Путешествие Андрея Белого по Армении: поездка в Эчмиадзин

Дважды побывав в Армении, Андрей Белый написал серию очерков под названием «Армения» по мотивам своих путешествий. Армянский музей Москвы публикует заметку писателя о его визите в город Эчмиадзин.

Веселое утро; и видно из окон, как влеплен в лазури своим снегокрылием бледным сквозной Алагез, только с полдня на грудь поднимающий первое белое облако; мы ожидаем машину; девятый, и — никого, ничего: только посвисты деревца; и — пескосвет.

Телефон: Мариэтта Сергеевна:

— Прислана?

— Нет.

— Как же вы?

— Да поедем с Закав-пром-пром-про: нет возможности выговорить!

— Ну, так знайте: Звартноц, Рипсимэ не увидите. Лучше еще подождите.

Ждем, через балкон перекинувшись, вслушиваясь в перебранку армянскую, очень отчетливо нам подающую звуки на «цхнэ» и на «мрчья»; и выходит сплошное: «Ацхнэмнэмерчьян». Девять: нет никого!

Андрей Белый. Фото: Политехлиб

Тут звонок от Сарьяна, что — будет машина, «Мравяновская» (Наркомпрос); превосходно, но… как же? Ведь послана «вцикская» (только сказали мне); да из поля — две машины возникли! Одна подъезжает, — которая же?

«Эта» и «та» совместились, как в догмате о двуединстве, что главное: М. С. Сарьян из нее вылезает:

— Вы?

— Видите — я.

— Превосходно!

— Я старые камни люблю.

Едва сели, как выдернулась из-под шин Абовянова улица, улицей Ленина ставши и ряд европейских построек неся мимо нас. Вагаршак Сарапьян, наш шофер, свои зубы показывая, рвет ландшафты; и площадь является; очень нелепый собор (цвета дичьего сыра), украсился очень большой пентаграммою (кажется, — клуб комсомольский); тут ярко взорали пестроты базара, тряпьем нападая; но — брошены за спину; скатываемся из пыли над старым мостом через Зангу; оранжевый купол мечети и желтые стены с бойницами нас не успели увидеть: мы — мимо: и — врезались в гущи; приятные запахи пшата меж стен глинобитных и зеленогрифельных с белым шиповником, с красно-оранжевым цветом кустов барбарисовых, — ринулись мимо: и справа, и слева; мы выкатились из-под скатов сухих плоскогорий со скоростью бешеной; режем свободный простор, накреняясь с дуги, поднимающей вправо, на дуги слетающие (превосходно шоссе); серо-розовая, мелкотравная степь серебреет отливами матовыми, стайка розово-палевых птичек с нее лоскутами оторванной почвы — летит: цвета степи.

И тут — мимикри!

Этот самый оттенок степного покрова встречается в Азербайджане; он цвета орнамента пестрых носков обитателей Азербайджана, как цвет бороды, в какой красятся старцы татарские; птица в степи — сама степь; как татарин: присевши за кустиком, сам — кусок почвенной пестрости; ею одетый, — невидим средь поля открытого вместе с верблюдом, с мешком (на верблюде); его выдают разве черные пятна палаток, — такие же, как эти вот, мимо которых проносимся, перед которыми, севши в кружок, желто-красные, желто-зеленые женщины смотрят на нас шоколадными лицами, морщась от солнца (мотив из «Сарьяна»); то — курдки-езидки, которых религия — странная смесь из парсийских, персидских и всяких гностических мифов, — не чертопоклонничество, как иным это может казаться. Живут здесь татары, евреи, айсоры, армяне; кочуют — цыгане.

Земля — с древним запахом: в чобры и в мяты влиты испарения староармянской и староперсидской культур, закурившихся, верно, от старых жаровен, от сумеро-аккадийских, потом ассирийских; здесь жив Вавилон: поглядите на бритые профили, губы, носы эриванцев, приставьте к ним длинные клинья бород завитых, — вы узнаете фрески: мужей окрыленных и посохоносцев в венцах многозубчатых: профиль армянский — вполне вавилонский: и «Сенекерим», нет, чего стоит имя одно! Здесь «айрик» (или батюшка) более напоминает жреца вавилонского, вышедшего из Ваалова капища, — не христианского.

Древнее место, видавшее виды: гребнистый шлем грека и маршевый счет парасангов; здесь лагери между камней разбивал Ксенофонт; и сюда приходил Ганнибал, омраченный, на помощь рассчитывая против римлян, — к армянскому деспоту; с этих равнин еще прежде армяне снимались, ведомые Ксерксом на Грецию: неумолимый Шапур здесь слонами затаптывал жителей.

Впаяны древности в почву; и камни природные — передряхлели скульптуру; и статуи, треснувши, в землю уйдя, поднимают кусты; не поймешь, что ты видишь: природу ль, культуру ль? Вдали голорозовый, желто-белясый и гранный хребетик сквозным колоритом приподнят пред Гекаркуником, Севан отделяющим; почвы там храмами выперты; храмы — куски цельных скал: то развалины храмов Гегард, и ущелье Гарни там с развалинами Тиридатова времени, Марром откопанными (между прочим: откопана там голова греко-римского стиля, армянской Дианы, или — Анаит); вот туда б, но мой друг — не ездок; в фаэтоне же трудно проехать.

Мы меж Араратом и меж снегокрылым сквозным Алагезом сворачиваем круто влево, в аллею тенистую: из тополей бледноствольных; привстал бледный призрак из сини и солнца над малым цветком, голубым и лимонным, которым трава изошла: Арарат; стоп: мы — вышли; проходим к площадке, раздвинувши чащи цветов и кустов; средь песков ржавомедных — круг камня, как кружево: выбитая орнаментика.

Звартноц. Фото: sitekid.ru

Это — развалины храма Звартноц.

Модель целого в Эчмиадзинском музее: три яруса трех куполов, исходящих легко друг из друга (один над другим), образующих ряд капителей и окон колонных, как из лепесточков: трехкружие — точно махровый, орнаментом пышный цветок, опрокинутый над цилиндрическим телом, которое многоколонник; подножия — кружево.

Таким он — был, если верить модели; а ныне он — глыба разрытых камней, из малиновых цветиков мака торчащих отчетливо выбитыми: завитою корзиною, иль прихотливо изогнутым клювом орла, иль — медведем разлапистым; жаль, что Звартноц отклонился с дороги на Эчмиадзин, и не все его видят; но Брюсов здесь был и отметил богатство сокровищ на камне; и Линч, прежде бывший, грустил, что места эти вовсе отсутствуют в перечислениях путеводителей образовательных странствий. Направо разрытые стены и контуры комнат; вот — явный очаг для огня; одна версия: это — остатки священного жертвенника; и — другая: остатки монашеского общежития. Тут, среди ржавого грунта, в камнях золотистых прекрасно присесть, разойдясь, и задуматься, вслушиваясь в трески ящериц; некогда — едем: несемся; и издали — домики Вагаршапата приподняты; слева: близ нас, заблистала, как золотом, ржавиной меди и бронз, точно заскрежетав жеглом солнца на каменных крышах, сжав выступы, втянутые в многогранник подкупольный, церковь-красавица, иль Рипсимэ: монастырь (вероятно, шестого столетия), невероятный изяществом одновременно тяжелых и легких, но строгих пропорций.

Я вспомнил часовенки Ани: коль все, чем пленяют купол башенки, или — бутон, уж конечно, Звартноц, Рипсимэ суть махровые розы армянского стиля: в них высшая пышность разверта строительных форм без барокко ненужного; нет ни единой безвкусной детали: все просто и строго: до трезвости, даже до скупости; вместе с тем: явность потенции к многообразию форм, выветвляемых — сжатых в кулак и приподнято-вытянутых в синеву, как фигуры монаха в готическом стиле; и поздний портал с колоколенкой формы не портит (XVII и XVIII век); две овальные ниши подтянуты справа и слева; абсид — между ними сидит; а шестнадцатигранник шестнадцатигранной своей пирамидкою купол построил, сжимая четыре несильные выступа (в ширь и в длину), к выси вытянув их.

Время стройки — шестое столетье; в 618-ом — церковь уже перестроена.

Припоминаю легенду, с ней связанную. Рипсимия прекрасная в этих местах упражняла свою добродетель под сенью церковного крова; из Рима к ней сватов слал Цезарь, наслышавшись о красоте ее; царь Тиридат ее требовал в жены себе; и когда отказалась, то в Вагаршапат волокли ее; с ней едва справились; царь Тиридат в продолжение многих часов с ней боролся; побитый, зубами скрипя, от нее удалился с позором; ее заточил он в темницу, откуда бежала она; но — попалась; красавицу, мукам предавши, убили. Тогда ж Тиридат стал щетинистым вепрем и, хрюкая, бегал вокруг — пока сам просветитель Григорий, им ввергнутый в ров, воздыханьем молитв не вернул ему облик приличный; царь тотчас крестился; и тотчас же стал истреблять очень многие капища идолов. Верно, скитаясь свиньею, немало имел приключений наказанный царь, потому что потомство свиное весьма населяет окрестности Вагаршапата: отбою от вепрей нет.

К церкви подходим.

— Войти бы.

— Она — заперта.

— Постоянно?

— Да, — кажется.

— Жаль!

Нет в Армении правильного отношения к древностям, как к документам эпохи, хотя бы научным (не требую я эстетического отношения): колонны из дерева, верх красоты, разрушаются в маленькой церкви на острове озера Гокчи; отдел же охраны — молчит.

Церковь Святой Рипсимэ в Эчмиадзине. Фото: Википедия

«Рипсимэ» — церковь-уникум; не «предрассудками» мы привлекаемся к ней; любопытством познания, которое в центрах республики нашей весьма поощряемо: спецами, как и властями; в Армении точно нарочно «форсят» невниманием к сокровищам, чтобы за голову после схватиться; меня восхищает в Армении пафос строительства; но вандализма на ней есть пятно, никому ничего не доказывающее, как и нужник с помпезным «антрэ» в нашем «стойле», но нужник — осознан: он — временно; здесь — неосознано, что «Рипсимэ» есть действительно ценность, которую можно и должно увидеть: не только извне.

Я любуюсь квадратом из белого мрамора, впаянного между нишами — в боке стены, и являющим кружево линий, сплетающих крест с херувимами.

Сбоку — веселое здание: гам на веранде.

— Что это там?

— База «безбожников» организованных: их общежитие.

Им бы иметь ключ от церкви, и им бы показывать внутренность.

Едем: у самого Вагаршапата — другая церковенка, очень простая: Гаяны.

Пыль бросилась с уличек Вагаршапата, поселочка тусклого, некогда гордой столицы, не раз разбиваемой ордищей гуннов, парфянами, персами; около где-то остатки моста через реку: река изменила русло; со второго столетия строился город Вагаршем, армянским царем, украшавшим его (прежде же Тигранакерт, меж истоками Тигра лежащий, армянской столицею был); жизнь Вагарша окончилась очень плачевно: казнил Каракалла за что-то его; после в Вагаршапате, явясь из свиного обличия, царь Тиридат поливал семена христианства; возвысилась Ани позднее, при власти Баграта; а Вагаршапат покатился по склону столетий; теперь он — поселок.

Все те ж глинобитные стены, заборы в обтрещинах, серобелясые крыши, орнаменты каменные; между ними, на них не глядя, поднимаются здания псевдо-армянского стиля (недавнего) — кремовые, рыжевато-табачного цвета, рябинового: и на них — велелепие лепки уселося змееподобным сплетеньем и лозоподобной гирляндиной; тяжеловатый балкончик в звериноголовых витках подпирается толстой колонной, и полукружием тяжким изогнут верх окон: роскошничают все карнизы; в недавнее время армяне богатые строили близ Эривани тяжелые виллы; сидели в них, книг не читая; их жены жевали миндаль и шуршали атласом.

Срезаем «базар» поворотами; Эчмиадзин, обнесенный стеною персидской и стильными башнями (как настоящая крепость), охватывает.

Мы — на ярком, зеленом дворе, посредине которого вырос красивый собор, затененный толпой толстостволых деревьев направо, под сенью которых спасаются от пережара, пьют воду колодца веселые люди (приезжие из Эривани); просторнейший четкий квадрат из тяжелых и каменных зданий о двух этажах; в том — музей, в этом — книгохранилище; тысячи ценных пергаментов заперты там; помещение католикоса, квартиры монахов, — отдельное зданье; а шоколадное, новоармянское, грузное здание есть Академия, бывшая здесь. Пробегает худой, крепкожилистый, чернобородый монах, развеваясь чернейшею ризою, острые взгляды бросая на нас; из-под черно-атласного, острого куколя, длинной вуалью упавшего в плечи и за спину, — профиль орлиный лица темно-карего; взгляд не монашеский вовсе; монахи исследуют рукописи, монографии пишут и мало «спасаются».

Линч изумлялся размерам двора; его сравнивал он с перспективой Кэмбриджа; в семидесятых годах Академия строилась; организовывались ее кафедры, курсы, правительство царское очень ревниво следило за ростом влиянья ее; изучение теологических тонкостей не заслоняло поэзии, литературы армянской (и древней, и новой); не школой монахов, а высшей армянскою школою силилась стать она, приготовляя ряды «вардапетов», имеющих явные склонности к диспутам, — не к созерцанию семи небес; «педагог» культивировался — не «отец»; часто католикосы держали себя откровенной опорой армянского национализма, — не «преосвященствами»: так мне рисуется Мкртич, например, приехавший в Эчмиадзин из Турецкой Армении, где он подвергся придиркам и ссылке, и после не ладивший с русским правительством.

Древен собор. Он поднялся над старой часовней, построенной в честь Просветителя, видевшего в этом месте небесного мужа, с пылающим молотом с неба сошедшего; в память видения тут просветитель Григорий плиту положил, увезенную в Персию шахом Аббасом; древнейшие части — центральные: каменный купол седьмого столетия — гранник с коническим верхом; он ранее — был деревянным; его стиль знакомый: армянский классический стиль; боковые же выступы — уже пристройки, порой очень поздние: левый портал, ржаво-розовый, кружевом высеченный, с капителями в виде звериной, протянутой морды и с переплетениями, — окончен в семнадцатом веке.

Под старой стеною — гробницы, имеющие форму каменных кубов, щербатых невидными надписями; под тяжелыми кубами мирно долеживают старые католикосские кости, сжимавшие некогда посохи в виде сплетения змей.

За монахом, бесшумно скользящим, мы входим в собор, содрогаясь от сырости стен непрожаренных, тяжеловатых и аляповатых: и ризы, и троны, и очень никчемные фрески недавнего времени; посоха златопарчевая лента, безыконостасный алтарь: перегрузка сокровищ, которые вместе не схватятся: этот резной, темный трон есть подарок из Индии; этот — дар Турции — весь инкрустирован; есть что-то коптское в нем (инкрустацию эту в Каире я видел).

Вот ризница: католикосские, персо-сирийские шапки из шелка, парчи всех веков, всех цветов; очень тонкие, темные, витиеватые посохи в виде двух змей с расхождением глав роговатым; дар Екатерины — роскошная риза, покров аналоя - подарок кантонских армян (в восемнадцатом веке армяне бежали из Турции: в русские степи, Крым, Индию, Индокитай и Китай).

Эчмиадзинский монастырь в начале XX века. Фото: Википедия

Жизнь в Турецкой Армении стала несносна.

Вот — эчмиадзинский музей, где знакомимся с очень любезным ученым, хранителем библиотеки, Сенекеримом Тер-Акопяном, окончившим образование в Германии, плохо владеющим русским (беседа идет по-немецки); он водит по клинописям, иссекающим камни, доказывая, что значение текстов, разобранных им, изменяет события общей истории в нашем сознании. Форма огромных котлов занимает меня: она слепо копирует формы котлов урартийских (VIII столетия до нашей эры) согласно рисунку древнейшему храмов с такими же точно котлами. Тер-Акопян обращает внимание на синтезы символов (древне-языческих, юдаистических и христианских) на камне; вот — символы солнца; вот — символы вечности. Нам — невпрочет; объяснитель ученый, как рыба, юркнет в эти недра за тридцать столетий до нас, где-то юркнет и, побеседовав мило с Тиглатом-Палассаром, снова очутится перед котлом урартийским.

Вот мы — в библиотеке, тихий, тенистый и располагающий к думам не то кабинет для занятий, не то помещение музейное, блещущее чистотою; столы: груда новых исследований в виде толстых томов покрывает их; странно подумать, что — в Азии мы; обстановка — колледжа английского; но — все пустынно; трудящийся здесь ученик и учитель, себя назидающий трудным разбором еще не прочитанных текстов, — все то ж лицо, нам читающее превосходную лекцию об эпохальном значении староармянского зодчества: Сенекерим Тер-Акопян.

В Эчмиадзине семь тысяч стариннейших рукописей, или — треть всех сокровищ, разбросанных в мире: то — первоистоки всех знаний о древней Армении; Эчмиадзин в этом смысле оспаривает и Париж, и Оксфорд; специалисты должны здесь сидеть, уткнув нос в манускрипты, — годами.

Тер-Акопян нам показывает миниатюры армянского стиля, который традиция уже вчерашнего дня, ошибаясь, считала сирийским (сирийский стиль сложен армянами); микроскопически яркая тонкопись красок: такой я не видел, Пергаменты: ряд медицинских трактатов, толкующих об Авиценне, ряд космологических; старый роман: фигурирует в нем Александр Македонский (рисунки — персидские); тонко литые оправы из золота (это — пятнадцатый век).

Утомленные, еле выходим, сердечнейше благодаря за науку ученого, годы проведшего над собиранием данных — здесь, в Азии, передовые форпосты культуры слагающего и для всех европейских историков; солнце палит нестерпимо; нас ждет Айгер-Лич; но история переполняет сознание наше.

Народ Урарту фигурирует в клинописи ассирийской двенадцатого столетия до нашей эры; потом отмечают его вавилонские надписи; быт Урарту выступает с эпохи Тиглата-Палассара, Салманассара, фригийские завоеватели, смешанные с яфетическими племенами, слагали народ, называемый armina в надписях Дария, в скалах изваянных; Брюсов считает: печать иранизма лежит на армянской культуре шестого столетия; армяне — союзники персов; армянский Тигран дружит с Киром; и с ним Вавилон разрушает; Армения после сатрапия; но Александр, сломя персов, Селевку армян завещал; Митридат, царь Армении, борется с римлянами; в первом веке здесь грабит Антоний.

C Тиграна Великого распространился уже эллинизм; Артавазд пишет стихотворения — по-гречески; и даже боги персидские, очень охотно скликаясь с Олимпом, Олимпом становятся; Зевсом — Ормузд; Гефест — Митрой; позднее приходит влияние Рима; и до четвертого века — борьба за Армению (римлян, парфян) рвет на части Армению; в этот период растет христианство; оно уже признано за 30 лет до крещенья царя Константина; Сапор разрушает страну; часть сливается с Персией; часть остается провинцией римской; потом Византия у персов выхватывает часть за частью армянские области.

Около этого времени уже составлен армянский альфавит (Месропом, Сааком Великим); и множится письменность, монофизиты ораторствуют; усиленно переводятся книги Филона Порфирия; и философия властвует, и процветает история: Лазарь, Леонтий, Себеос, Егише, знаменитейший Моисей Хоренский.

Арабы вторгаются; и в VII веке — восстания против арабов; с Гарун-аль-Рашида — спокойнее жизнь; упрочняется власть Багратидов в девятом столетии; с одиннадцатого же — нашествие турок: разгром всей культуры, искусств и наук.

Андрей Белый. Фото: Википедия

После же — Европа отрезана.

Связь с нею восстановляется через Киликию, когда крестоносцы усиленно распространяют обычаи Запада здесь через посредство царей киликийских, из Сиса; потом — за разгромом разгром: и монголы, и турки; политикою угнетения отмечена жизнь до последнего времени.

Источник: Армения: Очерк, письма, воспоминания. Сост., приложения и примечания Н. Гончар. Ер.: Советакан грох, 1985.