Армянские переводы Арсения Тарковского

Армения для Арсения Тарковского всегда была особенным местом, и не случайно его последний прижизненный сборник увидел свет в Ереване. Также поэт оказался весьма талантливым переводчиком произведений армянских авторов. Подробнее — в статье Георгия Кубатьяна.

Говорят, Арсений Тарковский переложил на русский язык то ли восемьдесят, то ли сто тысяч строк. Устрашающе много! Но массив его переводов с армянского куда скромнее. Лирика Саят-Новы (хотя… великий ашуг сочинял, как известно, на трех языках, и на долю Тарковского выпали по преимуществу грузинские и тюркские песни), поэма и баллада Ованеса Туманяна, стихотворения и баллады Егише Чаренца, поэма и стихотворение Ованеса Шираза, дюжина стихотворений Амо Сагияна; перевел он и по одному, по два стихотворения Акопа Акопяна и Наири Зарьяна… Подсчетов я не производил, однако вряд ли суммарная цифра превысит три тысячи стихов. Мало? Более чем достаточно, чтобы приглядеться попристальней и сделать кое-какие выводы.

Перво-наперво присмотримся, как Арсений Тарковский воспроизвел по-русски поэму Ованеса Туманяна (1869–1923) «Лориец Сако». Для начала поясню, что Лори — чрезвычайно живописная область на севере Армении, малая родина «поэта всех армян». Отчего Туманяна прозвали так еще при жизни, в чем тут соль? Официальный титул предстоятеля Армянской апостольской церкви — католикос всех армян, и прозвание приравняло роль и место Туманяна в национальной литературе к роли и месту верховного пастыря в духовной жизни нации.

Фото: kinoart.ru

Туманяна немало переводили на русский язык. Среди переводов есть удачные, хорошие, даже, пожалуй, превосходные. Беда в том, что среди удачных и превосходных отсутствуют адекватные, то есть угадывающие тайну, какую непременно несет в себе великий поэт. А главная, полагаю, тайна Туманяна — в его, туманяновском, языке. Даже лучшие среди переводов — естественные, простые, точные — не в силах одолеть этой препоны. В них неизменно слышится сугубо литературная речь интеллигента. Между тем и рядовые, и вершинные создания Туманяна, включая самые глубокие, самые философические, наделены прямо-таки волшебным свойством. Они внятны буквально всякому; читатель «из народа» не спотыкается о мудреные словечки, тогда как образованный читатель остается на своем интеллектуальном уровне, вовсе не порываясь «упроститься». Вдобавок их, эти создания, могли бы, кажется, сочинить и сами герои великого поэта — пастухи, землепашцы, простолюдины. Как тут быть? Я лично выхода не вижу. Приходится махнуть рукой и не цепляться в этой связи к переводчикам. А в остальном…

Приведу зачин поэмы «Лориец Сако», начальную ее главку, в чуть отредактированном подстрочном переводе; первые две строфы: «Вон Лорийское ущелье, где противостоящие / скалы, хмурые, насупленные, / стоя лицом к лицу, неотступным и немигающим / взглядом спокойно смотрят друг на друга. // У их ног бешено течет, / извивается сумасшедший, неистовый Дэв-бед, / безумно перелетает через камни, / безудержно выплевывает пастью пену, / выплевывает и бьется о скалистые берега, / ищет расцветшие берега старые-престарые / и вопит как оглашенный: / — Ваш-виш, ваш-виш…»

Сразу же скажу, что вся поэма, за исключением седьмой главки и одного четверостишия в пятой, написана парной рифмой. В переводе же никаких исключений нет. Арсений Тарковский пренебрег ими? Возможно. Но возможно также, в подстрочнике, которым он пользовался, детали пропущены. Перевидав на своем веку множество подстрочников, отвечаю за свои слова. В оно время (думаю, что и нынче) подстрочник информировал о «художественных особенностях» оригинала до крайности скупо. Транслитерировали первые два, четыре, реже восемь стихов оригинала, тем и ограничивались. Я толкую, разумеется, об обычной практике. Когда-то Герман Плисецкий показал мне подстрочники Омара Хайяма, по которым он и перелагал великого перса. Подстрочники меня восхитили; помимо тщательно транслитерированного текста каждый содержал развернутый комментарий, формальный и смысловой. Дай мне Бог ошибиться, ничего близкого к этому русские поэты, переводившие с армянского, не получали…

Вот как перевел Тарковский начальные строфы:

В Лорийском ущелье одна пред другой
Угрюмые скалы стоят над рекой
И, брови сведя, не мигая, в упор
Друг в друга вперяют свой каменный взор.

Подножья их моет, и темен и сед,
Бушует, как дэв, и кипит Дзорагет.
И камень грызет ледяная волна,
И пасть его пены шипучей полна, –
Плюет и в скалистом затворе своем
Он старицу ищет, идет напролом,
Шипит, оглашая окрестную тишь:
— Ваш-виш! Ваш-виш!

Картина, рисуемая стихами, создана в соответствии с оригиналом элементарными средствами: простые эпитеты, бытовые метафоры, немудрящие сравнения.

Перевод очень точен. Из буквальных словесных совпадений обнаруживается лишь одно — немигающий взгляд. Однако ж эпитет угрюмый и метафора брови сведя вполне соответствуют хмурости, насупленности скал в оригинале, эпитет же каменный передает, искусно и ненавязчиво, двоякий характер взгляда, ведь неотступно-то смотрят одна на другую скалы, то бишь камни.

Поначалу кажется, будто Тарковский сдержаннее Туманяна. Бешено извивается, сумасшедший, неистовый, безудержно, безумно; всю эту бьющую через край энергию подлинника перевод ограничивает единственным глаголом — бушует. Однако почти все, чего не было в армянском тексте и что появилось в русском, укрепляет ощущение, сперва скрытое где-то под спудом, одержимости, умопомешательства: волна грызет камни, пасть реки полна шипучей пены, река идет напролом и при этом опять же шипит, а вдобавок она (в следующей строфе) — дикая. Отчего так? Оттого, что поэма повествует о неотвратимой утрате рассудка, постигшей ее героя, пастуха Сако.

Фото: armmuseum.ru

Два слова о названии реки. Зовется она Дебед, у Туманяна Дэв-бед. Используя народную этимологию, поэт упрямо бьет в давешнюю точку, поскольку дэв — это сказочное чудище, демон, олицетворяющий злую силу, ближайшая родня духов и бесов, увлекших-таки беднягу Сако в трясину полоумия. Понятно, что народная этимология подлинника для перевода не годится. Тарковский и не пробует обыграть ее. Взамен он берет имя, также фигурирующее в поэме, Дзорагет (Ущельная река; так и ныне называются верховья Дебеда). Ну а в порядке компенсации вводит утраченный было образ обиняком, через сравнение: «бушует, как дэв». Удачный и смелый ход; экзотический вроде бы сказочный персонаж издавна знаком русскому читателю хотя бы по «Тысяче и одной ночи». С не меньшей смелостью Тарковский пренебрегает описательной и почти невнятной в переводе картинкой — «старые-престарые расцветшие берега» — ради снайперски точной старицы. Скажу больше. Пусть у Туманяна нет скалистого затвора, в каком очутилась река, сам этот образ укладывается в авторский пейзаж и не кажется чужеродным.

«В темных пещерах на тысячу ладов / беспокойные бесы скоморошьими голосами / отзываются на вздохи дэва, / передразнивают жуткий его рык / и снова, как оглашенные: / — Ваш-виш, ваш-виш… // Ночью робкие лунные лучи, / как войдут в мрачное ущелье, [так и] трепеща играют с волнами; / все, что ведет безвестную угрюмую жизнь, / там обретает дух, / дышит, живет и темно и страшно. // На этом вот лугу молится монастырь, / на макушке той вон скалы бодрствует крепость, / из темной башни, как ужас, / иногда раздается уханье совы, / а с утеса, словно молчаливый человек, / смотрит на ущелье старый надгробный крест».

В глубоких ущельях над дикой рекой
Юродствует бесов мятущийся рой,
Хохочут они Дзорагету в ответ,
И вьются, и дразнят седой Дзорагет,
Визжат, разрывая окрестную тишь:
— Ваш-виш! Ваш-виш!

По каменным склонам ущелья в ночи
Испуганно лунные сходят лучи,
И робко играют с кипучей волной.
И все оживает под бледной луной,
И, странную жизнь обретя в этот час,
Все дышит темно и неясно для нас.

Вдали — монастырь проступает во мгле,
Здесь — бодрствует крепость на голой скале,
Из башни доносятся крики совы,
И гнутся от ужаса стебли травы;
В глубины ущелья, как страж этих мест,
Глядит покосившийся каменный крест.

Редкий случай — почти нет отсебятин, а мелкие детали, все-таки добавленные переводчиком, уживаются с авторскими без малейшей натуги. Вот они: рой бесов, бесы вьются, каменные склоны ущелья, кипучая волна, бледная луна, голая скала да стебли травы. Может быть, иные из них и кажутся лишними. Но народное творчество, чья стихия родственна Туманяну, не чурается подобных излишеств. А гнущиеся стебли травы призваны не просто зафиксировать ужас — означить его наглядно.

Небольшой журнальный цикл Амо Сагияна (1914–1995) — последнее обращение Арсения Тарковского к армянской поэзии. Строго говоря, перед нами не цикл, а более или менее произвольно составленная подборка. Да, в «Дружбе народов» (1969, № 5) она названа «Новые стихи», но это чистой воды недоразумение. Ведь одно стихотворение датируется, к примеру, 1961 годом, второе — 54-м, а третье — и вовсе 44-м. Однако составлена подборка столь осмысленно, сочиненные в разных обстоятельствах и разное время вещи до того ладно подогнаны, до того разумно друг друга дополняют, что характеристика цикл едва ли вызовет нарекания.

Чем еще выделяется журнальная публикация Сагияна, так это предисловием «От переводчика», вдвойне весомым оттого, что никогда прежде Тарковский не предварял своих переводов объяснением с читателем.

Емкий этюд об армянском собрате по перу много чего в себя вмещает: и лирическое вступление, и лаконичный выразительный портрет, и, главное, теоретическую установку. Переводчик изложил в ней свои принципы; ради двух-трех этих абзацев он и затеял обратиться к читателю напрямую. Вот они: «Стихотворный перевод — искусство, а искусство — как жизнь: не стоит на месте, меняется так же, как требования, которые мы к нему предъявляем: то они жестче, то мягче. Мне сдается, что читатель слишком снисходителен к нам и мы переводим стихи менее точно, чем надо бы.

Никому не желая ставить себя в пример, даже не будучи уверен в своей правоте, я старался пересилить себя, быть верным оригиналу в большей степени, чем принято, старался “снять кальку”, по возможности буквально перевести и дух, и букву, и каждую метафору, и каждое суждение, и каждые пол- и четверть строки, и композицию стихотворения. В нарушение существующего нетребовательного теоретического канона я попытался стушеваться под сенью знамени буквализма, понимая под этим термином наибольшее словесное совпадение перевода и подлинника в той мере, как это допускают законы языка и поэзии. Среди переводчиков и теоретиков перевода такая попытка вряд ли встретит одобрение. Быть может, я и еретик, но мы ведь работаем не только друг для друга».

Переводчик изложил свои принципы, сказал я. Сузим обобщение до частного случая; пускай речь идет о принципах, которыми переводчик руководствовался в данной конкретной работе. Вот отчего, разбирая перевод из Туманяна, я ни разу не сослался на позабытый ныне пассаж. А ведь он был явно рассчитан на многоголосое — наподобие газетно-журнальной дискуссии — эхо.

Фото: jrnlst.ru

За семь лет, минувших после выхода дебютной его книги («Перед снегом», 1962), и за четыре без малого десятилетия переводческой деятельности Тарковский уверенно вошел в самый первый ряд литературных авторитетов (если, понятно, по гамбургскому счету, а не по количеству наград и регалий). И вдруг упрекнул своих коллег по цеху, в сущности бросил им перчатку. Да, сделал это чрезвычайно мягко, попенял не кому-то в отдельности, но всем (и себе тоже), но… мягко постелено, да жестко спать.

И что же? Дискуссии не последовало. Ни переводчики, ни теоретики перевода, в чьих глазах всякий, кто покусится на «нетребовательный канон», должен бы выглядеть еретиком, откликнуться не пожелали. Более того. Двумя годами позже Михаил Гаспаров опубликовал статью на схожую тему («Брюсов и буквализм»); статья спровоцировала спор, однако спорщики дружно запамятовали про перчатку, брошенную Тарковским сотоварищам по ремеслу.

И совсем уж удивительно вот что. Видный поэт и переводчик единственный, кажется, раз в своей практике без экивоков попросил — обсудите, что у меня получилось: «Интересно, что скажет по поводу этих переводов читатель, особенно читатель, знающий не только русский, но и армянский язык. И еще: если автор стихотворения — Амо Сагиян, то, по-моему, даже перевод его стихотворения в большей мере собственность поэта Амо Сагияна, чем переводчика А.Тарковского. Мне хочется верить, что желание устоять против соблазна отсебятины, строгая самодисциплина, уважение к подлиннику и есть то вооружение, с которым следует приступать к переводу произведений такого значительного искусства, как искусство Амо Сагияна».

Источник: Кубатьян Г. Разумная свобода / Дружба народов, №8, 2008

Фото обложки: culture.ru