Калле Каспер. Армянки

                                                                              В литературной рубрике Армянского музея Москвы гостит Калле Каспер, поэт, прозаик и драматург. О творческом союзе супружеской пары Калле Каспера и Гоар Маркосян-Каспер Армянский музей уже писал. Не так давно вышла совместная книга писателей "Краткие либретто опер Россини". 

Родился в 1952 году в Таллине в семье юристов. Окончил отделение русской филологии Тартусского университета и Высшие курсы сценаристов и режиссеров в Москве (теоретический курс).

Автор пяти сборников поэзии, тринадцати книг прозы, целого ряда пьес и киносценариев.

Дебютировал в 1983 году пьесой «Вариант доктора Стокманна» в постановке Инго Нормета.

Начиная с конца восьмидесятых годов в периодике печатаются его стихотворения и новеллы, в том числе, и написанные в семидесятые годы.

Первая книга – сборник малой прозы «Гамлет, принц датский, филер» (1996).

В 1996 году его первый роман «Ода утреннему одиночеству» получает премию на конкурсе новых романов.

Вышедший в 2002 году объемистый роман «Братья Луйк», названный в критике и «романом о поколении», и «романом совести», номинируется на премию Эстонского фонда культуры.

В 2002 году начинает работу над эпопеей «Буриданы», которую завершает в 2014 году; эпопея состоит из восьми томов. Роман рассказывает историю одной эстонской семьи в течение всего 20-го века. Действие происходит в Российской империи, в Эстонской республике, в ЭССР и снова в Эстонской республике. Кроме вымышленных персонажей, в эпопее действует целый ряд реальных исторических лиц: Николай Второй, Владимир Ленин, Адольф Гитлер, Бенито Муссолини, Вячеслав Молотов и Йоахим фон Риббентроп, Йосиф Сталин, Уинстон Черчилл, Альфред Розенберг, маршал фон Манштейн, Никита Хрущев, Михаил Горбачев, Владимир Путин, а также эстонские политики Константин Пятс и Юри Улуотс.

В 2013 году «Буриданы» были награждены премией имени Таммсааре, выдаваемой раз в пять лет за творчество в жанре романа.

В переводе на русский в Санкт-Петербургских журналах «Звезда» и «Нева» опубликованы повесть Каспера «Уроки Германии» (годовая премия журнала «Звезда»), роман «Ода утреннему одиночеству» и фрагменты из эпопеи «Буриданы». «Уроки Германии» также вышли книгой в издательстве «Александра» (вместе с двумя другими повестями, «Телемахеей» и «Армянками»).

В 2017 году издательство «Авенариус» выпустило первый том перевода «Буриданов» на русский, состоящий из двух первых эстонских книг.

В том же году в журнале «Звезда» (июнь) выходит написанный на русском языке роман «Чудо», номинированный на премию Русский Букер.

В молодости Каспер, будучи учеником Анатолия Васильева на Высших курсах, увлекся также театральной режиссурой и поставил в Пярнуском театре драмы пьесы Эдварда Олби «История в зоопарке» и Вайно Вахинга «Завещание» (вместе с Инго Норметом).

Калле и Гоар.

      АРМЯНКИ

Посвящаю своей любимой теще                                                                                          Виолетте Торосян

                       1

   Отец Рипсик заболел незадолго до нашей свадьбы. В сентябре мы с Рипсик уезжали из Еревана всего лишь знакомыми, однако на прогулке по проселочной дороге в Вырумаа я сделал ей предложение, в Таллине мы подали заявление в загс и на октябрь отправились обратно в Армению, регистрация должна была состояться в начале ноября. Дядя Рипсик, в то время директор большого завода, взялся субсидировать свадебное застолье, и папа Радамес, чья любовь к дочери была безусловной и безграничной, уже составлял список гостей, когда однажды я проснулся среди ночи на отзвуки суеты, поднялся и еще успел увидеть, как папа, опираясь на санитаров, с трудом идет через гостиную к входной двери. Последовал нервный день в больнице на окраине города, где я в окружении трех женщин, Рипсик, ее матери и сестры, единственный из них сохранял спокойствие, не потому что я такой уж хладнокровный, а просто поскольку я переживал происходящее скорее абстрактно, тогда меня еще не связывала с папой многолетняя близость; к счастью, тяжелая операция прошла успешно, папа пришел в себя, но торжество нам, конечно, пришлось отменить. (Не могу сказать, чтобы я об этом пожалел, так же, как и Рипсик, многолюдные сборища не в нашем вкусе, а что касается формальностей, то обручальных колец у нас нет по сей день). Мы с облегчением вернулись втроем, Рипсик, ее сестра Гаянэ и я, в семейную  квартиру на улице Комитаса, теща же осталась в больнице с мужем, осталась и пробыла там до тех пор, пока папу не выписали, итого примерно две недели, наведавшись за это время домой всего лишь пару раз, чтобы принять душ и переодеться. Придя бегом и уйдя так же поспешно, даже полчаса не передохнув. Никакой гостиничной части, предназначенной для родственников, в больнице, конечно, не было, когда несколько лет спустя папу снова госпитализировали, ему дали отдельную палату с двумя кроватями, одна из которых досталась теще (это было уже новое, капиталистическое, время, за каждый день в больнице приходилось платить, и палаты стояли пустые), но тогда, осенью 1990 года, подобных удобств никому не предлагали, и все жены, чьи мужья лежали в больнице (ибо теща была вовсе не единственной, а одной из многих) спали в холле в креслах.

"Тогда я еще не знал, что обычно молодые армянки с чужими общаются неохотно, их так воспитали"

     Не помню, чтобы самоотверженность тещи меня тогда особенно растрогала, честно говоря, у меня хватало других занятий, как-никак это был наш медовый месяц, и в этом свете, надо признать, отсутствие родителей выглядело скорее удачей, квартира была отнюдь не столь просторной, нам с Рипсик, правда, выделили отдельную комнату или, вернее, застекленную веранду, но постели там были неудобные, чересчур мягкие, и мы вместе со своими матрацами перебрались в гостиную на пол, о чем, если бы вся семья находилась дома, не могло быть и речи, и все же я хорошо помню, что в глубине души я был если не потрясен, то по крайней мере изрядно удивлен. У нас в Эстонии я никогда не слышал, чтобы жена несколько недель ухаживала в больнице за мужем, думаю, если бы какая-то из них и высказала подобное желание, ей этого скорее всего не позволили бы, даже несмотря на нехватку в советскую эпоху медсестер и санитарок.

     — У нас так принято, — пояснила Рипсик сразу, как она в течение этих первых месяцев неоднократно объясняла мне правила поведения армян, скорее, смущенно, словно извиняясь, чем с гордостью, а я просто акцептировал сказанное: принято, так принято.

     — Мы должны будем носить отцу передачи, — сообщила Рипсик далее. – Мы  с Гаянэ будем дома варить обеды, а мама в больнице их подогревать. Больничное питание несъедобно.

     И я акцептировал и это, хотя в Эстонии, навещая больных, ограничиваются соками и фруктами. Вместо тещи в кухне захлопотали дочери, они готовили, наполняли кастрюли и термосы, и либо мы с Рипсик, либо Гаянэ, дни мы между собой распределили, брали сумки, садились в трамвай и ехали через весь город в клинику Эребуни. Как я уже говорил, время было еще советское, и я исполнял свои функции в семейном устройстве без нетерпения и даже с некоторым внутренним удовлетворением, тем более, что моему приходу радовались от души, и не только тесть с тещей, прочие больные с их родственниками тоже оживлялись, разглядывали меня с интересом – все-таки почти иностранец. Был октябрь, самая красивая пора в Ереване, солнце уже не обжигало, а только нежило,  погода стояла ясная, за весь месяц не выпало ни капли дождя, даже облака появлялись в небе редко, и Арарат был виден чуть ли не каждый день. Путь трамвая на большом протяжении пролегал по улицам, с которых открывался замечательный вид на эту величавую гору: величавость ее, я думаю, обуславливается, прежде всего, тем, что рядом с Араратом нет других гор, он возвышается посреди равнины, правда, у него два пика, высокий, Масис, и поменьше, Сис, составляющие друг другу компанию, и все-таки он одинок, словно гений среди плебса; если удавалось сесть с правой стороны вагона, я поворачивался к окну и все смотрел и смотрел – в районе, где жили мы, дома скрадывали панораму, так что, если бы не эти поездки в больницу, я бы лишился многого.

     Сегодня, тринадцать лет спустя, я уже свыкся со знанием того, что место жены и есть рядом с больным мужем, и с сочувствием думаю о мужчинах, которые, попав в больницу, вынуждены мириться с безличным уходом; но, с другой стороны, я, конечно, понимаю, что подобный обычай обусловлен совсем иными, более глубокими человеческими отношениями, и кто знает, много ли наберется западных мужей, которые были бы счастливы оттого, что жена следует за ними даже в больницу, возможно, они и на смертном одре предпочли бы беглый, возбуждающий воображение флирт с молодой медсестрой?

     В том, что я в итоге женился на армянке, наверно, было некое предопределение. В Советском Союзе жило много народов, но у меня уже с юности почему-то стали складываться отношения с двумя из них, с армянами и евреями. И все же моя первая встреча с армянкой была настолько опосредованной, насколько это вообще может быть.

     В августе 1968 года, именно в те дни, когда советские танки перешли чехословацкую границу, я вместе с матерью гостил в одной ленинградской  семье, через которую познакомился, в свою очередь, с русской девушкой, студенткой театрального института. Мне было шестнадцать, ей на четыре года больше. Влюбился я по уши. Это была не первая моя влюбленность вообще, но первая, когда я почувствовал некое внимание и к себе, чем это было обусловлено, просто вежливостью или девушка действительно почему-либо слегка мне симпатизировала, к примеру, из-за моих манер, которые в те времена были, возможно, даже лучше, чем сейчас, не могу сказать. Приехав домой, я никак не мог успокоиться, был, как в огне, и через пару недель, когда наш класс по случаю начала школьного года поехал на экскурсию в Михайловское, я махнул в совсем другом направлении, в Ленинград, на попутных машинах.

     Наверно, мое внезапное возвращение немало позабавило студентку, да и ее родителей, но это была интеллигентная семья, так что поворота от ворот мне не дали, наоборот, встретили приветливо, угостили, и дама моего сердца даже несколько часов беседовала со мной тет-а-тет. Можно догадываться, что поиск все новых тем для разговора давался ей не без труда, хотя я и был мальчиком, довольно для своего возраста начитанным и с живым умом, но именно мальчиком, даже еще не юношей – ее же в институте окружали высокообразованные  преподаватели и одаренные однокурсники. И в один момент она стала читать мне стихи – как-никак будущая актриса. Ее любимым поэтом был Есенин, и она прочла мне наизусть несколько стихотворений из «Персидских мотивов». Одно их них, «Шаганэ, ты моя Шаганэ», ужасно мне понравилось, вернувшись в Таллин, я сразу же выучил его наизусть и еще много лет спустя читал своим любовницам, можно даже сказать, что это был один из главных приемов, посредством которых я их соблазнял. Тогда я, конечно, не знал, что Шаганэ была армянкой – коли уж дано заглавие «Персидские мотивы», следовательно с национальностью музы все ясно, так, во всяком случае, подсказывала логика, слишком элементарная, чтобы в ней сколько-нибудь сомневаться; и потому, когда Рипсик вдруг упомянула Шаганэ в контексте своей родни, я обалдел. Вообще-то я не склонен к мистике, в юности, правда, если уж говорить о приемах соблазнения, я морочил женщинам головы еще и гороскопами и нумерологией Ван-дер-Вельде, что им почему-то ужасно нравилось, но это совпадение подействовало даже на меня – нет ничего удивительного в том, что романтичный мальчишка бредит некой Шаганэ, читает с пафосом: «потому что я с севера, что ли, я готов рассказать тебе поле», умоляет, чтобы девушка вязала на палец его взятые у ржи волосы (хотя мою шевелюру украли отнюдь не у ржи, а если и позаимствовали, то с картошки), но коли он спутся много лет женится на женщине, которая не только оказывается соплеменницей той самой Шаганэ, но даже помнит ее…

     Шаганэ была женой брата Рипсикиной бабушки. Надо сразу уточнить, что роман Есенина с Шаганэ произошел раньше, до этого брака – они познакомились в Батуми, где Шаганэ тогда жила. Насколько серьезны были их отношения? Рипсик сказала, что, по словам самой Шаганэ, полностью платонические, и добавила, что это может быть так, а может и нет. Конечно, если бы Шаганэ была тогда девицей, между ними наверняка ничего не случилось бы, но она к этому времени уже похоронила своего первого мужа, то есть была вдовой, а это один из немногих видов армянок, которые могут себе позволить некоторую свободу в определенных вопросах, не обязательно, естественно, вешаться на шею первому попавшемуся мужчине, но кое-что –да, поскольку потом никак невозможно уточнить характер тайной любовной истории. Но даже если между нею и Есениным действительно что-нибудь было, позднее, снова выйдя замуж, она, разумеется, скрывала бы это. Однако я склонен думать, что Шаганэ говорила правду, ибо по собственному опыту знаю, что платонические отношения вдохновляют поэта больше, чем плотские.

     Моя вторая встреча с армянкой или, вернее, целой стаей армянок произошла через пару лет после ленинградского эпизода, на первом курсе университета. Я отправился в Тарту полный энергии и неудержимого желания преодолеть все препятствия и занять среди студентов положение, которого, как мне казалось, был достоин по своему уму. До этого я учился в одной элитной школе, где духовный прессинг, присущий советской эпохе, ощущался особенно, школой правили женщины, директор, завучи, учительницы, все они были «слабого» пола, да и отдельные учителя-мужчины напоминали скорее баб. Женщины, как известно, лучше приспосабливаются, вот они и пытались и из нас сформировать настоящих комсомольцев и вообще примерных советских людей («мальчики, ведите себя, как положено»), и, вырвавшись наконец на свободу, я ждал от университета чего-то другого. Полного разочарования я все-таки не испытал, но первые попытки вступить в контакт со студентами постарше провалились – меня не хотели принимать всерьез. Куда только я не совал свой нос! И однако, куда бы не совал, везде встречал кислые лица, тусклые взгляды и инстинктивное отталкивание. Даже в комитет комсомола меня не взяли, пришлось мириться с унизительным положением человека, считающего голоса на отчетном собрании (наверно, уже тогда у меня на лице было написано, что я опасный человек, бунтарь, потенциальный диссидент и скандалист). Но в клуб Дружбы народов мне пробраться все же удалось, скорее всего, благодаря тому, что я достаточно хорошо владел русским языком, и таким образом я оказался среди организаторов студенческих дней. На это мероприятие понаехали гости со всего Советского Союза, помню, например, литовцев, юношу и девушку, которые по слухам впоследствии поженились, а затем развелись, грузина, который позднее несколько раз весьма радушно принимал меня в Тбилиси, но самая большая делегация, человек двадцать юношей и девушей (юношей больше, чем девушек), была из Армении – даже рок-ансамбль. Тогда я еще не знал, что армян характеризует неутолимая тяга к странствиям, они, если б могли, объездили бы весь мир, возвращаясь отовсюду с огромными тюками, но тем не менее не удивился, что их так много — восемнадцать лет это возраст, когда жизнь принимают такой, как она есть («этот мир, возможно, не самый лучший из возможных, но  точь-в-точь такой, каким он нам кажется»). Когда студенческие дни завершились, армяне и грузин поехали из Тарту в Таллин, чтобы сесть на самолет. Добрались в полдень, на вечер у нас были билеты в одно из первых в Советском Союзе варьете, самолет же вылетал только следующим утром. Никаких мест в гостинице для гостей забронировано не было, найти их было невозможно, и я пригласил всю компанию к себе. У меня много недостатков, но обвинить меня в негостеприимности было бы несправедливо, думаю, с этим согласятся те актеры и поэты, диссиденты и музыканты, кому я в течение многих лет предлагал чашку чая, а в случае необходимости предоставлял и ночлег. Один местный бард в тяжелый для себя год почти каждый вечер проводил у меня, когда, около одиннадцати, он уходил, я садился за письменный стол и до трех-четырех часов ночи писал пьесу, сейчас столь безоглядно транжирить время я себе позволить не могу, но гостей по-прежнему принимаю с удовольствием, другое дело, что они не идут, поскольку в отличие от меня оценивают других людей не на основе личных достоинств, а в соответствии с их политическими взглядами, считая меня если уж не прямо предателем нации, то по крайней мере подозрительной личностью, от которой лучше держаться подальше (в советское время меня тоже иногда принимали за провокатора, потому что я говорил вещи, которые другие тогда говорить не осмеливались, пусть сейчас это и стало набором банальностей); возвращаясь к гостеприимству, —  кто знает, может именно это свойство и привело меня в итоге в армянскую семью, ибо в той стране гостеприимство не нечто индивидуальное, не черта характера, а общее свойство, присущее всему народу, можно сказать, культура. Время от времени мне попадаются воспоминания того или иного русского, который потрясенно рассказывает, как он, приехав поздно вечером в чужой город, Ереван и не найдя места в гостинице, отправился бродить по улицам, и тут к нему подошел какой-то армянин, заговорил, узнал, ему что негде ночевать, и пригласил к себе.

     В той делегации, которая после варьете сидела у меня и клевала носом в ожидании утра, армянок было немного, но все же они были, и в то же время их словно не было. Ребята вели беседу, суетились, произносили тосты, короче говоря, были центром внимания (моя мать еще много лет спустя любила вспоминать, как она испугалась, увидев у себя дома такое количество «черноволосых мужчин»), девушки же сидели так тихо, что можно было просто забыть об их существовании. Они были незаметны, как виллисы.

     То же повторилось следующей весной, когда наш клуб поехал с ответным визитом в Ереван. Из этой поездки я помню немало, все-таки это было мое первое путешествие в Армению, и именно тогда я открыл для себя красоту Севана и Арарата, восхищался древней армянской культурой, церквями и монастырями, возведенными в первые века христианства, гармоничными зданиями нового Еревана (по-моему, самого красивого из построенных в двадцатом веке городов), помню парней, которые нас принимали, с кем мы подружились – но не девушек. Тогда я еще не знал, что обычно молодые армянки с чужими общаются неохотно, их так воспитали.

     Первые армянки, которых я помню, были актрисами. Я тоже работал в той знаменитой Тартуской лаборатории социологии, которая не нравилась советской власти и которую эта власть разогнала (как говорила моя научная руководительница, московская еврейка, профессор, «социология в Советском Союзе может существовать только в подчинении ЦК КПСС»  – смешнее всего, что в этом смысле не так уж много и изменилось, и социологические исследования нового времени по своим целям очень напоминают тогдашние, иначе говоря, тоже служат для оболванивания общества). Я остался без работы. Незадолго до того я написал и поставил с небольшой самодеятельной труппой свою первую пьесу и надеялся найти какое-то занятие в «Ванемуйне» — его мне и предложили, но очень кратковременное и более чем странное. А именно, в Тарту должен был приехать на гастроли театр города-побратима Ленинакана, и нужен был человек, который организовал бы его прием, собственные работники театра этого делать не могли, поскольку сам «Ванемуйне» в это время отправился с ответными гастролями в Ленинакан.  Сейчас о таком смешно даже писать, а читая, наверно, животики надорвешь, но действительно было время, когда наши театры целыми коллективами путешествовали по дальним странам (хотя формально и в границах одного государства). Конечно, это делалось не бесплатно, кто-то эти путешествия несомненно оплачивал, и этими кто-то были мы сами, советские люди – но разве теперь мы не оплачиваем вещи, намного более глупые и бесполезные? Я принял предложение, в мои задачи входили размещение гостей, реклама спектаклей, транспорт и тому подобное. Сейчас, в пятьдесят лет, когда я совершенно беспомощен и не могу постоять за себя в самых простых жизненных вопросах, когда вся моя энергия уже давно уходит только на творчество, я с удивлением вспоминаю того делового молодого человека, который в одиночку справился с приемом большого художественного коллектива. В основном, я имел дело, конечно, с мужчинами, но иногда, когда я заходил в гостиницу, в комнаты актеров, мне непременно предлагали чашку крепкого восточного кофе (у всех армянок были с собой маленькие спиртовки). За этим напитком с нами, мужчинами, за одним столом сидели  и женщины, правда, большей частью молча, словно скульптуры, только изредка тихо смеясь над чьей-то шуткой или скромно и осторожно отвечая на какой-то мой вопрос. Хочу сразу подчеркнуть, что это было абсолютно не эротическое общение, армянки вели себя так, словно я, как мужчина, для них вообще не существовал. Кстати, и я не чувствовал в себе никакого желания сблизиться с кем-то. Почему? Потому что тогда, привыкнув, в основном, к эстонкам, я реагировал только или, по крайней мере, в первую очередь, на аттрактивно ведущих себя  женщин. Женщина, по моему мнению, должна была каким-то образом предложить себя мужчине, хотя бы в виде флирта, армянки же казались мне подобием мумий.

     О последующих годах я лучше говорить не буду. Где-то на дне ящика лежит стихотворение, в котором я этот период характеризовал так: «Годы, словно японцы, были на одно лицо». Менялись жены и любовницы, но не жизнь. Армения забылась, ее шарм уже не манил. Я проучился два года в Москве сценаристике, среди моих сокурсников был один армянин, мы с ним общались, но мало. Затем началась перестройка. Неожиданно ко мне в Таллин приехал тот самый однокурсник и пригласил к себе в гости. Я с удовольствием поехал бы, но денег не хватало, гонорар за свой первый фильм я успел раздать на алименты и прочие долги, что осталось, то поглотили поездки, насчет которых была предварительная договоренность. К счастью, то было странное время, когда деньги, казалось, растут на дереве, только протяни руку. Я пошел в Союз писателей и спросил, не командируют ли они меня в Армению, поглядеть, как развивается тамошнее национальное движение. Я еще не был членом этого Союза, но тем не менее мне пошли навстречу.

     С однокурсником у нас как-то само собой сложились доверительные отношения, помимо прочего я ему признался,  что стал женоненавистником. Три брака, закончившиеся разводом – нет, спасибо, с меня хватит. Однокурсник слушал меня с интересом. По духу он был экспериментатором. Он надумал на собственном опыте убедиться в моих стринбергских принципах и, когда я добрался до Еревана, окружил меня армянками.

     Они появлялись, шелестя платьями, воздушные и неуловимые, словно феи, прятали глаза и колени, застенчиво улыбались и робко беседовали, в основном, отвечая на мои вопросы. Они были такими же скромными и незаметными, как те армянки, которых я встречал много лет назад, но изменился я сам, и громкий голос либо слишком вольное поведение или вульгарный смех отпугнули бы меня от любой женщины. С одной из них я ходил на концерт, другая показала мне Пантеон. С третьей мы съездили в Эчмиадзин – выполнив миссию гостеприимства, они возвращали меня хозяевам и исчезали. Нельзя сказать, что я очень уже по ним тосковал, никакой ненависти я к этим девушкам, конечно, не испытывал, этого они ничем не заслужили, наоборот, я оценил их любезность и застенчивость, но у меня в Ереване были дела поважнее. Когда я попросился в командировку, я не врал, меня действительно интересовало, что думают о будущем армянские демократы и нацпатриоты, я встречался с ними, пытался разобраться в тонкостях местной политической конъюнктуры, даже летал на вертолете в Карабах и, конечно, не мог не съездить в Ленинакан, ходил по городу, обращенному в руины, над которыми даже тогда, через год после землетрясения, стояло облако пыли, старался не смотреть на людей, чьи лица выражали такие ужас и отчаяние, которых я раньше никогда не видел; театр, подумал я, что сталось с театром – к счастью, он уцелел, и почти никто из моих давних гостей не погиб, они рассказали мне, как во время репетиции вдруг задвигался пол сцены, так, что они не смогли удержать равновесие и попадали, показывали мне трещины в каменной стене здания… Когда я вернулся, однокурсник стал настаивать, что хочет познакомить меня с некой «врачихой».  Нельзя сказать, чтобы эта перспектива меня очень привлекала, но в конце концов я сдался, мы пошли к этой докторше в гости, и я встретил Рипсик.

     Когда папу Радамеса отпустили наконец из больницы домой, теща опять забрала бразды правления на кухне в свои руки. Тому, откуда у нее брались на это время и силы,  я удивлялся уже тогда и продолжаю удивляться до сих пор, ибо Кармен Андраниковна была далеко не молода, но работала и обычно ходила на работу дважды в день. (На самом деле тещу зовут Сирануш, но она с юности терпеть не могла это имя и требовала от всех, чтобы ее называли Кармен). По профессии она была балериной, и поэтому ее уже давно отправили на пенсию – страшное дело! – но без театра теща жить не могла и через некоторое время вернулась туда на должность зав.балетной труппой. Она следила за тем, чтобы все балерины и танцовщики вовремя являлись на репетиции и на спектакли, она составляла расписание, вывешивала его на доску объявлений, а по вечерам ей звонили артисты балета, у которых стряслось нечто, из-за чего они не могли прийти на следующий день на репетицию, или объявлялся главный балетмейстер с каким-то изменением, тогда теща садилась за телефон и начинала обзванивать всю труппу, словом, много нудной возни,  но она все равно была очень счастлива, потому что ее пленяли сам театр, его атмосфера, бесконечная суета, музыка, коллеги и предпремьерные волнения.

     — Не знаю, что со мной будет, когда мне придется выйти на пенсию, — исповедовалась она мне пару лет назад, — наверно, я сойду с ума. Понимаешь, я словно просыпаюсь к жизни, когда переступаю порог театра. Он мне нужен, как воздух.

     Я попытался наперед утешить тещу, мол, дома тоже хлопот хватает, но она только махнула рукой и вздохнула:

     — Ах, это не то!

     И это отнюдь не означало, что она — эмансипированная женщина. Дом для тещи, как для любой армянки, святая святых, и все свое нерабочее время она была занята хозяйством, ходила в магазины и на рынок, готовила, мыла посуду, стирала и только в те вечера, когда не было спектакля, сидела перед телевизором. В гостях и в кафе она время не убивала, если с кем-то немного общалась, то с соседками, дни рождения родственников — вопрос, конечно, отдельный, как и свадьбы младшего поколения, их теща ожидала, по крайней мере, с таким же нетерпением, что и молодожены – она ведь была в прошлом балериной, и свадебное торжество оставалось единственным местом, где она могла потанцевать. На армянской свадьбе не вальсируют, танцуют народные танцы, и теща отплясывала их с подлинным увлечением, можно только вообразить, как она танцевала в молодости…

     Нельзя сказать, что мы с Рипсик, будучи в Ереване, никакой помощи теще не оказывали, нет, мы делали, что могли, особенно после того, как папе Радамесу стало трудно одолевать большие расстояния, раньше они вместе ходили на рынок, теща выбирала и покупала, тесть таскал. От Гаянэ тоже толку с каждым годом прибавлялось, при том, что в первые годы нашего брака она была еще весьма беззаботным и ленивым существом – и все-таки больше всего доставалось теще. Утром перед тем, как идти на работу, она непременно должна была сбегать в магазин, рядом, в нашем же доме, и принести свежий хлеб (в Армении хлеб на столе обязательно должен быть свежим, старый там не жалуют), возвращаясь с репетиции заскакивала на ближайший рынок и покупала овощи, потом варила или подогревала обед, после короткого послеобеденного отдыха спешила на спектакль и так изо дня в день. Впрочем, как говорят, «ты сам этого хотел, Жорж Данден». Если вечером спектакля не было, теща мучительно придумывала, чем заняться.

     — А с рынка ничего не нужно? – спрашивала она, и когда я объяснял, что мы уже ходили и все принесли, все равно не успокаивалась.

     — Неужели так-таки больше ничего не нужно?

     И если так-таки ничего нужно не было, тем не менее решала, что, например, свежий укроп в хозяйстве пригодится, и убегала.  Ничего не поделаешь, деятельность была в природе тещи, она просто не могла сидеть сложа руки, досуг ее  раздражал.

     — Тогда мне в голову лезут всякие дурные мысли, — призналась она мне однажды.

     Даже люди среднего возраста, не говоря о молодых, не понимают, что мучает стариков, которые с каждым годом все более отчетливо понимают, что скоро их уже не будет. Мужчины ощущают это, в основном, внутренне, по тому, как меньше становится сил, женшины – глядя в зеркало. В молодости теща была замечательно красивой женщиной, фотографии это доказывали, не зря папа Радамес, занимавший положение первого солиста-баса, привлекательный мужчина чрезвычайно высокого для армянина роста и, естественно, любимец женщин, в свое время приметил ее, и если есть грех, за который я с удовольствием убил бы того бога, о котором говорят будто бы он создал мир, то это старение женщин; ибо то, что этот тип (бог) натворил, натуральный садизм, а садисту надо бы воздать по заслугам так же по-садистки. И я часто думал, какие пытки в отношении него применил бы, адская жара за такую подлость, разумеется, наказание слишком мягкое, я думаю, что скорее дал бы ему сдохнуть на семидесятиградусном морозе, это мучительнее, но до того вырвал бы у него кишки, вбил бы гвозди под ногти и так далее, словом, пустил бы в ход все те методы, которыми господа инквизитора ранее пользовались как бы от его имени.

     Я думаю, одна из самых больших и массовых ошибок, совершаемых людьми, это манера судить о ближнем по его внешности. Я не  имею в виду физиогномику, поскольку о характере человека действительно можно кое-что сказать, изучая его лицо, на котором часто, хотя и не всегда, отражаются пороки и добродетели. Речь о том, что мы легкомысленно позволяем себе обманываться юностью человека, словно это какая-то отдельная ценность. Мы не понимаем, а если даже понимаем, то абстрактно, не делая из этого нужных выводов, что каждая старая женщина когда-то была девушкой – так же, как любая девчонка однажды станет старухой (если не умрет раньше). То главное, без чего невозможно в полной мере оценить человека, запрятано глубоко и чувствам недоступно. От прежнего блеска Кармен Андраниковны по понятным причинам сохранился главным образом ее темперамент – однако ее внутреннюю, невидимую глазу, красоту, обнажали ее поступки, сам ее жизненный путь. И в этом смысле картина была безукоризненная и достойная уважения. Теща родила и вырастила двух дочерей, она никогда не изменяла папе Радамесу, она отдала всю свою жизнь искусству и семье – кто скажет, что этого мало, пусть поглядит вокруг, поразмыслит над тем, как проводят свою молодость, а нередко и средний возраст те массы девиц, которые шляются по барам и дискотекам с сигаретой в зубах. Конечно, у тещи есть маленькие недостатки (у кого их нет), но они сущий пустяк по сравнению с ее большими и принципиальными добродетелями: чистотой души и трудолюбием.

    Меня теща вначале немного чуралась, Рипсик объяснила это тем, что мать – «простая армянская женщина», «простая» означало в этом контексте, что она родом не из семьи писателей и музыкантов, как папа Радамес, чей дед был одним из знаменитейших армянских ашугов, более-менее вторым после Саят-Новы, я неоднократно гулял в Ереване по улице, носившей его имя, мать тещи же была обыкновенной директрисой ЗАГСа, достигшей этого положения собственным трудом и потом, ибо она была сиротой, беженкой из Западной Армении (ныне территория Турции). Постепенно напряжение спало, и мы с тещей крепко подружились. В последний раз, когда мы были в Ереване, нас пригласили на свадьбу одной молодой родственницы, теща сидела за столом рядом со мной, я почувствовал ее волнение, когда оркестр заиграл, и первые пары поднялись со стульев. Сам я уже вышел из танцевального возраста, в юности я был немалым светским львом и знал все бальные танцы, но сейчас давешние увлечения вызывают во мне скорее дискомфорт, нежели умиление – и несмотря на это я не мог не пригласить тещу на танец. Ни для одной другой женщины я этого бы не сделал (Рипсик не в счет, потому что она не любит танцевать).

     Сразу после того, как однокурсник познакомил меня с Рипсик,  ничего особенного не случилось, мы сходили вместе в театр на «Жизель» (тогда я еще не знал, что Рипсик видела этот балет уже раз, по меньшей мере, сто), перед спектаклем выпили в уличном кафе чашку кофе, потом я проводил ее домой, и все  – сценарий более-менее тот же, что и с другими армянками, которыми мой приятель меня окружил. А вскоре я улетел домой. Однако план однокурсника удался, в том смысле, что слой льда, которым я был защищен от женских прелестей, начал таять. Зима в Таллине в том году была какой-то особенно холодной и противной, я ее кое-как пережил, когда наступила весна, почти для забавы соблазнил двух замужних эстонок (или они меня) и стал думать, что делать дальше.

     С Рипсик мы были в беглой переписке, теперь я позвонил ей в Ереван и пригласил летом в Эстонию. Я написал, что мог бы снять где-нибудь на юге Эстонии хутор, дабы упиваться там вместе красотами природы. По настоянию одного своего приятеля я составил брошюру о нашей в то время еще запретной истории, частные издания были тогда в новинку, это было из числа первых, и мы заработали на нем немалый гонорар, ненамного меньше, чем я получил за киносценарий, почему я чувствовал себя почти Крезом. Ответ Рипсик был решительно отрицательным, хотя и в завуалированно вежливой форме: до осени ей отпуска не дадут. Что ж, нет так нет. Я решил отправиться путешествовать. Сперва я почти месяц мучил своими присутствием одного московского друга, затем поехал дальше на юг, домой меня почему-то не тянуло. Через Ростов и Тбилиси (где у меня в гостинице состоялась небольшая оргия с двумя сестрами-эстонками, залетевшими туда в поисках приключений) я к концу августа добрался до Еревана. Однокурсник, услышав мой голос по телефону, был весьма удивлен, приятно или неприятно, мне сказать трудно, как все армяне, он был гостеприимен, но все-таки, как говорится, чужая душа — потемки. Рипсик я позвонил в тот же день, мы встретились, погуляли, выпили кофе, через пару дней поехали вместе в Аштарак поглядеть на миниатюрную церквушку, один из самых красивых армянских храмов, ну и так далее. Приближалось время ее отпуска. Я повторил приглашение, на этот раз она его приняла, и мы вместе отправились в Эстонию. Время в Ереване было тревожное, местная вооруженная организация типа нашего «Кайцелиит» сделала попытку захватить власть, в городе был комендантский час, к тому же невозможно было достать бензин, я пошел в комитет «Карабах» жаловаться, что добраться на самолет, вылетающий ранним утром, просто выше человеческих сил, они обещали доставить меня в аэропорт, для чего прислать машину, но не прислали. Я стоял вместе с однокурсником на пустой ночной улице и волновался, он же злорадствовал – мужчины любого народа, все, как один, ревнуют женщин своей нации к иностранцам. В конце концов вдалеке, по ту сторону Киевянского моста, вспыхнули автомобильные фары, однако они не перемещались. Я оставил однокурсника сторожить чемодан, пробежал довольно большое расстояние до моста и дальше, через мост, поймал такси и, забрав по дороге чемодан, поехал к Рипсик. Впоследствии, когда мне доводилось обсуждать с армянами, почему Левон Тер-Петросян не вполне справился с президентством, я всегда рассказывал им про эту свою пробежку и говорил: «Левон не принадлежит к людям, готовым перебежать через мост, чтобы чего-то добиться».

     С родственниками и подругами Рипсик я познакомился уже после нашего возвращения из Эстонии. У папы Радамеса была единственная сестра Эмма, моложе его на несколько лет – железная леди, как ее называла Рипсик. Как раз тогда, когда мы поженились, у Эммы были трудные времена, ее муж болел раком и скоро умер. Армянские похороны напоминают эстонские не больше, чем их свадьбы наши. Свадьбы там по-настоящему веселые, а похороны трагичны. Допьяна не напиваются ни во время первых, ни во время вторых. Покойника провожают из дому, после прощания мужчины поднимают гроб на плечи и выносят, еще некоторое время его несут под звуки возвышенной и душераздирающей духовой музыки по улице, и только потом садятся в машины и едут на кладбище. Весьма сложен и ритуал погребения, после которого возвращаются на поминки в дом покойного; поминки тоже величественно печальны и не завершаются оживленным, почти веселым шумом, что нередко случается у нас.

     Эмма выдержала похоронную церемонию молча и без слез, что армянкам не очень свойственно, у них в обычае громкий плач. Муж в Армении больше, чем муж, а жена, которая теряет супруга, теряет больше, чем мужа – она теряет и большую часть себя. В жизни Эммы, как и у моей тещи, был, само собой, один-единственный мужчина, тот самый          умерший муж, ее супруг и отец ее детей. После смерти мужа у нее остались два сына и дочь, а также несколько внуков. Старший сын незадолго до болезни отца эмигрировал в Америку, младший, виолончелист, уехал в Мексику несколько лет спустя. Эмма храбро противостояла всем этим испытаниям, она даже съездила в Америку в гости к старшему сыну, но остаться там не захотела, Америка ей не понравилась. Маленького роста, в очках и с выразительными, хотя и монолитными, почти неподвижными чертами лица  она напоминала утес, который не сможет разрушить или сдвинуть с места ни одна сила. Но постепенно она устала, разлука с сыновьями изнурила ее, и в последний раз, когда мы были в Ереване, она выглядела грустной, даже сентиментальной, утратив былую стойкость. Пару месяцев назад, как раз в момент, когда я давал дома интервью (это случается нечасто, эстонские журналисты мной не интересуются, только местные русские и иногда иностранцы), зазвонил телефон. Я прошел в другую комнату, снял трубку: звонила теща, которая сообщила, что Эмма умерла. Вернувшись в гостиную, я ничего не сказал сидевшей там же Рипсик, хотел, чтобы сначала ушла гостья. Я весьма плохо помню, что я отвечал на последние вопросы, во всяком случае, ничего умного в моих словах не было и быть не могло. Когда мы наконец остались вдвоем, я сказал, что случилось, и Рипсик заплакала.

     После того, как оба сына Эммы эмигрировали, в Ереване осталась только ее дочь Алвард. Как многим другим армянкам, так и Алвард, внезапно свалились на голову бедность и бытовые проблемы первых лет независимости: частичное или даже полное отсутствие газа, электричества и отопления. Мужчины, потеряв работу или получая за свой труд такую зарплату, на которую кормить семью было невозможно, разъехались по миру, кто в Америку, кто в Россию, и женщинам приходилось заниматься хозяйством и детьми в одиночку, мужья только посылали им деньги. Муж Алвард был, правда, в Ереване, но зарабатывал он мало, и Алвард, чтобы поддержать семейный бюджет, пришлось вкалывать в нескольких местах. Я заметил, что такая ноша закалила армянок, попав в безвыходное положение, они словно эмансипировались, хотя и уставали до смерти. У Алвард были сын и дочь, сын, окончив вуз, не нашел себе лучшей работы, чем охранник сигаретной фабрики, а дочь Лиана, очень смышленная, после института пошла учиться в еще один, основанный американцами, университет, чтобы повысить свою конкурентоспособность на рынке труда. У нее долго не было жениха, наконец появился один ухажер, Лиане было тогда уже под тридцать, и, конечно же, у нее до сих пор не было ни одного мужчины. Некоторое время они встречались, потом поженились, жених, у которого был диплом врача, получил стипендию, чтобы поехать на стажировку в Америку, и туда они и отправились. Именно на их свадьбе я и отплясывал с тещей.

     Подруг Рипсик в начале нашего брака я видел часто. Мы еще несколько месяцев жили в Ереване, Рипсик было жаль отказаться от своей работы, и я, закончив утреннее сочинительство, ходил ее встречать в клинику. Обе ее подруги были одновременно и ее коллегами или, вернее, подчиненными (Рипсик руководила отделением иглотерапии). Вообще-то подчиненных было больше, где-то семь-восемь человек, все женщины, но подруг среди них было две: Марианна и Рита. Марианна была, если можно так выразиться, Санчо Пансой Рипсик, ее верной спутницей с первого курса мединститута. Это было сверхженственное существо, если исходить из того, что подразумеваю под женственностью я, а подразумеваю я, в первую очередь, способность создавать вокруг себя сердечную, доброжелательную и, по возможности, радостную атмосферу, в которую окунаешься словно в теплую ванну, купаешься в ней, расслабляешься и не должен думать ни о чем сложном, не обязан мучить себе мозги тем, что в следующую секунду сказать, ибо все паузы заполняются и без твоего участия, и не ворчанием или придирками либо злословьем, а веселым или, по крайней мере, мелодичным щебетанием.

     Правда, находиться в одной компании с Марианной могло быть весьма мучительно для человека, который сам старается непременно произвести впечатление – не хорошее впечатление, потому что это нередко предполагает больше молчание, чем назойливость, а именно впечатление, как таковое, любой ценой. Почему? Потому что Марианна просто не оставляла никому другому такой возможности. Ее речь текла беспрерывно, как Эмайыги, только, наверно, с еще большими извивами, все время сворачивая с главной темы куда-то в сторону, но, в конце концов, все равно к ней возвращаясь. Беспрерывное говорение большинства женщин утомляет, но Марианна была настолько внимательна и сообразительна, что слушать ее обычно не было скучно даже мне, хотя я очень плохо ориентировался в зарослях родственников, знакомых и пациентов, о чьих делах она рассказывала Рипсик (о себе Марианна почти не говорила, она не была эгоцентричной). Сплетни? Нет, это не были сплетни, для сплетен характерно неодобрительное, недоброжелательное или, по крайней мере, ироническое отношение к тем, о ком сплетничают, Марианна же ни о ком не говорила с пренебрежением, правда, иной раз, когда кто-либо, по ее мнению, вел себя недостойно, она могла выйти из себя, тогда она сжимала свою маленькую ручку в кулачок, потрясала им и провозглашала: «Какой подлец! Какой подлец! Ох, если бы я только могла, я бы его задушила!» Но даже в этих восклицаниях было больше удивленного разочарования, чем ненависти – ненавидеть Марианна вообще не умела, она была олицетворением доброты, и ее рассказы тоже были добрыми, эмпатичными, полными сопереживания радостям и горестям людей.

     Хотя Марианна и любила поговорить, ее нельзя было считать пустой болтушкой, речь была только одним из тех «каналов», по которым вытекала в мир ее безмерная доброта. Даже профессию и ту она выбрала, скорее всего, из жажды делать людям добро – ибо можно ли сделать дело более доброе, чем возвратить здоровье другому человеку? Благотворительность Марианны отнюдь не ограничивалась лечением, вся ее жизнь была посвящена тому, чтобы кому-то в чем-то материально или духовно помочь, предложить опору, подбодрить, утешить, в первую очередь это, конечно, касалось самых близких ей людей, членов семьи, но часто она протягивала руку и совершенно чужим. Делать добро для Марианны было так же необходимо, как для некоторых творить зло. Я, наверно, не встречал человека, в котором щедрость, великодушие и отзывчивость, были бы развиты в столь избыточном виде и абсолютно бескорыстны. Если бы доктор Гааз знал Марианну, он мог бы считать ее земным воплощением своего знаменитого девиза «Спешите делать добро!»

     Вторая подчиненная и подруга Рипсик Рита была потрезвее и прагматичнее, но зато очень точная и добросовестная. И отец, и мать ее были известными врачами, и Риту как будто немного мучило то, что она сама до уровня родителей «не дотягивала», но она этого не показывала. Возможно, она находила, что обычный врач имеет по сравнению со знаменитостями некоторые преимущества, например, в смысле свободного времени? Возможно, хотя свободное время, как для Риты, так и для Марианны означало в первую очередь домашние заботы, они обе были замужем, обе имели детей, обе крутились, как белки в колесе, но не жаловались. Кстати, Марианна и раньше была замужем и даже дважды, что для Армении редкость – но это не означает ничего большего, чем именно то, что я сказал. О легком поведении говорить по поводу ее было бы не только бессмысленно, но и оскорбительно, ибо ни она, ни Рита никогда не изменяли мужу. Почему я в этом так уверен? Во-первые потому, что об этом знала бы Рипсик, от которой подруги секретов не имели, а во-вторых поскольку от обеих, как я, узнав их со временем лучше, понял, веяло нравственной чистотой. В наши дни не принято говорить о душе, если этим словом и пользуются, то так, что невозможно понять, какое содержание в него вкладывают, душа ныне это всего лишь еще одно истасканное, вконец девальвированное понятие, так же, как и любовь, этим словом тоже обозначают все, начиная с первого полового влечения и кончая развратом. (Если раньше потерять невинность было для девушки позором, этого стыдились, а иногда под грузом этого стыда даже кончали с собой, то сейчас дело обстоит наоборот, стыдятся, если никак не удается от невинности избавиться). Однако душа совершенно конкретная вещь, хотя ее и нельзя взять в руку, пощупать и обнюхать. Душа это место, где встречаются совесть человека и его поступки. Если поступки и совесть в гармонии, то и душа чиста, если же в человеке возникает диссонанс, если его поступки расходятся с тем, что ему шепчет совесть, тогда душа становится полем битвы, на котором человек скрещивает мечи с самим собой. Если это сражение проигрывает совесть, ее обычно отправляют в изгнание или даже казнят. Души Марианны и Риты были чисты, и потому в их обществе всегда было легко и хорошо.

                                                               2

                                                    Ты сказала, что Саади

                                                    Целовал лишь только в грудь.

                                                    Подожди ты, бога ради,

                                                    Обучусь когда-нибудь!

     Таким образом после женитьбы я постепенно вошел в новый и совершенно незнакомый мне мир. Раньше я делил человечество, с одной стороны, на мужчин и женщин, а с другой, на разные народы, не сводя категории пола и национальности воедино, теперь же оказалось, что такой классификации недостаточно. Передо мной был тип людей, который ранее я выделить не мог, но который совершенно явно имел определенные специфические признаки, отличавшие его от всех прочих – армянки.

     Внешне они от прочих женщин отличались не так уж сильно, в конце концов, ну сколько комбинаций способна предложить природа? На эстонок и прочих северянок армянки, конечно, мало похожи, столь черных от природы волос у нас практически не встретишь, как и больших выразительных карих глаз, но вот, например, с латиноамериканками, которых нынче можно видеть на любом телеканале, сходства у них побольше (правда, армянки не так вульгарны). Рипсик обратила мое внимание на то, что ее соотечественницы напоминают итальянок; действительно, встретив на улице Еревана, скажем, Софи Лорен, не подумаешь, что она родилась за его пределами – но вот тип Моники Витти в Армении менее распространен. Сравнить итальянок и армянок в отношении их поведения мне сложно, первых я не знаю, однако, если судить о них по кинофильмам, армянки кажутся более замкнутыми, будучи в этом смысле более похожими на восточных женщин (однако те намного более безлики). Я уже упоминал, что армянки словно незаметны, не стремятся общаться с чужими. Рипсик мне объяснила, что такая привычка формируется уже в юности, если на улице даже невзначай посмотришь на случайного мужчину, он тут же начнет к тебе приставать. Наверно, потому армянки и кажутся на первый взгляд мало эротичными – они просто вынуждены прятать эту искру поглубже, иначе на каждом шагу вспыхивало бы слишком сильное пламя. Другой мой однокурсник (не армянин) как-то сказал мне, что с армянкой труднее всего добраться до поцелуя, зато потом она принадлежит тебе. Не знаю, насколько он прав, но я предложил бы в качестве образа хорошо защищенный бастион, который скрывает от посторонних взглядов бесценные сокровища. В любом случае, армянки никак не подходят под самую распространенную классификацию женщин, которая, как известно, звучит так: «все женщины делятся на доступных и легкодоступных» — они труднодоступны.

     Если бы мне пришлось в двух словах определить сущность армянки, я бы выбрал выражение «крепкий тыл».  Наверняка вы заметили, что среди подруг и родственниц Рипсик не было ни одной неверной жены. Когда подобное касается одной-двух женщин, это можно считать случайностью, если же верных душ набирается множество, начинаешь видеть закономерность. Армянке с детства внушают, что ее первый долг и жизненное предназначение — быть верной спутницей мужу и достойной матерью детям. Это достигается именно воспитанием, а не запугиванием, Армения — не исламская страна, никаких установленных законом наказаний за измену здесь нет, заблудшую жену не забьют камнями насмерть, с ней просто разведутся. Однако адюльтеры встречаются редко, в основном, в некоторых специфических слоях, например, среди людей искусства, чьи нравы всегда менее строги, и под полной завесой тайны. Совершенно немыслимо, чтобы армянка позвала любовника к себе домой или вышла бы с ним гулять на улицу, не говоря о том, чтобы представить его своему мужу (каковую честь мне в Эстонии неоднократно оказывали). Публичная любовная история с замужней женщиной это что-то настолько необычное, что об этом говорят еще несколько десятков лет спустя. Конечно, человек есть человек, и в Армении тоже случается всякое, так, Рипсик рассказала мне об одной пострясшей весь Ереван трагедии, когда в гараже в машине нашли тела умерших от угара любовников, причем оба состояли в браке. Но это единичный случай, обычная армянская семья это стабильное целое. Сколько в этой стабильности влияния христианства? Я думаю, не так и много, хотя христианство в Армении — явление очень старое, армяне гордятся, что они первый народ в мире, который принял эту религию на государственном уровне уже в 301 году, когда большинства европейских народов вообще еще не существовало. Но в то же время влияние христианства в Армении всегда уравновешивалось сильными светскими традициями, так там уже в средневековье кроме религиозной поэзии (Нарекаци) существовала и ренессансная, жизнерадостно-эротическая (Наапет Кучак), словом, это образованный народ, «осколок Европы, нечаянно угодивший в Азию», как написала Рипсик в своем романе. Что касается Армении двадцатого века, то та была такой же советской республикой, как и все остальные, и там жили такие же советские люди, то есть или атеисты, или полуверующие, которые сердцем может быть даже и хотели верить в бога, но разумом понимали, что это анахронизм. Скорее в отношении армян, как и в отношении евреев, можно говорить об особом укладе жизни, формировавшемся в течении долгих веков, о таком (в сравнении с нами, варварами) тонком понимании мира, где после долгих поисков осознали, что семья это не первичная ячейка общества, а суть существования. Нет семьи, нет жизни. А о какой семье можно говорить там, где женщины ведут себя в сексуальном смысле неразборчиво? (У евреев, насколько я по своему небольшому опыту могу сказать, степень свободы немного выше, наверно, их семью защищают какие-то другие регуляторы). Поэтому и воспитывают армянок с детства в духе добродетели и вообще послушания. Если, например, в северных странах девочкам позволяют довольно много, поскольку считают, что они, в отличие от мальчиков, не хулиганят, то в Армении наоборот, за каждым шагом девочки следят бдительно, в то время как мальчикам разрешают иногда даже больше, чем можно бы (чтобы не лишать их предприимчивости). В армянской семье по сей день в обычае, что дочь, выходя замуж, невинна. Среди простого народа за этим следят строго, невесте грозит опасность отправиться обратно в отчий дом, если выявится ее «прегрешение», что означает большой скандал и позор (ненамного меньший, чем при адюльтере). У интеллигенции нравы конечно не столь суровые, но чистоту ценят и здесь. А когда девушка до свадьбы не «гуляла» с несколькими или даже несколькими десятками парней, то и позже уже замужем, она не станет сразу же, как только на горизонте появится чужой мужчина, раздвигать ноги.

     Добродетельность женщин, кстати, создает любопытную ситуацию для мужчин, которым совсем не просто найти себе любовницу, не говоря о случайной связи. Замужние женщины, а также незамужние девушки, как возможные кандидатки отпадают, остаются только вдовы и разведенные женщины, но те обычно хотят снова выйти замуж. Сложно и юношам, которым негде получить первый сексуальный опыт, часто они приобретают его где-то в другой стране, где нравы более свободные, в первую очередь, в России. Вот почему неженатый армянин вечно «на мели», на ереванских улицах же царит ощутимое сексуальное напряжение, ибо неудовлетворенных мужчин немало. Конечно, кто очень захочет, тот любовницу заведет, но поскольку это весьма сложная процедура, предполагающая ухаживание, преподнесение подарков и так далее, то среднему женатому мужчине на это просто не хватает времени, денег и сил, он занят другим, зарабатыванием на жизнь семьи.

     Вот мы и видим, что хотя армянскому мужчине как будто позволено больше, чем женщине, его судьба ненамного отличается от ее судьбы. Тут есть кое-чему поучиться нашим феминисткам: выясняется, что достичь верности мужа заметно проще, ограничивая свободу женщин, чем предъявляя высокие моральные требования мужу. Мужчина не монах, если он окружен легионом развратных женщин, целибата от него ждать не стоит.

     Конечно, за последние годы в Армении тоже кое-что изменилось, к примеру, возникло довольно много соломенных вдов, чьи мужья поехали за рубеж зарабатывать деньги и создали там новую семью, немало и таких женщин, кому мужа не досталось вовсе, все из-за той же эмиграции, поскольку юноши легче снимаются с якоря, чем девушки, и если такие женщины испытывают материальные затруднения, то, чтобы свое положение немного улучшить (но отнюдь не от жажды наслаждений),  они иногда готовы на сексуальные отношения и не требуя брака, довольствуясь тем, что любовник готов их содержать; но я не верю, что это все перевернуло армянский уклад жизни с ног на голову. В Ереване мне с ужасом описывали, как у них жутко расцвела проституция, объясняли, где именно девочки по вечерам собираются, из любопытства я несколько раз прогулялся мимо этого места, действительно, из-под одной маркизы кидали в сумерках зовущие взгляды три-четыре потрепанные девицы, немного дальше несколько мужчин, высунувшись из автомобилей, торговались с одной-единственной молодой женщиной, стоявшей на мостовой и, как казалось, подыскивавшей себе подходящего партнера; если это расцвет проституции, то что происходит в Берлине и Таллине?

     Но крепкий тыл – это не только уверенность в том, что на макушке не вырастут рога. Мужчине после изнурительной дневной работы нужно место, где можно было бы отдохнуть. Вообще-то таковым должен быть дом, но если там тебя ожидают пыльные полы, грязные белье и посуда и сварливая жена, вопящая: «Поди сам приготовь себе поесть, чего ради я должна тебя обслуживать?», то невольно начинаешь думать, так ли уж нужен подобный дом. У армянского мужчины таких проблем нет, он, приходя домой, знает, что рубашки чистые, комната в порядке, а если стол еще не накрыт, то его быстро накроют, потому что толма уже на плите. Как армянку с детства учат быть достойной женой своему мужу, так ее учат и искусству вести дом. Хлопотать на кухне для армянки что-то абсолютно естественное, это у нее в крови, я не раз видел, как после праздничного (званого) обеда, например, дня рождения, присутствующие среди гостей девочки-подростки спешат на помощь хозяйке убирать со стола и мыть посуду. Так от матери дочери передают и одну из армянских национальных гордостей – кулинарию. Если прочие домашние работы одним армянкам нравятся, а другие выполняют их только из чувства долга, то готовить любят почти все, и можно  без преувеличения сказать, что все армянки – хорошие поварихи. Армянская кухня – это кухня домашняя, часто со сложными, требующими для их реализации массу времени рецептами, но без экстравагантностей (ветчинный рулет в ананасовом компоте вам в Армении не предложат). Я не знаю, потому ли их блюда такие вкусные, что армянкам нравятся готовить, или армянкам нравится готовить потому, что их блюда такие вкусные – Рипсик полагает, что главная причина кухонных подвигов это и вовсе желание доставить удовольствие мужу – однако факт остается фактом, после дюжины лет брака с армянкой я морщил нос даже на жаркое в Париже в Кафе де ля Пэ.

     Таким образом, армянские мужчины и дети всегда накормлены и, по крайней мере в этом отношении, довольны жизнью. Такой эффект не совсем неизвестен и у нас, иначе почему среди эстонок принято говорить: «любовь мужчины рождается в его желудке»? Но вы послушайте, сколько презрения они вмещают в это предложение! Они словно хотели бы сказать: «Эх вы, жалкие людишки, так просто вы нас не любите, хотя мы этого более чем достойны, вас обязательно надо еще и откармливать, как будто вы сами не можете поджарить себе яичницу…» Недавно в одном супермаркете я встретил знакомого женатого мужчину, он был очень нервный на вид, я спросил, как дела, и он признался: «Ищу что-нибудь поесть, от голода перед глазами круги.» Я не стал спрашивать, где его жена, ибо если даже она не была в командировке за границей, это еще не означает, что она не нашла себе дела поважнее, чем готовить мужу обед. В Армении такой брак совершенно немыслим, я думаю, там даже жена президента предпочитает ухаживать за своим мужем сама, и если бы в Армении президентом стала женщина, то поверьте, между двумя заседаниями она сбегала бы домой, чтобы завернуть фарш в виноградные листья.

     Когда мы перебрались в Эстонию, сразу возник вопрос о работе Рипсик. Я и теперь очень наивный человек, а тогда был еще наивней, чем сейчас, опыт учит даже самого большого дурака. Признаюсь честно, я не верил, что с этим могут быть большие проблемы. Почему? Потому что Рипсик была не просто врачом, а кандидатом медицинских наук. Кстати, однокурсник мой мне этого не говорил, да и Рипсик не спешила рассказывать о своих достижениях, так что услышал я об этом только во время второго своего приезда в Ереван. Помню, что это усилило мою симпатию к ней – я не люблю глупых женщин. После женитьбы, как я уже упоминал, мы не спешили уехать из Армении, я был свободным человеком, мне не приходилось торопиться на работу, по утрам я писал и переводил, потом шел за Рипсик в клинику. Там я понемногу осознал, с каким уважением относятся к моей жене ее коллеги, подчиненные и даже начальство. Годы спустя, когда отец Рипсик снова заболел, и надо было делать ему дома «систему», как называют в Ереване введение лекарств с помощью капельницы, нам на помощь пришла одна из бывших подчиненных Рипсик, в прошлом операционная сестра Анаит. Это была очень деловая молодая женщина, которой, несмотря на приятную внешность, почему-то не везло в личной жизни. Глядя на нее, я часто думал, какая великолепная жена могла бы из нее получиться для какого-нибудь эстонца. Хотя, с другой стороны, где взять эстонца, которому можно было бы доверить Анаит, достаточно мужественного, но при этом непьющего. Алкоголь у эстонцев буквально в крови, я помню, как сам пил в молодости и как пили почти все вокруг меня, армянки же терпеть не могут пьяниц. Армянские мужчины не пьют, то есть они иногда выпивают, но не изо дня в день и только в компании и с богатой закуской, и потому не пьянеют, алкоголь для них лишь средство повысить настроение, а не способ забвения или самоуничтожения; вот еще одна причина, почему армянки редко выходят замуж за чужестранцев.

     Но я отклонился. Анаит ходила делать тестю капельные вливания всю неделю или даже дольше, но когда курс закончился, категорически отказалась от платы. «Рипсик Радамесовна, я у вас брать деньги не могу». Уважение Анаит к давнишней начальнице было так велико, что не позволило ей вступить  в взаимоотношения клиента и обслуживающего. Кстати, это было уже не советское время, и в Армении тоже уже немало лет определяли ценность человека по его кошельку. А если быть честным, то это был не самый бедный этап в жизни моей и Рипсик, в то время, как Анаит каким-либо особым богатством похвастаться не могла, и все же она твердила нет и нет. Кончилось все тем, что Рипсик пригласила ее на свой день рождения, Анаит была этим страшно довольна и горда, Рипсик же от умиления даже обронила слезу, она уже давно не испытывала такого к себе уважения. Ибо в Эстонии (если вернуться к рассказу) на Рипсик и ее познания всем было абсолютно наплевать.

     Мы переехали в Таллин примерно через полгода после женитьбы, главным образом, из-за моего рвения, как раз начался последний этап обретения независимости, союзная республика готовилась к референдуму – однако одновременно вспыхнуло и такое пламя национализма, что жизнь неэстонца вполне можно было сравнить с адом. Вскоре к национализму добавился капитализм, и эстонцы, врачи в том числе, взяли на вооружение все средства, чтобы отстранить более умных и талантливых конкурентов. Рипсик сама написала об этом в одном романе (весьма мягко), не хочу ее повторять. Могу лишь сказать, что если я до этого был «патриотом своей родины»  в степени выше средней, то увидев, сколько подлости и тупости в моих соотечественниках, я превратился… да. В кого же я превратился? В космополита? Но я не чувствую никакого особого единения и с человечеством, ибо не верю, что его большая часть заметно отличается от эстонцев.

     Все то время, когда я искал для Рипсик работу, от нее самой мне в этом не было никакой помощи. Выяснилось, что она совершенно неспособна сама куда-то идти, заводить отношения и даже их поддерживать, обо всем пришлось заботиться мне. С одной стороны ее пассивность была понятна, все-таки она была здесь чужой, но с другой, любая эстонка на ее месте сама, даже без моих потуг, куда-то быстренько пролезла бы. Думаю, что наши шансы скорее уменьшало то, что мне везде пришлось ходить вместе с ней, я частенько чувствовал на себе ненавидящие взгляды соотечественниц: «притащил сюда «черную» и еще нянькаешься с ней!» Был бы я врачом, в конце концов я ее куда-то устроил бы, но у меня в этой области не было никаких знакомств, а моим объяснениям насчет знаний жены не верили даже родственники (и не верят до сих пор), документы же Рипсик, список ее научных работ и прочее на здешних «специалистов» никакого впечатления не производили. Почему я поставил слово специалисты в кавычки? Есть почему. Время от времени, когда Рипсик слышит, как здесь лечат неврологических больных, она с ужасом таращит глаза и вздыхает: ну уровень!

     Наконец, ценой огромных усилий, нервотрепки и унижений мне удалось подготовить почву настолько, что Рипсик сдала экзамен по эстонскому языку, получила докторскую лицензию и могла бы поступить на работу – но на этом мои силы иссякли. Было очевидно, что на государственную службу ее не возьмут, в частных поликлиниках львиную долю гонорара забирали владельцы, не проявляя при этом даже желания обеспечить ее пациентами, оставалось лишь открыть собственный кабинет иглотерапии – но как? Вопрос был не только в том, что это требовало начального капитала, и перспективы были весьма туманными, еще больше меня тревожило, что мне пришлось бы взять на себя всю организаторскую работу, фактически стать менеджером этого кабинета. Не исключено, что я справился бы с этим, в первое время после приезда Рипсик в Эстонию мы, наподобие «босоногих врачей», как в Китае называют иглотерапевтов, странствующих из деревни в деревню, оказывая единовременную помощь, ездили по разным маленьким городкам и колхозным центрам, Рипсик лечила, а я вел переговоры, переводил, взимал плату и так далее, но это были одноразовые поездки, создание кабинета же для меня означало по сути смену профессии, ибо на Рипсик я ни в одном вопросе, кроме собственно лечения, положиться не мог.

     Конечно, я не хочу сказать, что все армянки, что касается умения пробиться в жизни, столь же беспомощны, Рипсик даже в сравнении с ними в этом смысле уникальна, а вдвоем мы образовываем вполне подходящую пару, оба совершенно неприспособленные и неловкие, но какая-то тенденция все-таки вырисовывается: за «внутреннюю политику» в Армении отвечает жена, а за «внешнюю» муж. Да, муж приходит вечером домой и садится в кресло – но если супруги вместе куда-то выходят или едут, жена не должна ни о чем заботиться, муж покупает билеты, достает визы, заказывает такси и так далее и тому подобное. Похороны, свадьба – все это организовывает муж. Современная армянка, естественно, работает, но место работы ей тоже находит муж. Такова «специализация» в армянской семье. И это одна из причин, почему армянки так высоко ставят брак – потому что они знают, муж это их передовая линия, это он принимает на себя наиболее тяжелые удары, будь то война или безработица. Жена, имеющая хотя бы более-менее делового мужа, живет словно у господа за пазухой. Ничто в этом мире не односторонне, но обычно мы не умеем изучать явления в их целостности. Если европейке может показаться, что занятая домашней работой армянка находится как бы в подчиненном положении, то не стоит забывать, что наряду с этим эта самая армянка в отличие от европейки защищена от многих неприятностей.

     Наша история с поиском работы кончилась тем, что Рипсик потеряла профессию. Хотя вернее было бы сказать, что профессия — и больные — потеряли Рипсик. Поскольку в большем проигрыше оказались они, теперь они вынуждены глотать дорогие и вредные иностранные таблетки в то время, как Рипсик могла бы создать в Эстонии жизнеспособную школу иглотерапии. А мне в итоге повезло, в первую очередь, потому, что теперь у меня, как у китайского мандарина, есть личный иглотерапевт, который лечит только меня, а во-вторых, поскольку такой уклад жизни, при котором ответственность за дела семьи лежит на плечах мужа, закаляет и укрепляет чувство собственного достоинства. Кстати, от профессии импрессарио я все же не избавился, потому что оставшись без пациентов, Рипсик стала писать романы, а поскольку она была способна только писать, но не находить издателей, то это, естественно, стало моей задачей. Мне пришлось ради этого даже освежить свои познания в английском, остававшиеся без употребления со школьных лет и изрядно подзабытые, ибо Рипсик нееожиданно стала международным автором, и переписка с ее иностранными агентами и издателями тоже вошла в число моих обязанностей. Но это не так страшно, как обустраивать и содержать врачебный кабинет.

     Но как с «внешней политикой» справляются незамужние армянки? Во-первых, их число не очень велико, по крайней мере, не столь велико, как на западе; в Армении люди, в основном, предпочитают брак одиночеству. Что касается мужчин, то их распределяют между женщинами почти до последнего, так что редкие холостяки  даже кажутся подозрительными: что, спрашивается, с ним такое, что никто его не хочет? С женщинами дело несколько сложнее, между ними идет серьезная конкуренция за мужчин, в которой всегда случаются проигравшие, но совсем одну не оставляют никого. В Армении выработана весьма своеобразная «система заботы», по которой за более слабых, не только женщин, но и стариков и детей, отвечает наиболее близкое взрослое лицо мужского пола, если не муж, то отец, дядя или старший брат, так называемый «тер» (точный перевод отсутствует, более или менее близко слово «хозяин»). «Тер» это что-то вроде древнеримского патер фамилиас, только не наделенного законной властью и силой. Кстати, армяне и есть народ из эпохи древних римлян, так что нечего удивляться, если кое-что от тогдашнего жизнеустройства у них сохранилось. Конечно, институция «тер» претерпела большие изменения, скинув с себя и абсолютность, и юридическую паутину, но смысл ее остался тем же, должен быть кто-то, кто несет ответственность, и этим некто пусть будет взрослый, еще полный сил, но уже опытный мужчина.

     Пока дочь не вышла замуж, она живет у родителей, и ее проблемы решает отец. Это может длиться довольно долго, Рипсик, выйдя за меня замуж, была далеко не студенткой, но собственной квартиры у нее не было, только кровать на застекленной веранде отчего дома (в Ереване подобным образом увеличивали метраж советских типовых квартир) – ситуация, которая могла бы свести с ума западную женщину, но к которой Рипсик относилась с философским спокойствием. У младшей сестры Гаянэ, правда, была небольшая квартира, доставшаяся ей после смерти бабушки, у которой она была прописана, но там моя невестка не жила, а только заходила время от времени, чтобы встретиться с подругами или возлюбленным (это была почти максимальная степень эмансипации, о которой могла идти речь в Армении, и Гаянэ вела за свои права яростные бои с Кармен Андраниковной). Если же женщина остается старой девой, что в Армении часто бывает в буквальном смысле слова, то ее наиближайшими людьми становится семья брата или сестры, которым она помогает с женскими хлопотами, получая в ответ помощь в ситуациях, где нужен мужской напор. Кстати, брат или сестра есть практически у каждого армянина, потому что в Армении не принято ограничиваться одним ребенком, и основано такое поведение на очень интересной философии: армянские родители не хотят, чтобы ребенок после их смерти остался в мире один.

     Конечно, такое тесное общение и даже сожительство родителей и детей, братьев и сестер возможно только в ситуации, где между ними царят отношения иные, нежели те, к которым привыкли мы. Я не хочу сказать, что семейный климат в Армении всегда безоблачен, жизнь под одной крышей волей-неволей порождает проблемы, и все же армян характеризует редкостная способность терпеть друг друга; побыв в их мире, я даже определил для себя любовь как способность выносить другого человека. Это не западные вежливость и толерантность, которые часто скрывают равнодушие и даже ненависть, а настоящая теплая и безусловная любовь. Если тебя однажды признали своим, то ты становишься членом семьи, от тебя не будет секретов, ты будешь участвовать в обсуждении всех проблем и, кстати, благодаря такому постоянному диспуту развивается и общее мышление, человек  учится видеть мир с разных точек зрения. Возникает своеобразное коллективное эмоциональное поле, в котором индивидуальности не растворяются, а дополняют друг друга, ибо входят туда без страха за свою самооценку. Для мужчины очень важно, чтобы никто не задел его чувство собственного достоинства или, по крайней мере, чтобы этого не делали близкие люди, и такую уверенность армянская семья гарантирует. Семья это общий крепкий тыл как армянина, так и армянки, и как в узком, так и в более широком значении, подразумевая всю родню. Как-то в первую зиму брака мне довелось поехать вместе с тещей в другой конец города к дальним родственникам, к которым из Кировакана прибыла посылка для нашей семьи – целый свиной окорок, еще от одного дальнего родственника, директора большой фабрики (было время перестройки, и с едой возникали трудности). Семейную теплоту и внимание такого рода, в образе мешка картофеля или банки варенья, можно встретить и у нас, но сколько на Западе тех, кто без условий готовы одолжить деньги дальнему родственнику? Мой однокурсник потратил довольно большую сумму на одного своего кузена, изрядного олуха, который даже отсидел в тюрьме, но хотел после этого стать на ноги, открыть какое-то «дело» и одалживал на это деньги. Однокурсник признался, что да, было глупостью дать их ему, ибо вряд ли он их уже вернет, но он все равно дал. Постороннему это может, в зависимости от собственной натуры, показаться или глупостью, или широтой души, но по сути это просто культура, такая культура, которая характеризует уклад жизни в целом. В Армении, правда, имеются и дом для престарелых, и детские дома (чего там вообще нет, так это вытрезвителя), но перенаселенными эти заведения не назовешь, ибо если семья хоть сколько-нибудь в силах, она никого в беде не бросит, и если нет родственников, на помощь могут поспешить даже чужие, так, например, осиротевшие после спитакского землетрясения дети более-менее все попали в чей-то дом, я лично знаю одну коллегу Рипсик, взявшую на воспитание такую девочку, теперь это уже хорошенькая девушка, черноволосая с густыми бровями,  которая ничем не отличалась бы от ровесниц, если бы в ее глазах нельзя было прочесть неосознанную глубокую печаль, даже не зная своего происхождения, она, наверно, ощущает темнеющую в прошлом жуткую тайну.

     Я думаю, корни такой взаимопомощи следует искать в трудной судьбе армян. Еще до землетрясения их неоднократно захлестывала другая и намного более страшная стихия в лице варваров,  то османов, то младотурков и курдов. Если у нас в Эстонии трудно найти семью, которой не коснулись в середине прошлого века дикости некого грузина с манией величия, то армяне до сих пор не пришли в себя после геноцида 1915 года. На самом деле эти две катастрофы просто неприлично сравнивать, потому что Джугашивили, несмотря на все свои преступления, не уничтожил эстонцев целиком, как народ, исходя из догмы социалистической революции, он выбирал богатых и именитых, классовых врагов, даже маскируя свой террор каким-то псевдосудом, в то время, как турки убивали армян не выбирая, насиловали женщин, сжигали их живыми, отрубали у мужчин конечности и так далее – то есть вели себя еще страшнее, чем немцы с еврееями. Чем ужаснее прошлое, тем больше оно, наверно, объединяет людей, во всяком случае, в больших глазах армянок по сей день отражаются страх и грусть, а их поведение раскрывает умение ценить и любить жизнь.

     Конечно, всегда найдутся исключения. Армянку, лишенную мужской поддержки, называют «антер», то есть «без хозяина». Мне кажется, что я уже даже умею отличить таких женщин от других на улице, на их лицах отражается беспомощность, граничащая с отчаяньем, они несчастны, сломлены, робко оглядываются, словно надеясь, что произойдет чудо, и все изменится, сами в это по-настоящему не веря. Противоположные случаи, когда женщина становится главой семьи, наверно, тоже бывают, но крайне редко; помню некую даму, которая ввалилась к моему однокурснику, чего-то требуя, объясняя, приказывая (было время перестройки, и однокурсник переводил для нацпатриотов, к лидерам которых принадлежала дама, всяческие тексты на русский язык) – картина знакомая, раньше я такие видел часто, но тем более странно и причудливо было встретить подобное в Армении. Что касается просто самостоятельных женщин, то я знаю только одну такую, но зато очень близко, в лице своей свояченницы, чей бунт против армянского жизнеустройства был сознательным и долгим. Природа снабдила Гаянэ помимо эффектной внешности еще и хорошими мозгами и сильным характером, и, поскольку она родилась и выросла в относительно либеральной семье артистов, в ней уже с юности возник простест против «бесправного»  положения армянской женщины. Конечно, стремление Гаянэ к свободе вовсе не означало, что она бегала по ресторанам, заводила все новые знакомства среди мужчин, кутила и развратничала – упаси боже! – она всего лишь требовала себе права любить мужчину, который ей нравится, не выходя за него замуж. То ли случайно, то ли исходя из такой диспозиции, судьба и сводила Гаянэ с мужчинами, которые уже были женаты – множественное число далеко не так многозначно, как может показаться, на самом деле их было только двое, и один роман от другого отделяло одиночество в несколько лет; но даже такая либеральность была для Армении неслыханной, почему и отношения приходилось держать в строгом секрете. Со временем, правда, Кармен Андраниковна все же пронюхала, и тогда разразился скандал, такой, какого у нас тут на своей шкуре не испытывала вероятно ни одна девушка аж с конца девятнадцатого (если не восемнадцатого) века. Но острая  коса нашла в лице Гаянэ такой камень, что если не притупилась, то во всяком случае и не смогла разрезать недозволенную связь. Я попал в семью в минуту, когда в повестке дня был уже второй возлюбленный, с которым Гаянэ, как я упоминал выше, раз-два в неделю встречалась у себя на квартире (называемой тещей гнездом греха); ее уход на рандеву неизменно сопровождался испусканием в воздух огромного количества дезодорантов и заклинаний тещи, на последние Гаянэ отвечала на еще более высоких нотах, благо, как дочь певца, не могла пожаловаться на свой голос. Иногда ссоры вспыхивали с такой силой, что внезапно превращались в полное молчание с одной или даже обеих сторон, для меня в этом было что-то очень знакомое, из прошлого, потому я эти порывы грома переживал даже больше, чем они того стоили, ибо в один момент буря стихала словно сама собой – армяне легко начинают горячиться, но быстро и остывают, в то время как эстонцы затаивают в душе долгую и часто бессмысленную злобу.

     Но все это было относительно детским протестом, который позволяли обстоятельства,  на самом деле Гаянэ не была никакой «антер», у нее был родительский дом, пожилой, но выполнявший функцию хотя бы моральной опоры отец, позднее, когда мы гостили в Ереване или когда Гаянэ приезжала к нам в гости, немного и я. Таким образом, в бунте Гаянэ больше было каприза избалованной девочки, чем экзистенциальной трагики человека, стоящего с глазу на глаз с судьбой. Да, она носила юбки покороче, чем принято в Ереване, курила (это себе позволяли и многие другие женщины), любила выпить рюмочку и, что главное, не вела себя в обществе мужчин так, как большинство армянок, то есть была не скромной и застенчивой, а шумной и вызывающей – но все же у нее было на кого надеяться. Серьезнее дело стало потом, когда Советский Союз распался, армяне втянулись в войну с Азербайджаном, турки объявили им экономическую блокаду, у грузин у самих был хаос, последний четвертый сосед, Иран, оказался единственной страной, с которой еще велась какая-то торговля. Вдруг стало очень трудно сводить концы с концами, зарплаты были мизерными, так же, как и пенсии, было трудно удовлетворять элементарные потребности, много ли женщины едят, но кое-что все же нужно и им, а что еще страшнее – не стало отопления, горячей воды, часто и света. А зимы в Армении хоть и короткие, но суровые. Вот когда было бы хорошо, если бы рядом был крепкий мужчина. Но чего не было, того не было, папа Радамес все старел, мы с Рипсик были далеко, за несколькими границами, сами боролись с экономическими трудностями и ереванцам могли помочь не так чтоб очень, к тому же многие родственники, как я уже упоминал, эмигрировали, вкратце, вся ответственность или, скажем, большая ее часть – потому что Кармен Андраниковна продолжала работать и вести дом, просто ее зарплата была весьма мала – легла на плечи Гаянэ. Надо отдать ей должное, она оказалась молодцом, работала, искала дополнительных заработков, вкалывала на нескольких должностях, и как завуч, и как педагог, и в государственных классах, и  в платной студии, взяв, в основном, содержание семьи на себя, но ей это давалось  нелегко, и с каждым годом она, приезжая в Таллин, все больше жалуется, что дорожную сумку тащить уж больно тяжело – забота, от которой Рипсик почти избавлена.

     Могла ли Гаянэ устроиться получше? Наверняка. Если бы она только намекнула своему второму любовнику (который даже успел уже развестись), что они могли бы пожениться, наверно, это событие и состоялось бы, и все закончилось нормальной армянской семьей – ибо в глубине души она такая же армянка, как и все прочие, тоскует по удобному дому, заботливому мужу и детям и отнюдь не столь эмансипирована, чтобы ей не нравилось, например,  возиться на кухне, просто там обычно орудует Кармен Андраниковна, и Гаянэ не спешит конкурировать с ней по поводу лишней работы, но всякий раз, когда ожидаются гости, она с удовольствием хлопочет у плиты, мастерит вкусные салаты, а когда наступает осень, с радостью отдается закатыванию в банки компотов, джемов и прочих консервов. Однако Гаянэ была горда и ожидала, чтобы возлюбленный пал к ее ногам, умоляя принять его руку и сердце – но где вы видели мужчину, который добровольно откажется от свободы, если красивая женщина и так рядом? Кончилось все тем, что любовник воспользовался шансом поехать работать за границу, Гаянэ же осталась одна. Доля, за которую она боролась, ей и досталась, но оказалась та отнюдь не такой сладкой, как она полагала. Как о многих современных западных женщинах, так и о Гаянэ можно сказать, что независимость обогатила их опыт – но не слишком ли высока цена, которую все они вынуждены были за это заплатить? Не пора ли женщинам после военной кампании против мужского пола, закончившейся пирровой победой, на руинах семьи как явления оглянуться и понять, что ни их плоть, ни психика не приспособлены к одиночеству?

     — Как ты отнесешься к тому, чтобы я сегодня к беф-строганову сварила гречневую кашу? – спросила Рипсик.

     — Положительно, — ответил я, лежа на кровати и раздумывая, чем закончить это сочинение.

     Понятно, что многие читатели, в первую очередь, мужчины, ждут от меня откровений по поводу того, каковы армянки в интимной жизни – но этого им не видать. Пусть заинтересованная личность сама попробует поймать в свои сети какую-нибудь армянку, а то до сих пор я слышал о соотечественниках только, что их  жены наставили им рога с армянами. Наверняка найдутся и такие, которые воспримут все, изложенное выше, скептически – пусть, мол, автор говорит, что вздумает, а действительность все равно намного прозаичнее, никакие эти армянки не ангелы. Но последнего я и не утверждал. Армянки такие же люди, как и все остальные, а следовательно, им свойственны все недостатки, которые характеризуют человека как такового: они могут быть эгоистичными и корыстными, жадными и завистливыми, скупыми и нытиками, глупыми и даже немного ленивыми, хотя с последним я встречался редко. Они также отнюдь не лишены чисто женских слабостей, любят хорошо одеться, сплетничать и есть те пирожные, торты и печенья, которые так великолепно пекут – поскольку кроме всех прочих добродетелей они еще и прирожденные кондитеры, из-за чего склонны к полноте и страдают от этого; но по моему мнению, последний перечень скорее содержит свойства, которые женщине к лицу, так же как ей к лицу серьги, кольца, ожерелья и прочие украшения, отвергнутые с некоторых пор западными женщинами, но все еще привлекательные для армянок.

     Я писал о другом – не о том, что объединяет армянок с женщинами других национальностей, а о том, что их отличает. Не сомневаюсь, что и на Западе найдутся женщины, которые страстны и верны, и на чьих лицах отражается явная нравственная чистота; но здесь это скорее индивидуальное, чем коллективное свойство, в то время, как в Армении это образует своеобразную культуру – культуру, которая, по крайней мере, до сих пор отражает натиск гедонического менталитета, надвигающегося с запада. Мы можем издеваться над девушками, которые, выходя замуж, не знают, что с мужчиной в постели следует делать, но в этой издевке, кроме цинизма, есть еще и немалая доля зависти, поскольку нам, господа, частенько приходится довольствоваться женами, которые спьяну обронили свою добродетель в первую попавшуюся постель.

     Может быть, когда-нибудь в далеком будущем, лет эдак через две тысячи, когда эстонцы и многие другие европейские народы начнут достигать возраста нынешних армян, и мы создадим гармоничную семью, может быть, тогда и наши мужчины смогут быть настоящими хозяевами в доме, такими, каких их жены уважают и кому подчиняются, может, тогда мы уже не будем пить, как свиньи, может, водка к тому времени исчезнет из наших генов, и, может, женщины наши тоже угомонятся, примирятся со своим земным назначением и поймут, что единственная дорога к счастью идет по следам мужчины – может быть, но я в этом не уверен.

      Перевод Гоар Маркосян-Каспер