Анаит БагдасарянJanuary 31, 2019

Что есть «армянского» в армянской идентичности?

Анаит БагдасарянJanuary 31, 2019

Публикуем перевод эссе известного исследователя, доктора Грача Чилингиряна (Оксфордский университет), в котором раскрываются разные грани понимания этнической идентичности. Текст был впервые представлен в качестве доклада на конференции «Критические подходы к армянской идентичности в XXI веке: уязвимость, изменчивость и трансформация», которую организовали Фонд Гранта Динка и общество «Амазгаин» в 2016 году в Стамбуле. Публикуется с незначительными сокращениями.

Споры об «армянской идентичности» имеют долгую историю. Это постоянно меняющийся дискурс, особенно в диаспоре. На протяжении последних ста лет, с 1915 года, существовали иерархии идентичности и канонические подходы к определению слова «армянин», особенно к тому определению, которое формулировалось и продвигалось элитами, институциями, политическими партиями в диаспоре и в Армении. Это эссе не является попыткой изучить идентичность как таковую, но только часть ее — армянскую. <…>

Современные исследования и теории этничности показали, что «этнические границы» <…> являются социальным конструктом и определяются обществом. Они «не определяются биологией или обычаями, но они податливы и хорошо реагируют на перемены в социальном окружении». Этнические границы как таковые — это социальный медиатор, с помощью которого люди относят себя к более крупному сообществу. Культура и география часто рассматриваются особенно пристально в литературе по исследованиям этничности. Причем культурный элемент принято изучать как социальную конструкцию, которая включает и принадлежащих к определенной группе людей, и тех, кто находится вне ее, все эти люди взаимно признают разницу между собой, в том числе в области культурных представлений и практик. Географический фактор позволяет определить происхождение этнических групп, а через него — социальное происхождение, которое является чуждым для принимающей страны».

В случае с армянами существует, во-первых, большое количество допущений и «политически корректных» определений и трактовок того, «кто является армянином», во-вторых, новые самоопределившиеся и ставшие актуальными «армянские идентичности», которые преобладают среди поколений, родившихся после геноцида и разбросанных по миру. Это не только «дефисные армяне» (американские, ливанские, российские), но и те, кто имеет армянское происхождение (наполовину, на четверть и т.п.). Недавно появилась еще одна категория, которая более или менее открыто обсуждается, — исламизированные армяне и их идентичность.

Идентичность не является чем-то зафиксированным, она меняется в зависимости от общественного, политического и культурного окружения, в котором отказываются армяне. Пример армянских общин на Ближнем Востоке показывает, что конструирование и сохранение идентичности — не только дело внутригруппового самоопределения. Именно на Ближнем Востоке идентичность приписывается государством, самим устройством общества, политическими процессами и религиозно-культурными условиями. С одной стороны, маркеры идентичности для большинства и для этнических меньшинств определяются государством, являются социально сконструированными и объективизированными. С другой стороны, мягкое «превращение в другого» христиан и других немусульман государством и религиозным дискурсом усиливает понятия «разница», «несовместимость» и «другой» в сознании большинства представителей общества. <…> В преимущественно исламском обществе человек не может не идентифицировать себя с «родной» общиной, христианин в таком случае всегда остается в определенном смысле чужаком.

В XXI веке привычное восприятие идентичности меняется, особенно для глобализованной и подвижной армянской диаспоры. Здесь следует обратить внимание на концептуальную разницу между «армянской идентичностью» в том аскриптивном аспекте, который описан выше, и «армянством», культурным аспектом. Эти термины нередко используют как взаимозаменяемые. Армянскую идентичность можно сравнить с неким «этническим паспортом», которым человек владеет и идентифицируется со страной или группой, этот паспорт может быть полученным, «нажитым» или «самопровозглашенным». А армянство — это то, как человек распоряжается своим «этническим паспортом», как далеко он заходит в «армянский мир» или в мир, состоящий из «всего армянского». Это процесс, с помощью которого человек находит возможности, причины и основания для актуализации желаний, устремлений, чувств и мышления, движимых идентичностью. Иными словами, идентичность — это «железо», а армянство — программное обеспечение.

Различия между разными «типами» армянства не носят абсолютный характер (например, это относится к разнице между «традиционным» и «символическим» армянством, как предполагает исследовательница Энни Бакалян). Вместе с тем, существует разница восприятия и ожиданий. Традиционалисты утверждают, что говорить по-армянски и быть погруженным в соответствующую субкультуру — это самые важные условия для того, чтобы «быть армянином». Церковь, политические партии, добровольные ассоциации и другие коллективные образования определили структурные параметры армянской идентичности и стали основной формой коллективного выражения армянства. Под таким углом зрения армянская идентичность — это приписываемый статус, то есть если кто-то рождается у армянских родителей или имеет «армянскую кровь», он автоматически считается принадлежащим к большой армянской нации. В таком традиционном подходе к идентичности идея выбора не принимается в расчет, хотя этот аспект современной жизни имеет большое значение для молодого поколения армян.

Между традиционалистским и символическим подходами есть и другие вариации, которые определяют армянство сквозь призму набора качеств, а не только по рождению. Хороший пример такого «определения» — то, как мать поэта и писателя Питера Балакяна описывала его потенциальную невесту: «женщина должна быть “жарбиг”, то есть энергичной, остроумной. Она должна быть “ачкабадз”, то есть “с открытыми глазами”, ничто не должно ускользать от ее внимания, ведь она хранительница сакрального: семьи и мужа. А если женщины не были ни “жарбиг”, ни “ачкабадз”, — очевидно, моя мама считала, что сама обладает этими качествами в изобилии, — она не была достойной, не была, в экзистенциальном смысле, “армянкой”».

В XXI веке армянская идентичность является предметом личного выбора для большинства представителей третьего-четвертого поколения потомков тех, кто пережил геноцид. В общинной жизни они чаще участвуют добровольно, а не в силу обязательств. Их выбор выражается в гордости за свое наследие, в особом чувстве по отношению к соплеменникам или чему-то армянскому, в общении с другими армянами. <…> Символическое армянство больше связано с эмоциями, нежели с происхождением. Если эти эмоции имеют позитивный окрас, то они служат ценной психологической подпиткой в нашем индивидуалистическом и механизированном мире. Они дают ощущение корней, принадлежности к чему-то большому. Практическое выражение армянства зависит не только от участия в традиционной общинной жизни, существует огромное число вариантов иного выбора в современном мире с его невероятно плотными связями.

В прошлом политические элиты и институции играли большую роль в том, что касалось обсуждения проблем этничности. После II Мировой войны армянские политические партии занимали доминирующее положение в общинной жизни диаспоры. Их идеологические взгляды распространялись посредством собственных газет, школ, клубов и молодежных программ. При этом позиции разных партий часто вступали в противоречие. Например, точка зрения одной из крупнейших партий, «Дашнакцутюн», сводилась к тому, что диаспора — «это временное и переходное» состояние. Они проповедовали «возможное возвращение на родину», которое считали «важным и неизбежным». Их общинные институции имели большое влияние на конструирование идентичности, это выражалось даже в тех стихотворениях, которые учили дети на уроках, в песнях, в выборе газет и книг.

По контрасту с этим в XXI веке жизнь все больше становится «миром обращения к самому себе», когда доверие к организациям, институциям и правительствам все время снижается, собственные взгляды и убеждения считаются более релевантными, чем другие источники. Общепринятые источники власти и влияния, а, следовательно, и доверия, больше не воспринимаются как данность. Традиционное «сверху-вниз» влияние на дискурсы и идентичность находится в процессе «обратного движения» и становится более горизонтальным, нежели вертикальным. Институции, чья деятельность связана с вопросами идентичности, теряют эффективность под давлением всех сложностей этих перемен.

В век социальных сетей и ускоренного технологического прогресса люди более не полагаются на несколько «хорошо информированных лидеров мнений» — колумнистов газет, политиков, партийных и церковных лидеров. Они все больше предпочитают использовать соцсети, медиа, создаваемые силами равных, поисковые системы, где «выдача контента определяется запросами других пользователей или напрямую управляется друзьями и членами семьи». Исследования показывают, что «мнение равных имеет сейчас больший вес, чем высказывания традиционно авторитетных фигур». Это мир, где «человек такой же, как ты», пользуется той же степенью доверия, как и «эксперт», и даже большей степенью доверия, чем главы диаспоральных организаций и представители правительства. В XXI веке гораздо больше «информированных армян», чем «масс последователей». 20- и 30-летние армяне хорошо образованны, обладают обширными социальными и профессиональными взглядами, разбираются в разных медиа, ориентируются в потоке новостей, экономически они тоже находятся в комфортной ситуации.

Итак, что же «армянского» есть в армянской идентичности XXI века? Я попробую исследовать эту концептуально рискованную проблему, рассмотрев такой вопрос — что есть «армянского» в армянской культуре вообще? Мой подход основан на гипотезе, что в диаспоре культура в самом широком смысле играет роль почвы, она включает воображаемую или реальную родину. Այսինքն՝ անհող ժողովուրդի մը հողը իր մշակոյթն է — «то есть, культура — это земля безземельного народа».

С антропологической/социологической точки зрения, культура определяется как все, что человек выучивает, — действия, верования, модели поведения, которые поддерживаются и передаются через символы и объекты, а не через гены. Культура обозначает все знания, технологии, ценности, традиции, модели поведения и характеристики, общие для членов определенной группы или общества. Именно через культуру различные сообщества определяют самих себя, приспосабливаются к ценностям, разделяемым обществом, вносят свой вклад в его развитие. Организации и социальные институты (семья, образование, религия, работа и т.д.) играют важную роль, поскольку порождают правила и культурные смыслы, которые связаны с определенными социальными активностями.

В свете всего этого как же понять, что является «армянским» в армянской культуре? Чтобы ответить на этот вопрос, надо «пройтись» по разным сферам культуры: литературе, музыке, архитектуре, визуальным искусствам, чтобы понять, что делает конкретно эти сферы «армянскими».

В этом коротком очерке я рассмотрю только одну сферу и представлю социологическое прочтение армянской народной музыки в том виде, в каком описал и сохранил ее Комитас (1869–1936) — священнослужитель ААЦ, этномузыковед, вокалист, дирижер, преподаватель и композитор. Он провел годы, собирая по городам и селам армянские песни и танцевальные мелодии, пытаясь проникнуть в самые глубины этой области культуры. Я остановился именно на народной музыке, потому что она особенно хорошо отражает проблематику «производства» культуры и идентичности в диаспоре.

Комитас объяснял, что армянская народная музыка в целом делится на две большие ветви: восточную и западную. «Западные мелодии — широкие и сложные, богатые и серьезные, светлые и живые; восточные мелодии более “компактные” и простые, наивные и легкие, прозаичные и спокойные». И правда, можно сделать те же выводы относительно других аспектов культуры Востока и Запада.

Однако для нашей дискуссии важнее музыка «простого народа», или, как пишет Комитас, крестьянская музыка Восточной и Западной Армении, «невероятно богатая и сложная, в концентрированном виде отражающая внутреннюю и внешнюю жизнь армянина. Каждая песня — это подлинное эхо его сельского сердца и ясное зеркало души. Каждая песня представляет широкую картину жизни, заключенную в маленькой рамке».

Он выделил шесть жанров народной музыки: крестьянский, ритуальный, эпический, баллады, песенки и песни «антуни» («лишенных дома»). Эти песни относятся буквально ко всем аспектам жизни, отражают социально-культурный контекст крестьянского бытия и создают связи с повседневной жизнью, ритуалами и традициями. Как писал Комитас, пение было для крестьян такой же привычной вещью, «как хлеб и вода». Далее он поясняет:

«Селяне строго придерживались правил исполнения тех или иных песен. Для каждой было свое время и место. Во время работы пелись рабочие песни, домашние — дома и так далее. Например, никто бы не стал петь песню про молотьбу в домашней обстановке. Поэтому жители деревень часто отказывали просьбам горожанина спеть ту или иную песню: для них странно было это делать, если ни время, ни место не были соответствующими. Каждая песня была привязана к определенному моменту сельской жизни и относилась только к нему. Крестьянин не мог осмыслить, создать или “использовать” песню, которая “извлечена” из подходящего ей момента».

В наше время технологии, т.е. CD, DVD и MP3, влияют на создание и исполнение музыки. Они изменили социальное измерение музыки, преобразили формат живого исполнения. В XXI веке 20–30-летние — совсем не как те, кого описывал Комитас, — больше не поют по поводам и на мероприятиях, они слушают и танцуют под записанную музыку, песня может не иметь ничего общего с каким-то событием или не относиться к какому-либо аспекту повседневной жизни, но ритмически соотноситься с танцем. Ритм и темп важнее, чем слова или даже значение самой песни.

Таким образом, сегодня музыка, которую слушают (или используют) во время разных мероприятий, — это уже не выражение повседневной жизни или социальных ритуалов сообщества. Она воспроизводится, миксуется и сочетается с другими песнями в зависимости от того, что хочет «потребитель». В прошлом, как писал Комитас, «крестьяне больше внимания обращали на слова песни, нежели на мелодию, и, что неудивительно, тексты песен жили дольше музыки». Сегодня в большинстве случаев ситуация противоположная. Забавный пример: когда женщина исполняет произведение Саят-Новы, обращенное к женщине, со словами «Твои губы сладкие, как сахар» («Պռոշնիրըդ նաբաթ ունիս»).

Комитас останавливается и на том, что можно назвать «духом национальной народной песни»:

«Дух национальной музыки — это совокупность моделей, шаблонов, которые народ инстинктивно использует в пении. Это может быть особенная подача и интонация, взаимоотношение интонации и языковых фонем (грамматическое экспрессивное ударение, музыкальное ударение); рациональное воспроизведение текста (ум народа) и чувственное воспроизведение импровизированной мелодии (сердце народа); <…> это выбор звучания (назальное, горловое, грудное звучание); жанр песен и так далее… Все, что имеет непосредственное отношение к песне — как прямому, неискусственному отражению внутренней и внешней жизни народа, выражает дух национальной музыки».

Очевидно, взаимоотношение слов и мелодии, ритуалов и событий, памяти и творческой энергии имеет существенное значение. В XXI веке можно задаться вопросом, в чем заключаются взаимосвязи, поводы, события в жизни диаспоры, которые делают музыку «армянской»? Армянской песню делает композитор и/или исполнитель или же это ассоциации, которые данная конкретная песня или мелодия вызывает? Все эти вопросы требуют дальнейшего изучения.

Музыка в том виде, в каком ее наблюдал Комитас в деревнях, — это один из компонентов культуры, который содержит некоторые «коды» армянства. В то время как в прошлом коллективное исполнение песен было частью повседневной жизни армянина, сегодня этот «медиум» потерял свое функциональное значение в жизни новых поколений армян, рассеянных по всему миру. Если для армянских крестьян культура в ее музыкальном и танцевальном выражении быта также естественна, органична, как и прочие повседневные дела, то в диаспоре XXI века — это уже предмет планирования, выбора, приспособления и исполнения. Короче говоря, кроме того, чтобы быть и чувствовать себя армянином, нужно соответствующим образом думать.

В заключение скажу: хотя нельзя исчерпывающе описать, что есть «армянского» в армянской идентичности, я предполагаю, что это связи, взаимоотношения, события в диаспоре XXI века, которые делают музыку, картину, литературное произведение или тарелку харисы «армянскими». Это память, мысли и посыл, которые культурные объект или произведение представляют и которые делают их «армянскими», соединяя его с системой смыслов, которая сама по себе больше, чем личный мир отдельного человека.

Больше двух десятилетий назад Ани Бакалян предположила, что поколенческие изменения в диаспоре показывают, что армяне перешли от того, чтобы «быть армянином», к тому, чтобы «чувствовать себя армянином». Я бы добавил, что в XXI веке «армянское» в армянской идентичности — это то, что сам человек считает армянским. Можно сказать, что мы перешли от «чувствовать себя армянином» к «думать по-армянски», «думать, как армянин».

Хотя мечта о возвращении на реальную или воображаемую родину все еще актуальна для многих, большинство армян в диаспоре по-прежнему будет интегрировано в общества своих стран, равно как и Армения, скорее всего, будет оставаться источником оживления армянской идентичности в рассеянии.

Реалии XXI века требуют нового мышления и нового понимания идентичности с точки зрения конкретных мест и контекстов, в которых армяне существуют, нежели косных бинарных оппозиций господствовавшего до недавнего времени дискурса.

И наконец, более широкое понимание «армянской идентичности» выиграет от процесса «де-этнизации» идентичности, чтобы в полной мере оценить ее «армянскость». То есть вместо жесткого аскриптивного подхода к идентичности более функциональное и открытое понимание позволит лучше охватить то разнообразие армянских идентичностей, которое существует в нашем веке.