Аветик Исаакян и Торос Тораманян: беседы об истории Ани и армянском зодчестве
Читая воспоминания Аветика Исаакяна, мы находим портреты многих его современников. «Если верно, что архитектура — окаменевшая музыка, то Тораманян превратил эти окаменелости в живую песню. Поистине, он несравненный певец наших древних памятников», — так Исаакян описывает архитектора и археолога Тороса Тораманяна (1864–1934).
Мартирос Сарьян. Портрет архитектора Тороса Тораманяна, 1934 ǁ wikiart.org
Аветик Исаакян
АРХИТЕКТОР ТОРОС ТОРАМАНЯН
С Торосом Тораманяном меня познакомил филолог Карапет Басмаджян. Это было осенью 1903 года в Александрополе. Летом этого года они приехали из Европы и занимались в Ани изучением древних памятников.
Карапет Басмаджян с большой похвалой отозвался о Тораманяне и попросил меня и моих товарищей оказывать ему всяческое содействие в делах.
Тораманян произвел на меня впечатление человека неяркого, молчаливого и застенчивого. После нашей первой встречи он больше не показывался. Нам нигде не приходилось видеться, и мы стали постепенно забывать о нем.
Но зимой меня с ним неожиданно свел случай. Я ехал в Вагаршапат, и мы очутились в одном вагоне. Сидя у окна друг против друга, мы разговорились. Я спросил о планах его работ в предстоящем году.
— Буду работать в Ани, такова моя цель…
Беседа внезапно прервалась — захватило зрелище, открывшееся нашим глазам. На заснеженных, белых полях, под синим небом, при ярком дневном освещении потянулся волшебный караван красноватых крепостных стен Ани, он приближался, будто двигался нам навстречу, но поезд прошел вперед, и город исчез за холмами…
— Да, — продолжал Тораманян, — мне придется долгие годы, до конца дней трудиться здесь, однако и целой моей жизни не хватит для изучения несметных сокровищ Ани.
И он с воодушевлением стал рассказывать о своих планах — обширной программе исследовательских работ, призванных раскрыть новый мир истории нашего искусства.
Я восторженно слушал, он изменился в моих глазах, раскрылся, показался человеком очень значительным.
Почти все зимы Тораманян проводил в Александрополе, занимаясь систематизацией и обобщением собранных за лето материалов. Здесь он писал свои исследования.
В Александрополе он не был принят в богатых семьях, но его знала и уважала городская интеллигенция. Особенно любили и ценили его в ремесленной среде — каменщики, кладчики-мастера, прославленные по всему Закавказью.
Я часто видел его в народных кофейнях, где он беседовал с рабочими о строительном искусстве. Надо сказать, что сам он внешностью, манерами мало отличался от простых мастеров-самоучек, хранителей традиций: небритое волосатое лицо, непритязательная одежда, большой цветастый носовой платок, жестяная табакерка…
И в кофейнях, и у себя дома каменщики-мастера усаживали Тораманяна во главе стола, всячески выказывая ему свое почтение. Звали его просто «Архитектор».
«Архитектор пришел».
«Архитектор, что тебе подать?»
«Кофе Архитектору!»
Были люди, которые никогда и не знали его настоящего имени. Слово «Архитектор» все чаще воспринималось как имя собственное, и в ближайших селах были случаи, когда новорожденных крестили этим именем.
Архитектор — я так же как и все называл его этим именем — начиная с 1903 года, работал в Аня и в окрестностях, в Шираке Камсараканов — в Магасаберде, у соборов Оромоса, Текора, Мрена, Багнайре, в Багране…
Эти и особенно последующие годы были героическим периодом неустанных раскопок и изучения древних памятников в Ани — период, которому положил начало академик Николай Марр со своими русскими и армянскими учениками, среди которых был впоследствии известный ученый Иосиф Абгарович Орбели.
Я ездил в Ани почти каждый год, а иногда дважды в году.
Архитектор, как и милейший Анийский настоятель архимандрит Микаел, не мог обходиться без кофе и табаку высших марок. По уговору я должен был привозить им кофе и сигареты, а они — кормить меня во время пребывания в Ани.
Считаю своим святым долгом хотя бы в двух словах остановиться на имени этого беззаветно преданного стража развалин Ани, архимандрита Микаела, который всей душой любил Архитектора, делил с ним свой хлеб, всячески заботился о нем. Мы признательны этому безвестному, великодушному человеку.
Незабываемое, прекрасное время провел я с ними в чудесном Ани.
Был год, когда туда приехал также наш дорогой, талантливый актер Арам Вруйр. Он фотографировал памятники древней столицы.
Мы трое всегда были вместе во время наших прогулок.
Оба они были приятными собеседниками — веселыми, остроумными, знающими цену шутки. Обычно около недели я оставался с ними, потом уезжал, обещая приехать снова. И приезжал как только представлялась возможность — привлекало их общество, нравилась атмосфера увлеченного труда.
Когда я бывал в Ани, с раннего утра до полудня вместе с друзьями жарился под раскаленным солнцем, помогая им в переноске и установке инструментов, в других делах. К полудню мы возвращались домой обедать. К этому времени у архимандрита Микаела уже был готов обед, он сам накрывал на стол, поджидая нас. После обеда немного спали и затем возвращались к месту работы. А по вечерам, сидя под открытым небом, до поздней ночи пиля кофе, курили и без конца разговаривали.
Навещали иногда академика Н. Марра. Устав после дневных трудов, он охотно беседовал с нами.
Однажды Архитектор производил обмеры и составлял чертежи маленькой Пастушьей церкви, находившейся в черте города Ани, а Вруйр фотографировал ее.
— Эта церквушка — настоящая жемчужина, нет равной ей. К несчастью, она очень обветшала, едва держится, — грустно вздохнул Архитектор. — Не сможешь ли, — обратился он ко мне, — организовать в Александрополе сбор средств для реставрации? Где нужно, подлатали бы, поставили бы подпорки и спасли бы от верной гибели. Жалко ведь! Денег понадобится немного. Что ты скажешь?
Он произнес эти слова с таким чувством, что я не мог не откликнуться на них. Я обещал исполнить желание друга. В Александрополе с помощью двух старожилов — Никогайоса Карапетяна и Вагаршака Степаняна — без особого труда собрали около тысячи рублей. Это был сказочный подарок Архитектору, который использовал его для охраны бесценного памятника зодчества.
Я уже говорил, что по вечерам мы обычно вели беседы, естественно, большей частью касавшиеся истории Ани и армянского зодчества.
Тораманян обладал обширными познаниями в области архитектуры и строительного искусства народов мира. Он внимательно изучал, сопоставлял различные стили, выявляя их происхождение, исчезновение, взаимовлияния. Он видел и изучил древние храмы и памятники, глубоко вник в сущность строительного искусства наших предков. Вплотную подойдя к истокам армянской архитектуры, столь связанной с природой Армении, он раскопал и исследовал древнейшие корни, питавшие и воздвигшие величественное здание армянского искусства. Таким образом, сокровенный смысл нашей архитектуры обнажился перед его испытующим, проницательным умом.
Он ощупал, измерил, начертил, сравнил, сопоставил между собой разрушенные и полуразрушенные сооружения нашей страны и обнаружил, очистил от всего наносного чисто армянское, национальное, самобытное. Властной рукой выковал свою замечательную теорию армянского искусства. С закрытыми глазами, как досконально прочитанную и отлично усвоенную книгу, он знал все страницы нашего искусства — буквы, колоны, постаменты, ризницы, форму арок и куполов, скульптуры, фрески и каждый обломок.
А Ани? Он был для него не плодом воображения, а живой реальностью. Перед его глазами проходили давние события, явления, картины. Архитектор чувствовал далекое прошлое города, слышал его голос.
В Ани для него не было руин, мертвых или полумертвых вещей. Крепостные стены, храмы, замки, башни, гражданские сооружения — буквально все представало перед его мысленным взором в первоначальном, нетронутом виде, как бы в полной сохранности и совершенстве, потому что все это он воссоздал безошибочным воображением ученого и художника. Казалось, он знал зодчих, строивших эти прекрасные здания, расспрашивал их, работал с ними, учился у них и поэтому проник в тайны их мастерства. Лишь очевидец и соратник, их современник мог столько знать. Если я не забыл, ему было известно имя не только гениального зодчего Трдата, но и имена и символы многих других мастеров.
Если верно, что архитектура — окаменевшая музыка, то Тораманян превратил эти окаменелости в живую песню. Поистине, он несравненный певец наших древних памятников.
Вспоминаю чудные, незабываемые мгновения. Яркая августовская ночь Армянского нагорья. Полная луна сияет, блестя серебром, как драгоценный светильник. Мы сидим у кафедрального собора за каменным столом. С гор Арджо-Ариджа (Алача) плывет прохладный ветерок. Мягкая, живительная прохлада приносит с собой аромат сухих трав Ширакской степи.
Ветер шуршит меж камнями развалин, словно шепчет слова, обращенные к нашим сердцам. То не ветер говорит с нами, — говорят внезапно ожившие, обретшие душу мудрые, вечные камни…
Мы молча курим в ночной тишине Ани, некогда величественной столицы. Мы погрузились в грезы.
Ани — уже само по себе настроение. Оторванный от благоустроенного и шумного мира, безлюдный, молчаливый город хватает за души, пленяет, окутывает каким-то особым очарованием. Стоит очутиться за его грозными стенами, как повседневная действительность отодвигается от тебя, тает, и ты оказываешься в плену видений далекой старины.
Каждый, кто посещает это место, воссоздает в меру своих знаний и силы воображения давнее прошлое и мысленно переносится во времена полнокровной, кипучей жизни Ани.
Гляжу на Кафедральный собор. Под призрачным лунным светом собор кажется привидением, он бесконечно красив, словно одухотворен. И кажется, что, невесомый, он вот-вот оторвется от земли и полетит в бездонную глубь неба, туда, в мир Платоновских идей, чтобы очутиться рядом с бессмертными, вечными, совершенными формами и прообразами, на своем троне, откуда и опустился он на армянскую землю. Указываю на собор и говорю:
— Вот оно — прекрасное, Архитектор. Это — наш Парфенон.
— Верно, — отвечает Тораманян, — с той только разницей, что Парфенон из мрамора, а наш памятник из скромного армянского туфа.
Заколдованная тишина уже нарушена, и Архитектор своим густым, ровным голосом начинает рассказ о нашем искусстве…
— Нашей архитектурой, — сказал он, — несправедливо пренебрегали, но она занимает достойное место, хотят того или нет. Кроме себя и искусства могущественных народов Европа ничего не признает. Кто такие армяне, чтобы иметь собственное искусство? Так думают они. Пусть так и думают, а мы поступим по-своему. Армяне издавна были строителями. Страны Арарат и Ману, из соединения которых, вероятно, произошло название Армении или Армени, изобилуют превосходными сооружениями. Их следы мы видим в Ване-Тоспе, на берегах Севана, и в других местах…
Навыки строительного искусства армяне унаследовали от своих предков. Богатая камнями страна давала зодчим и мастерам неисчерпаемый материал. Каменщики, резчики по камню имели под рукой податливые вулканические породы-туфы. Искусные мастера, с легкостью придавали им желаемые формы.
В этих камнях наш народ воплотил свою душу, мечты, стремления, свой вкус.
Как создавалось наше искусство?
Его историю можно рассказать поэтапно — от века к веку.
Еще на стадии первобытного существования наш народ перенял от своих прародителей некоторые основы, внеся свое, новое, выражающее его творческую стихию. Армяне испытали также влияние соседей — Персии и Междуречья. Все заимствованное осваивалось, растворялось в своем, пересматривалось применительно к местным условиям, приспосабливалось к климату и окружающему ландшафту, строительным материалам, становилось выражением жизненных потребностей народа, его чувствований, его души.
Так, в течение веков, стараниями поколений создавался самобытный армянский архитектурный стиль, который отныне не подлежит сомнению.
Ани — зеркало армянской культуры. Присмотрись внимательно к Кафедральному собору — в нем душа нашего стиля. Посмотри, как он возвышен, потому что прост и ясен. Прост, потому что он — просеивался сквозь многовековую культуру, очищался, сбрасывая с себя все лишнее, сделался чистым, как кристалл.
Когда смотришь на Кафедральный собор или соборы Текора, Ереруйка, Рипсиме, они кажутся лучезарным видением.
Красота искусства многих народов часто возбуждающа и мятежна, а красота нашего искусства несет умиротворение, успокоение, зовет к созерцательности. В этом — сущность и философия армянского зодчества.
Когда наш архитектурный стиль нашел свое законченное воплощение, он засиял ярким светом.
С Армянского нагорья образцы нашего искусства спустились вниз, получив распространение на Балканах, в Византии, Италии, Германии, Франции. Наши мастера-беженцы, зодчие-тондракийцы, изгнанные из родных мест, а также представители народов-завоевателей разнесли приемы нашего искусства по многим странам. И эти принципы стали источниками вдохновения и подражания для византийского, готического, романского и даже арабского искусства…
Это горькая истина, в Европе с трудом ее примут, это может задеть ее честь, но правда должна восторжествовать. Одно ясно для высокомерной Европы — искусство армян вовсе не зависело от упомянутых искусств, ибо существовало до них. Но я думаю, вопрос о влияниях второстепенен. Достаточно и того, что наше искусство имеет свое неоспоримое место во всеобщей истории архитектуры народов мира.
Этим я горжусь и утешаюсь.
Так закончил свое слово архитектор Тораманян. Я с восхищением смотрел на него, а он по-прежнему не отрывал взгляда от Кафедрального собора, как будто в наступившей тишине, отрешившись от сегодняшнего дня, мысленно продолжал говорить с этим удивительным произведением искусства — душой армянского зодчества. И я подумал, что застенчивый, скромный Торос, благодаря своему подвижническому труду стал для армянского народа бессмертным архитектором Торосом Тораманяном.
В 1926 году, возвратившись из Европы на родину после почти пятнадцатилетней разлуки, я снова увиделся с Тораманяном. Время оставило на нем жестокие следы — постарел, поседел, стал тучным. Пошаливало сердце. Но настроение у Архитектора было хорошее, он остался тем же оптимистом, чистосердечным, прямым человеком.
Тогда он только что оправился после тяжелой автомобильной аварии, о которой рассказывал со смехом. Но постоянно с горечью говорил о потере своих рукописей, рисунков, чертежей при вторжении турецких войск в Ширак и Александрополь.
При воспоминании об этом бедствии лицо его болезненно темнело, брови еще гуще нависали над глазами, в которых блистали слезы.
Тораманян уже приступил к созданию своего капитального труда — «Материалы по армянской архитектуре», ради которого изнурял себя всю жизнь. Эта работа — монументальное исследование, обобщающее его наблюдения, открытия, гипотезы, взгляды на наше искусство.
Он собрал несметное количество материала, находящегося в хаотическом состоянии. Я с удивлением смотрел на кипы бумаг, чертежей, снимков, рисунков, которым только еще надлежало найти место в монографии. Однако Архитектор изо дня в день терпеливо приводил в порядок все собранное, снова и снова с любовью перебирал это скопище материала. И вместе с тем находил время и силы участвовать в новых раскопках, экспедициях.
Помню, с каким юношеским воодушевлением по поручению Комитета по охране древностей отправлялся он в 1929 году вместе со своим другом Александром Таманяном на подготовительные работы по укреплению стен знаменитой базилики в Ереруйке.
Весной 1930 года, отправляясь за границу, я заехал в Вагаршапат проститься с Архитектором. Переночевал у него. Утром вместе пошли к Звартноцу — перед отъездом в чужие края захотелось мне еще раз взглянуть на единственную в своем роде красу. Долго бродил я вокруг Звартноца. Тораманян рассказывал о результатах ранее проведенных раскопок. Говорил не умолкая, с энтузиазмом — ведь речь шла о Звартноце!
Увы, я видел его тогда в последний раз!
1934 г.
Источник: armenianhouse.org
Фото обложки: pages.am