Вадим Месяц. «Дредноут Арарат»

Вадим МЕСЯЦ — поэт, прозаик, издатель. Родился в 1964 году в Томске. Окончил физический факультет Томского государственного университета. В 1993—2003 годах – куратор российско-американской культурной программы при Стивенс-колледже (Хобокен, Нью-Джерси). Лауреат ряда литературных премий. Член Союза Российских писателей, Союза писателей Москвы, американского отделения ПЕН-клуба "Писателей в эмиграции" (Нью-Йорк), «Международного ПЕН-центра» (Москва). Организатор «Центра современной литературы» (2004 г.) в Москве и руководитель издательского проекта «Русский Гулливер». Стихи и проза переведены на ряд европейских языков.

  «rush in among the people, calling on them 

to protect their gods » 
              Charles Olson, Kingfishers

1
Когда нет сил ждать помощи или подачки, 
и собственные портреты разорваны на куски 
полтергейстом недельных запоев, 
мне являлись откровения смартфона, 
где в записной книжке я писал про какую-то тетю Цацу, 
неизвестную женщину… А я должен быть с ней знаком. 
Тетя Цаца, напрасно искал я ее телефонный номер. 
Тетя Цаца, я скучаю по вам. 
Тоска по чужому сродни родственным узам. 
Мои глаза срывались с цепи, руки дрожали. 
И коридор казался просторной казармой 
с рядами пружинных кроватей. 
Аист печальный стоял у окна и смотрел 
на подъемный кран. 
Ближний космос: даже он безвоздушен. 
Абсолютный вакуум, отличная видимость. Холод. 
И в этом холоде рокот швейной машины ножной 
напоминает о счастье. 
2. 
Ордынская ненависть к розе, 
что выжигает души дотла хуже пожара. 
Презрение к виноградной лозе, 
к горстке упругих ягод, подброшенных на ладони, 
и отжатых в сомкнувшемся кулаке. 
Это забавно, но как можно присягнуть веселью? 
Никчемность бесполезных праздничных дней, 
головокружение бешеных хороводов, 
кажутся намеком на грядущую ночь длинных ножей. 
Изнеженные народы обречены, 
а о женщинах можно не думать. 
Поэтому нам были по нраву 
бесплодные камни Армении, 
рассыпающиеся под зубчатой подковой, 
вода священных источников, 
воскрешающая лошадей… 
неистовство веры… 

3. 
Часовые на вышках отпугивают врага, 
они мертвы, но исполнят свой долг. 
Часы стоят, но взгляда на них достаточно, 
чтобы понять — жизнь проходит. 
Моя тетка жила возле вокзала, 
возле каждого вокзала в нашей стране. 
Я помню, как ехал на поезде впервые, 
а самолета не помню и вовсе. 
Первый поезд пришел сюда из Тифлиса в 19 веке. 
В горах ходят альпинистские, цепкие поезда. 
По прежним маршрутам. 
Тетя Цаца, как ты изменилась, надев очки! 

4. 
В каждом окне квартиры стоит Арарат: 
красный, синий, желтый, зеленый. 
Однажды я видел и белый, 
но он растаял как снежный сугроб. 
Гипофиз растаявших гор, косточка луз. 
Я бы сжал ее в кулаке 
и не выпустил бы даже под пыткой. 
Якоря скалистых вершин, 
обрывки цепей, что нависли над бездной. 
Стаи рыб, что, извиваясь, скользят под откос. 
Есть Арарат, что как камин с изразцами: 
в топке его лунный свет 
вот-вот станет светом дневным, 
а из дневного света можно делать стекло. 

5. 
Города новогодняя пустота, 
предвкушение пустоты души, 
и, может быть, всей будущей жизни. 
Улицы освобождены для света, 
электричеству есть где разгуляться 
и напомнить, что любая свобода 
всего лишь форма сиротства, 
которое воспринимаешь как счастье. 
Когда раскопали Абу-Симбел, 
у Рамзеса в ногах стояла его мать, 
жены и дети, маленькие, словно игрушки. 
Сиротство Божьего сына было огромным. 
Я вспоминаю об этом, разглядывая снеговиков 
в мерцании ёлок. Их голубые тела уродливы, 
но к любому уродству можно привыкнуть, 
если видишь его с детских лет. 
Я забываю имя девушки, с которой лежу 
на полу в темном доме весь вечер… 
Я говорю ни о чем — лишь бы поговорить. 

6. 
Ключ к твоему сердцу 
лежит на кухонном шкафу 
под пожелтевшей газетой, 
там, где дедушка 
прячет от нас 
паприросы «Казбек». 
Трещит попугаем эфир, 
канарейки порхают по дому, 
примеряясь свить гнезда. 
Можно знать тайну, 
но не торопиться ее раскрыть. 
Усмехнуться, 
унести с собою в могилу, 
преодолеть гордость… 
7. 
Арарат, растущий на дрожжах, 
на подушке воздушной, 
выверяющий такт своего дыхания, 
женственный, лунный. 
Или это только сегодня, 
когда солнце выкрашено смертью 
в желтизну луны? 
С пятнами пигментации на лбу, 
с закрытыми глазами, оно 
учит другой совсем красоте… 
Любая вещь рукотворна 
под таким солнцем. 
Зорац-Карер, следит движенье 
планет рядами умных бойниц. 
Зажигаются окна оставленных городов. 
Собравшись с духом, 
Арарат отправляется в печь: 
тесто с утонувшим в нем топором. 
8. 
Рыбьи кости 
и оловянные вилки, 
еще не переплавленные в солдат. 
Картофельной кожуры 
расслабленные спирали, 
завитки бересты. 
Натюрморты из мусора 
вытесняют картины жратвы. 
Движение повторяется вспять. 
В мире, где прекрасно 
абсолютно всё, жить сложнее, 
но интересней. 
Фрукты снова берут реванш. 
Женщины торжествуют. 
Но ненадолго. 

9. 
На маленькой цирковой арене, 
на тюремном дворе во время прогулки 
из корзин высыпают желтых цыплят, 
стиснув зубы, жонглируют ими. 
Бег по кругу слишком привязчив: 
трудно остановиться. 
Змея ошалевшая качается в пьяном танце. 
Кролик падает мордой на барабан. 
Давить виноград — работа достойная палача. 
Так и в жерновах маслобойни 
скрыта садистская страсть. 
Конвой спит вповалку, как в корабельном трюме. 
С париков слетает пахучая пудра, 
перстни сверкают ярче прозрачных глаз. 
Что ты хочешь знать обо мне, 
если я сам себе удивляюсь? 
Третий год ношу руки в карманах, 
чтобы не простудиться, 
для приветствия — нежно целуюсь. 
Эти камни только молния разобьет. 
Они, как зубы, сточатся друг о друга. 
Сверхчеловек — это просто кто-то другой. 
Двойник, близнец, отраженье в воде… 
Существует темная церковь в светлых мирах. 
Мы заходили в нее поутру. 
Становятся глуше колокольчики звонких копыт. 
Ветшают привычные жесты. 
Глухой паутиною затянуло колодец, — 
как сморщенный армейский вещмешок, 
стоит он у края дороги. 
10. 
Кто создает мечты и воплощает, 
должен уметь их рушить профессионально, 
чтобы конструкция падала от одного щелчка, 
как ряд косточек домино 
или самый высокий в мире небоскрёб 
в киноленте. 
Делать это неприятно, 
но иногда бывают моменты, когда 
нужно смести с лица земли 
все города и дворцы, 
оставленные за спиной. 
Потому что слова не действуют. 
И это единственный способ 
хоть что-нибудь объяснить. 
Или остановить. 
И это не жест, не тирада. 
Это, скорей всего, бесстыдное ремесло. 
Нервы сдают. 
И я начинаю машинально креститься, 
даже входя в магазин запчастей, 
обращаюсь к продавцу со словами: 
«Скажите, святой отец» 
11. 
Мы сидели вдвоем 
на высокой больничной кровати, 
и я слушал историю вашей семьи: 
имена… города… имена… города… 
География мира есть размещение теток 
по ареалу Европы и США. 
Тазы полны грузом надкушенных яблок… 
Шумят под кроватью ежи… 
Они выкатываются 
фосфоресцирующими клубками, 
исполняя неведомый танец 
или просто дразнясь. 
Тетя Цаца, где твой петух? 
Твой огромный красный петух? 
12. 
Точильщики ножей и часовщики 
работают одной половиной мозга, 
словно одной рукой. 
Тетя Цаца, отдайте меня в кадетский корпус. 
Я бы полюбил парадные кителя, 
ветерок на весеннем плацу. 
Как ты смеялась, что я целых 16 лет 
не мог объяснить тебе факт существования Бога. 
Упрекала меня в словоблудстве, 
называла ребенком, 
пока я действительно не увидел тебя насквозь. 
Не увидел насквозь всё и вся, 
оставаясь мальчонкой в маечке 
с надписью «Кока-Кола», которому вот-вот 
стукнет полтинник… 
Ты думаешь, я возгордился? 
Произошло что-то другое: я увидел порядок, 
его четкую поступь, что сравнима с движеньем часов 
и тоской объявления войн. 
Я понял, что об этом лучше молчать. 
Крабы идут на штурм Арарата, 
большие вареные крабы в блестящих доспехах. 
В этом нет ничего смешного, 
когда говорят о любви. 
Когда-нибудь в Ереване, 
бредя пьяным по парку 26 Бакинских комиссаров, 
где по ночам собираются трансвеститы, 
я ещё услышу твой голос. 

PS: 
Дотла сгоревшая пасека, 
восемнадцать ульев, 
тысячи тысяч пчел: 
это тоже хатынь. 
Только ключ золотой остался.