Карине Арутюнова. Конец света отменили

Знаменитый литературный критик Виктор Топоров писал  о Каринэ Арутюновой: «Арутюновой присуще то редкое и оттого вдвойне ценное качество, свойственное, прежде всего, подлинным художникам, которое Мандельштам назвал «хищным глазомером». Речь идёт, понятно, не о «перспективе», которой обучают в кружках рисования, и не о «пропорциях», а о сознательном — и сознательно хищном — пренебрежении и тем, и другим. Причем палитра Арутюновой — цветная, но преобладает здесь не какая-нибудь невинная берлинская лазурь, а грубая охра. Обе книги носят демонстративные названия: «Пепел красной коровы» — первая и «Скажи красный» — вторая. Полу-армянка, полу-еврейка, Арутюнова уехала из разноцветного, но неизменно красочного, родного Киева в кричаще-красный Тель-Авив, вернулась в Киев — и вот выпустила книгу в гранитно-сером Петербурге — на удивленье всей Европы, как непременно пошутил бы Пушкин. На удивленье и на зависть.

Рассказы Арутюновой — географически и метафизически повторяющие контур её скитаний — могут на первый взгляд показаться психологическими этюдами (отчасти — в израильской части — и лингвистическими этюдами: здесь средствами русского языка мастерски воссоздается иврит, идиш и ладино), однако это не так. Перед нами, повторяю, прежде всего, стихотворения в прозе.

Армянский музей Москвы и культуры наций предлагает вам прочитать подборку стихотворений в прозе Карине Арутюновой. 

Конец света отменили

Нанизывающие бусинки слов,
перебирающие драгоценные камни.

Выдавливающие по капле
Сок виноградной лозы.

Плачущие на рассвете
винами всех вин и покаянием всех
покаяний.

Молящие о спасении.

Выпрашивающие доброе слово.


* * *

Край света – он недалеко.

На пороге моего дома.

На пороге моей комнаты.

На границе моего сна.

На обрывке моих сновидений

болтаюсь пойманная на блесну.

Держите меня, держите,

не дайте пропасть


* * *

Конец света отменили, говорят,
до следующего вторника или среды.

Но это неточно.
Можно сходить к дантисту.
Можно сходить к нотариусу,
заверить необходимые документы,


* * *

это огромная разница,
быть снаружи и быть внутри.
Идти по коридору, заглядывая, отстраняясь.
Отшатываясь.
Я всего лишь иду.
Я всего лишь в аду. 
Стуча каблуками, бегу к выходу, к окну,
сажусь в любую машину, автобус,
самолет.
Перевожу дыхание.
Да, пьеса знакома.
И автор из наших, вот только имя.
Пожалуй, откажусь от роли,
от главной.
Я не настолько тщеславна.


* * *

Что сильней?
Чувство стыда?
Боли?
раскаяния?
Наслаждения.

Что раньше?
Вкус яблока?
Его форма?
Совершенство граней?
Напоминание о грехопадении.
Столь сладостном,
Столь вопиющем,
что мысль о возможном раскаянии
преступна.
Боль же кажется эфемерной,
а стыд – всего лишь приправа.
Посреди океана соли и крупицы
жгучего перца – капля стыда.
Полноводное озеро бесстыдства.


* * *

Гипсовая маска
проступающая из стены
родом из детских снов.

Как же я могла не узнать.

Маска, я тебя знаю.

Маска, я узнаю тебя из
сотен тысяч. 

Маска, уходи, еще рано.


* * *

Я убегу в другую страну.
Я убегу в другой дом.
Сменю паспорт,
мебель, кухонную утварь.

Я изменю группу крови.

Запутаю следы.

Найду другого, других.
Сменю занавески.
Выкрашу свежей побелкой стену.

А потом буду рыть туннель.
Локтями, ногтями, зубами. 


Еще лето

Еще лето.
Танец сверчков босоногих
на остывшей веранде.
Но уже кармин подсыхает,
свернувшись пеплом и сажей. 
Еще жгут костры
на окраине города, 
тянет дымком и свободой,
но бульонная чашка
вздыхает протяжно
орошая 
каплей янтарной
нёбо.

Уже плечи тоскуют по пледу
и короток день, а после обеда
шаги сообщают об осени в этих широтах,
чей-то кашель и смех за окном,
и прохожий,
из июля попавший в конец сентября,
домой поспешит, сражаясь с зонтом,
а в прихожей
станет тесно от туфель и ног,
и мокрая кисть суми-ё
растянет по небу
контур птичьей
печали. 


Про сахарную голову 
и трубочиста

Из фартука моей бабушки
сыплются всякие разности, –
трубочист в диковинной шляпе,
китайский болванчик, коробка от
монпансье, разноцветные фанты,

ленты, булавки и спицы, –
волчок, который резвится
часами, но всё же склоняется
к «нун» или «бет».
Огромная сахарная голова, –
такая и не приснится, –
она выдаёт ужасные тайны
про наших соседей,
которые тут же
не преминули явиться,
кто за иглой, кто за луковой шелухой,
а кто за маленьким чугунком,
чтоб не мешать мясное с молочным.
В фартуке моей бабушки много
всяких чудес, – таинственный цитрус
к празднику и новая скатерть
к субботе. Ещё оттуда доносятся
голоса, – на странном наречии, –
так говорят только боги,
сверчки и птицы, –
этого языка больше нет,
как и этой породы птиц,
с огромными глазами, –
они смеются и плачут
одновременно, –
похожие на чернослив
в кисло-сладком соусе.
Он долго томится
в огромном котле,
а исчезает мгновенно.


Эта часть манускрипта

Жёлтое. Чёрное.
Жёлтое. Чёрное.
Дымка над кровлей.
Пепел и сажа.
А за забором воронья свара.
Детские руки над головами.

Отчего вороны летают стаей?
Отчего вороны кричат хором?
Вот и рассвет, о, Боже, о, правый..
Я иду из Египта нагая. Вечность.
Скажи мне только, что всё это снится.
Возможно, состав затерялся в поле.
А на деревьях чёрные птицы.

А на руке моей выжжен номер.
По рваному краю голодного поля
Движутся тени. Стучат лопаты
О стылую землю. О, Боже, правый.
Я вечною жертвой скитаюсь по свету.
Рука Авраама, тень Исаака.
Вот и развязка. Всё чётче. Всё ближе.
Боюсь, мне не справиться с этой ролью.
Сегодня ты – хищник.
А я – добыча.

Ах, как кричат на пиру вороны.
Глоток – по гортани тоскует,
О, Боже…
Остатками разума я уповаю.
Ещё не живу, но уже виновата.
Пообещай мне игру без правил.
Скоро рассвет. Выхожу из Египта.
А где-то сердечный клапан рвётся,
Гоняя по кругу сырую водицу.
Отчего же вороны кричат хором?
Пусть щека выбирает ладонь,
А платье – невеста.
Видимо, это часть плана..
И он мне не снится. Этот ров.
И эта стена. Эта часть манускрипта
Писана кровью.
Не щека выбирает ладонь,
А охотник добычу.
По жажде – глоток.
По любви – ожиданье.
Пообещай мне сегодня
Игру без правил.
Я твой вечный должник, о, Боже..
Возможно, мне всё это только снится.
Мычание рва забитыми ртами,
Или крик пустыни в тоске по колодцу.
Бреду вдоль дороги, зашитая в саван.

Рука Авраама, тень Исаака.
Пускай кричат на пиру вороны.
Играют с жертвой. Глумятся хором.
А над Египтом – огромные звёзды.
Я вечно блуждаю по острому краю,
нагая. Я выбрала это. Игра без правил.
Ты выбрал меня. И я это знаю,
Боже.


Мой маленький слесарь

В доме напротив 
горят два окна. 
За окнами 
спит чужая страна. 
Спит-не спит, стучит. 
Молотком, топором. 
Спит-молчит, замышляет 
недоброе. 

Спит-молчит. 
Рассыпается битый кирпич, 
Покачнется на ветке луна-магарыч, 
а некто фомич из чайника пьет. 
Он тоже не спит, всю ночь напролет 
караулит. Он важную вахту несет. 

Не то чтобы бодрствует. 
Просто живет. На кухоньке тесной 
в майке сидит. Тоска его льется 
ручьями. Бежит. Стекает 
по глотке горючей рекой. 
Он смотрит в окошко, 
он машет рукой. 

Не мне ли он пишет признанье в ночи. 
Мой маленький слесарь по кличке Фомич 
Мой маленький ангел, ночной гробовщик 
стучит молоточком. Рыдает ямщик. 
Он гонит понятно кого и куда. 
По трубам бежит неживая вода. 
Лукавый Фомич подводит итог. 
Трезвея, он всходит уже на порог. 
высокий и статный, он громко стучит. 
Он ногтем скребет, он выпью кричит. 
не молчи, мол, открой, не молчи, не молчи. 

А до рассвета рукою подать. 
А до рассвета допеть, догулять, 
довыть, добежать, доскрести, доползти.

Ямщик, не гони. 
Я иду открывать. 


Пусть вынесут вещи


В этом городе
каждый Бог,
и всякий один.
Божественное 
переплетается
с суетным,
мирское – с великим.
у трефного кошерный вкус,
а ангелы плачут низкими голосами.
У порока – детский прикус
и спущенные чулки.
Кайма под ногтями
и запах сгущёного молока
густой и вязкий,
с раздачи
второго блюда
начинаются сумерки
пахнет гречкой и
чем-то свекольным.
У поварихи за стойкой
синие вены на полных ногах
и набрякшие веки.
тряпкой елозит по полу
нечто бесполое.
в цинковом блюдце
плевок.
Антисанитария.

Ангелы плачут
низкими голосами.
Для чего ты пришёл сюда?
Снять комнату с видом на море
наблюдая с тоской из окна
за праздником жизни, – 
объектом тоски может быть солнце
а дождь – сигналом тревоги и
смешанной грусти.
Зноем распаренный
спешу под навесом
укрыться.
Слова позабытой
нежности
шепчу из вещего сна.

Из дому вещи выносят.
Вполне приличные вещи.
Диваны и этажерки,
письменный стол,
ворох жёлтых газет,
жгутом перевитый.
из дому выходя
не забудь прихватить
некий предмет,
который напомнит
о жизни

об этом дожде
о сумерках
о чём-то еще
возможно,
о лодке, об острове, 
о расстояньи,
которое не превозмочь,
об утерянных вёслах
и путаных снах
без компаса.
О пробужденьи.

О том, что грешно.
о том, что пролившись
дождём,
уйдёт навсегда.
странное время суток
уходя, не забудь 
обернуться, –

еще можно успеть.

я не верю в вещие сны
раздирая пальцами тьму
я пытаюсь проснуться