Шарль Азнавур: «Сады моего детства — театральные кулисы»
Каким было детство Шахнура Вахинака Азнавуряна — будущего великого музыканта, поэта, актера Шарля Азнавура? Его первый выход на сцену, первое прослушивание, дорога до школы, первые друзья? Какие детские воспоминания о родителях он сохранил? Об этом Азнавур рассказал в автобиографической книге «Прошлое и будущее» (2004), отрывки из которой мы далее приводим.
Шарль Азнавур с родителями Мамиконом Азнавуряном и Кнар Багдасарян, 1964 ǁ franceculture.fr
Сады моего детства
Армянский театр
Сады моего детства — театральные кулисы.
Средняя школа — парижские улицы.
Мой учитель — повседневная жизнь.
Нью-йоркский The Yiddish Theater* имел собственное помещение на 2-й авеню. Именно там начинали многие известные киноактеры. Во Франции не было ничего подобного ни для евреев, ни для армян. И все же среди апатридов было много талантливых актеров и певцов, которые плохо говорили по-французски, и поэтому им приходилось соглашаться на любую работу, чтобы прокормить семью. Но сцена притягивала их как магнит. И вот, дважды в месяц, тот или другой из актеров превращался в театрального антрепренера. Процедура всегда была одна и та же. Очередной директор труппы выбирал какой‑нибудь сценарий и обходил неудавшихся актеров, чтобы предложить им роль в будущей постановке — если можно было назвать это постановкой. В 1935–39 годы игралось много новых пьес, в особенности комедий. Самого интересного автора звали Крикор Ваян. Я часто спрашиваю себя, что стало с рукописями его произведений. Теперь их можно было бы поставить в Армении, а если перевести, то и в парижских театрах.
Для распределения ролей собирались у одного из актеров. Обсуждали костюмы, которые жены сошьют для постановки, а затем назначали дату и время репетиций, происходивших, как правило, после работы, все также на дому у кого-нибудь из актеров-портных, актеров-грузчиков и линотипистов. Помещение для театра выбиралось в зависимости от средств, которыми располагал антрепренер. При ограниченном бюджете это чаще всего был зал Научных сообществ возле «Одеона». В нем имелась сцена с двумя стационарными декорациями, состоявшими из небольших металлических панно, которые можно было поворачивать к залу то одной, то другой стороной. На одном из них был изображен интерьер в тонах цвета детского поноса, на другом — сад, зелень которого полностью вылиняла. Когда средств было побольше, представление происходило в зале Общества взаимопомощи возле площади Мобер. Если же ставилась пьеса из французской классики, переведенная на армянский язык, в стихах или прозе, то ее играли в зале «Иена», недалеко от одноименной станции метро. Репетиции всегда проходили в очень оживленной атмосфере, поскольку каждый из участников время от времени припоминал детали первоначальной постановки. В день представления занавес всякий раз поднимался в одно и то же время — в девять часов. Публика постепенно собиралась и рассаживалась по местам. Если в девять тридцать зал еще не был заполнен, спектакль начинался в девять сорок пять. Никто не торопился, потому что это событие было поводом для встреч. Лишь артисты, стоя за кулисами, волновались, и, когда занавес, наконец, поднимался, все было в полной готовности. Супруги актеров заранее готовили блюда, которые те по сценарию должны были есть во время спектакля: в большинстве армянских пьес всегда присутствует сцена, где пьют и едят. И пока актеры гримировались — в то время еще не было выражения «наносить макияж» — мужчины, проходя мимо стола, хватали кто долму, кто пахлаву, несмотря на протест супруг, которым пришлось приложить массу усилий и выгадывать из семейного бюджета, чтобы стол на сцене выглядел богатым и изобильным. Поэтому к моменту «застольной» сцены тарелки были уже практически пусты, и актерам теперь уже действительно приходилось делать вид, что они едят и пьют.
После представления за кулисами подсчитывалась выручка. Но, поскольку все закупки делались участниками спектакля и их друзьями, то, даже при заполненном зале, результаты подсчетов чаще всего оказывались катастрофическими. Актеры, которым нужно было содержать семью и как-то сводить концы с концами до следующей зарплаты, покупали билеты за свой счет, искренне надеясь распространить их среди знакомых и вернуть сумму, занятую до дня спектакля. К сожалению, это было непросто сделать. И вот наступал момент больших разборок, криков и стенаний. Чтобы оплатить аренду зала, приходилось выворачивать карманы наизнанку, и участники спектакля расставались, проклиная все на свете и веря в то, что это уж точно было в последний раз. Расставались до тех пор, пока кто-нибудь не предлагал очередную пьесу, и тогда они снова с восторгом и упоением принимались за репетиции, и все повторялось сначала.
Я до сих пор храню в сердце бесконечную нежность к тем актерам, певцам и музыкантам, пусть неудавшимся, но полным энтузиазма, жадным до аплодисментов, до общения со зрителем. Наверное, именно благодаря им у меня появилась тяга к сцене. Их глаза излучали особый свет, исполненный радости и гордости. После всех лишений и невзгод, которые они перенесли, пока не добрались до земли, принявшей их — Франции, они вновь обрели счастье играть вместе на родном языке. Мне кажется, что, хотя я и был тогда еще совсем ребенком, но уже осознавал это и понял, что, как и они, хочу связать свою судьбу со сценой.
На сцене перед премьерой
Мое первое появление перед публикой было чистой импровизацией. Никто не побуждал меня к этому. Родители, как и остальные армянские актеры, не могли подолгу оставаться вдали от сцены. Они даже создали некое подобие труппы, которая, как могла, исполняла армянские оперетты. В дни спектаклей родители, не имевшие возможности нанять английских или шведских нянь, оставляли нас с Аидой за кулисами без присмотра. Однажды вечером — мне тогда было около трех лет — незадолго до начала спектакля я приоткрыл занавес и оказался на сцене, лицом к лицу с публикой. И тогда мне пришло в голову рассказать какое-нибудь стихотворение по-армянски. Услышав аплодисменты, артисты запаниковали, решив, что зрители недовольны ожиданием. Кто-то из знакомых пришел за кулисы и успокоил их: у публики появилось дополнительное развлечение, которое, слава богу, имеет немалый успех. Это было единственное в моей жизни публичное выступление со сцены на армянском языке. Тогда я впервые получил удовольствие оттого, что мне аплодируют. Сейчас мне кажется, что в тот самый момент, на сцене зала Научных сообществ, выступая перед эмигрантской публикой, я подхватил вирус, от которого так и не сумел избавиться.
То ремесло — и худшее, и лучшее из всех.
И бороться бесполезно — держит нас, не отпускает,
Кто б ни был ты — комедиант, танцовщик ли, певец,
То ремесло навеки в сердце застревает.
Первая школа
Мой путь в первую школу на улице Жи-лё-Кёр неизменно проходил через маленькую бакалейную лавку, расположенную на противоположном углу, где я каждый день покупал лакричные палочки и леденцы. Еще там продавали прозрачные разноцветные шарики, которые мы с друзьями использовали для рыцарских турниров. Мне в то время было шесть лет, а, чтобы попасть в школу, надо было перейти через площадь Сен-Мишель. Маленький черный мальчик, который был старше на год и учился в той же школе, отводил меня туда. Отец каждый раз давал ему за это банан. Наверное, ему казалось, что все маленькие цветные мальчики должны их любить. Думаю, причиной была реклама фирмы Banania, которая на пачках с шоколадным порошком изображала расплывшегося в улыбке сенегальского бойца, поедающего банан. С тех пор я ничего не слышал об этом мальчике, и мы с Аидой часто гадали, чем он теперь занимается. Но вот однажды в 1997 году во время выступления в здании парижского Конгресс-центра мне сообщили, что некий месье Александр Колоно ожидает меня возле артистического входа. Аида была рядом, и в тот момент, когда мы услышали давно забытое имя, в наших головах одновременно что-то щелкнуло. Ко мне приближался улыбающийся господин лет восьмидесяти. Я был настолько удивлен, что не знал, что сказать. Но в антракте, оправившись от неожиданности, послал кого-то в зал найти Александра и пригласить его присоединиться к нам после спектакля. Ведь он был моим первым школьным другом, хотя и не одноклассником, учитывая разницу в возрасте.
Моя первая учительница, мадемуазель Жанна, жила на последнем этаже школьного здания. Ко мне она питала слабость и часто приглашала в свою маленькую квартирку погрызть печенье. Остальные предметы вели месье и мадам Гет. Ему нравилась моя манера чтения басен Лафонтена, и он говорил родителям, что их сына, безусловно, ожидает артистическая карьера. Школа была католической и находилась возле собора Сен-Северен. Меня привлекала приглушенная, почти театральная атмосфера внутри собора и, хотя я не был католического вероисповедания, у меня вошло в привычку каждое утро до уроков прислуживать при обедне. Мальчик из церковного хора — первый костюм, первая роль в классической постановке с тысячелетней историей, пусть более чем второстепенная, но все же!
Время коротких штанишек
Первое прослушивание
Не знаю, почему вдруг у меня возникла эта идея, но в один из дней 1933 года я, не предупредив родителей, решил взять в руки перо и предложить свои услуги месье Пьеру Юмблю, главному руководителю театра «Пти Монд», дававшего детские спектакли по четвергам и праздничным дням. Добро пожаловать, орфографические ошибки — но, в конечном счете, я не собирался поступать во Французскую академию. Я с нетерпением дожидался ответа, который пришел довольно быстро и в котором было приглашение на прослушивание. Взял одну из фортепьянных партитур, в большом количестве разбросанных по всему дому, и попросил маму сопровождать меня. На свете нет ничего более ужасного, чем детские прослушивания. Особенно это было страшно для моей мамы, которую неожиданно поставили перед фактом. Добравшись до места, она столкнулась со своеобразной фауной в лице болтливых мамаш, громкими и противными голосами повествующих каждому, кто готов их слушать — да и тем, кто не готов, тоже, — об одаренности и талантах их отпрысков. Мама не знала, куда от них деться. Я же впервые в жизни испытал огромный страх перед выходом на сцену. Когда настала моя очередь, я дал пианисту свою партитуру, объяснил, что собираюсь делать и, отстукивая такт ногой, задал нужный темп, без которого мой кавказский танец невозможно было исполнять. Тишина, вступление, и, не глядя по сторонам, я принялся исполнять «русский танец», как говорят во Франции. С чечеткой справился без особого труда. Закончив номер, услышал: «Спасибо, оставьте свой адрес, вам напишут», — и мы с мамой, опустив головы, пешком пошли домой, не надеясь на успех. Через две недели я получил напечатанное на машинке письмо, подписанное красными чернилами рукой самого месье Юмбля, начинавшееся словами: «Дорогой маленький кавказец» и кончавшееся уточнением даты моего первого появления на сцене и суммы гонорара. В доме начался настоящий аврал: мне нужен был костюм — черкеска — украшенная патронташем одежда казаков, посеребренный пояс, кинжал — висящий на боку изогнутый нож, оправленный псевдодрагоценными камнями и, конечно, мягкие сапоги на тонкой подошве, которые позволяют стоять на пальцах, словно ты босиком. Мама принялась за работу и начала шить костюм, отец нашел в старом сундуке необходимые для выступления аксессуары. Вот таким образом в последний четверг перед Рождеством 1933 года я сделал свои первые «танцевальные шаги» на сцене старого «Трокадеро». Если говорить о карьере, эта дата знаменует ее начало, поскольку тогда я впервые в жизни получил вознаграждение за работу. Впоследствии я часто выступал в театре «Пти Монд» с другими труппами — с труппой Ролана Пилена или мадам Дорьель, и всегда как танцор в музыкальной части представления. Но мечтал о том, чтобы получить комедийную роль.
С памятью о родителях в сердце
У нас были золотые родители, которые всегда доверяли нам и давали полную свободу действий. Артисты, полные творческой энергии, они тем не менее были очень внимательны к своим детям и всегда готовы помочь тем, кому жилось еще хуже. Сколько раз мы с Аидой спали, положив на пол матрасы, уступив свои кровати очередным друзьям семьи, переживающим тяжелый период, или тем, кто прятался от гестаповцев во время оккупации. Мы безропотно соглашались на эти небольшие жертвы, они были частью нашей жизни. Мама обладала огромным чувством юмора, отец — немалым безрассудством. Он был жизнерадостный человек и большой оптимист. Аида похожа на родителей, я же, как мне кажется, более холоден, а может быть, более сдержан, не склонен к внешнему проявлению чувств. Порой даже спрашиваю себя, как это я мог заниматься делом, в котором каждый вечер нужно, образно говоря, «обнажаться» перед публикой. Аида часто спрашивала меня утром: «Кем ты сегодня проснулся — Шарлем или Азнавуром?».
Мои успехи не вызывали бурного восторга у членов нашей семьи, это никогда не обсуждалось. Мною, без сомнения, гордились, но на этом все заканчивалось. Возможно, как раз это и помогло мне избежать «звездной болезни». Впоследствии ко мне стали так же относиться жена Улла и дети, поэтому я порой говорю им с наигранной обидой: «Ой-ой-ой! Скажите на милость! Да знаете ли вы, что имеете дело с мировой знаменитостью!». Каждый раз эти слова вызывают у моих близких безумный приступ смеха, а я радуюсь, что сумел их развеселить.
Пока мы с Аидой жили с родителями, довольно часто случалось, что отец после веселой вечеринки, сопровождавшейся немалыми возлияниями, возвращался домой почти под утро. Но шел не трусливо, крадясь на цыпочках, чтобы никто не услышал, — отнюдь! Он производил достаточно шума, чтобы разбудить все семейство. Возвращался с партитурами песен, которые купил у какого-нибудь музыканта из заведения, где провел бурную ночь. Мы просыпались, Аида садилась за пианино, пытаясь разобрать мелодию, что так понравилась отцу, и все вместе пели. А на следующий день — здравствуй, школа! Прямо скажем, вид у нас был не очень отдохнувший, мы засыпали, сидя на школьных скамьях. Зато как гордились тем, что наша семья не похожа ни на одну из тех, где мы бывали! Люди думали: «Бедные дети, какое будущее их ожидает!» По-моему, все сложилось не так уж плохо, разве нет?
Отец, который по натуре был транжирой, все же обладал достаточной проницательностью, чтобы отдать бразды правления расходами маме, более экономной, более ответственной, всегда умевшей отложить что-то на черный день. Мы как-то сводили концы с концами. Мама утверждала, что занимает недостающую сумму у очередной подруги. Эта милая женщина, вроде бы, одалживала ей деньги, но, как утверждала мама, требовала, чтобы ей вернули всю сумму к определенной дате. Этой «подруги» на самом деле никогда не было, ее роль исполнял большой чемодан, заполненный лоскутами и одеждой, ключи от которого были только у мамы. Если честно, никто не верил в эту байку, и, я думаю, мама об этом догадывалась. Так что это был своего рода секрет Полишинеля.
Вот почему, даже детьми, мы с Аидой делали все возможное, чтобы помочь родителям. Как и все члены семей «перемещенных лиц» занимались одним и тем же: уборкой, мытьем посуды, выносом мусора. Раз в неделю приводили в порядок паркет — надев на ноги металлический скребок, яростно терли его, а затем подметали и натирали. Горе тому, кто осмеливался проникнуть в дом в грязных ботинках прежде, чем шедевр нашего творчества успеет высохнуть! Пока Аида чистила овощи, я надевал роликовые коньки и мчался через два квартала за продуктами на рынок на улице Бюси. В те времена это был самый дешевый рынок Парижа, там можно было купить тринадцать яиц по цене двенадцати. Одно яйцо бесплатно, и за бензин платить не надо — сколько преимуществ!
И в то же время мы не были лишены удовольствия участвовать в зрелищных мероприятиях. Во-первых, регулярно проходили показы армянских пьес, балы и пикники. Но больше всего нам нравился темный зал кинотеатра. Это увлечение появилось после того, как отец сводил нас в кино, тогда еще немое. Гарольд Ллойд, Чарли Чаплин, Иван Мозжухин и Глория Свенсон привели нас в восторг. Спустя годы, кроме фильмов, на которые мы ходили, прогуливая школу, и советских фильмов по воскресеньям, три раза в неделю мы посещали кинотеатры нашего квартала, где обычно показывали по два или три фильма за сеанс. Мы «заглатывали» в среднем по восемь-десять фильмов в неделю, самых разных по жанру: любовных, приключенческих, музыкальных, фильмов ужасов, французских и американских экранизаций. На наших глазах произошло рождение звуковых и музыкальных фильмов, но особым событием стало появление цветного кино. Любимыми актерами Аиды были Даниэль Дарье, Шарль Буайе и Гарри Баур. Мне нравились Жан Габен, Мишель Морган, а также Ремю, Жюль Берри, Гарри Купер, Джеймс Кегни, Бэт Дэвис, Пьер Френей, Фред Астер и Джинджер Роджерс. Еще нам нравились чудесные актеры второго плана, такие как Эмос, Карет, Жан Тисье, Маргарита Морено и Сатурнен Фабр. Мы знали назубок весь состав исполнителей, имена композиторов, режиссеров. В области кинематографа наши знания были безупречны, но, должен признать, это касается в большей степени Аиды, чем меня. У сестры феноменальная память на события нашего общего прошлого. Она помнит все: «Сен-Мишель», «Одеон», «Клюни», «Дельту», всякие там «Рошешуар», «Гомон», «Мулен-Руж», «Берлиц», «Парамаунт», которые были нашими излюбленными кинозалами. После знакомства с Мишлин, моей первой женой, мать которой работала кассиршей, а отчим — киномехаником в кинотеатре «Мариво», мы стали ходить в кино бесплатно. Не пропускали ни одного фильма, и родители часто ходили с нами. Сколько радостных моментов мы пережили, сидя перед большим экраном, сколько счастья испытали в темном зале кинотеатра, благодаря таланту тех, кого я назвал, а также бесчисленного множества других любимых и ныне ушедших от нас актеров. Я уже не говорю об авторах сценария и режиссерах, таких как Карне, Дювивье, Превер, Дженсон, Спак и Компанеец, которые приобщили нас к великому, прекрасному, поэтическому, чувственному, умному кино и прекрасной музыке! Отец покупал пластинки, которые мы слушали на «большом граммофоне»: танго, пасодобль, джаз, венгерская музыка, первые записи Тино Росси и Эдит Пиаф, Жана Траншана, Дамиа, Фреэль, Мориса Шевалье, Шарля Трене и многие другие. Театр уже успел создать своих классиков, кинематограф только начинал создавать своих, также как и шансон, которому в скором времени предстояло стать отдельным явлением в музыке.
Мы с Аидой имели право на самые разнообразные развлечения, вплоть до радио! Я с раннего возраста собирал детекторные приемники, основные детали для которых покупал в специализированном магазине на улице Монмартр. Детектор представлял собой нечто вроде бруска из каменного угля, на котором при помощи иголки надо было найти точное расположение волны определенной длины. Моя радиоточка не имела репродуктора, поэтому я пользовался наушниками.
Нынешней молодежи доступны новые технологии, благодаря которым сохранилось наше артистическое наследие. Мое поколение, поколение фанатов «комнат обскура», влюбленных в песню, театр, кино и музыку — это поколение борцов, сражающихся за то, чтобы не делали новых цветных экранизаций черно-белых шедевров кинематографа. И какое счастье, что, благодаря последним изобретениям, память о ныне ушедших певцах и певицах, актерах и актрисах возрождается, что мы до сих пор можем видеть созданные ими образы, видеть их молодыми и восхищаться ими.
* Еврейский театр (англ.).
Источник: Азнавур Ш. «Прошлое и будущее» ǁ litresp.ru