего не видел — только белый туман перед глазами, белый вихрь: он старался крепко держаться на ногах, чтобы ветер не унес его. Он вдруг покатился, упал. Язык от страха присох. И вдруг услышал знакомый голос:

— Ухватись за меня, Ован, держись за мои камни.

Ован уцепился за камень. Ноги не держали его, хлеб давил на шею, плечи. Голова его осталась в пасти ветра.

— Держись за меня, Ован…

Тот же голос, встревоженный, еле слышный. Он ничего не видел, голова раскалывалась от грохота.

Цепляясь за камни, Ован наконец отыскал подол земли, присел на него.

— Крепче держись за мой подол, Ован.

Буря бушевала над его головой, заметала снегом. Буря угрожала, клацая зубами:

— У… у…

Ован содрогался от воя бури. Всем телом прильнул к земле.

— Не бойся, Ован, — утешала его земля. Ован даже не знал, страшно ему или нет. Он ничего не чувствовал. Одеревеневший, отупевший он катился по снегу. Ветер толкал его съежившееся тело, отступал с рычаньем и снова набрасывался с дьявольским хохотом.

Ован катился по снегу. Ледяная пыль набивалась в рот, слепила глаза. Ован катился, чувствуя всем телом близость земли. Катился ослепший, оглохший.

* * *

Где-то в глубине сознания Ован почувствовал, что он катится в пропасть. В его затуманенной голове вдруг промелькнула мысль — не сорвался бы мешок. Но сознание его не успело проясниться, когда он снова впал в забытье. Он погружался в вязкую воду. Вот с него срывают мешок с хлебом, одежду, сдирают кожу. В голове вихрится только белый туман.

Неужели этот сумасшедший спуск длился всего две секунды. Ован врезался в сугроб. Дыхание на минуту сперло, ноги словно оторвались от него, он потерял сознание. Но его снова разбудил тот же голос:

— Очнись, Ован, выйди из-под снега.

Ован, как крот, стал рыть снег.

Но что за странное дело, вой ветра уже не слышен.

Ни звука. Но молчание было более тягостным и удручающим.

— Не отчаивайся, Ован. Выбирайся поскорее из-под снега. Еще, еще…

Собравшись с последними силами, он стал разгребать снег. Он задыхался, во рту пересохло от жажды. Только руки его не знали отдыха. Они разгребали снег.

Он никак не мог понять, жив он или мертв. Нет, он жив. Вот руки его коснулись камня. Вот пальцы почувствовали уколы мха, воздух ударил в лицо.

Еще немного, еще… и мир предстал перед ним как бешено вращающиеся жернова — с шумом, ревом, холодными шлепками.

Первое, о чем он вспомнил — хлеб. С ним? С ним. Мешок крепко привязан к спине.

Белое безмолвие погасло. Вокруг него снова бешеная пляска снега, над головой — вой ветра. Ован облизнул покрытый снегом камень, чтобы утолить жажду. Ветер тысячью рук ухватился за мешок, чтобы сорвать его, унести. И завыл в бессильной злобе и отчаянии, раздирая ледяную глотку, хлестнув ледяной плетью по спине Ована.

Прильнув к камням, Ован скользил вниз. И так всю ночь.

Всю ночь ветер цеплялся за Ована, пытался оторвать его от земли, унести в небесную пропасть, и напрасно. Ован скользил, крепко ухватившись за камни и землю. Буря извивалась, поднимая снежные столбы. Земля все время выводила Ована из чувства оцепенения.

— Не отнимай руки, Ован, держись за меня…

Вскоре Ован почувствовал, что он лежит на придушенных снегом кустах. Это была надежда. Эта тоненькая нить надежды вдохнула в него жизнь. Значит, он уже дошел до подножия горы. Значит, до моста перекинутого тетивой над черной скалой, — рукой подать. Надежда затеплилась в его разбитом теле, погасила ослепляющий свет белого снега. Ован увидел перед собой тропинку. Он пошел, качаясь, словно на деревянных ногах. Прошел еще немного и увидел прибрежные ивы. В ногах закипела кровь — ему захотелось бежать. Развязался язык.

— Эй… Дошел…

Занимался рассвет. Между камнями, одетыми в ледяные рубашки, горбила синюю спину река. Ован засмеялся, охваченный дикой радостью, побежал к мосту. Запахло дымом. Село было рядом.

Перевод с армянского М. Мазманян

Источник: armenianhouse.org