Ашот Аршакян. Родной Армстронг

Новый 2017 год начался для литературного сообщества с утраты: 1 января в Москве скончался писатель Ашот Аршакян. Он учился в Литинституте на одном творческом семинаре с автором этих строк — и, помню, рассказывал нам, совсем зелёным юнцам куда младше его, как заработал первые деньги, перепродавая гамбургеры из начала в конец очереди только что открывшегося «Макдональдса» на Пушкинской в 1990 году.
Повествовательный талант Аршакяна сполна реализовался в сатирических новеллах, причудливо преломивших традиции заокеанского «магического реализма» и «телеграфного стиля» на почву более или менее абсурдной действительности времён «дикого бизнеса» девяностых и не менее бесчеловечного «гламура» последующих нулевых.
Короткий рассказ, такой, какой был бы действительно коротким и действительно рассказом, — одна из наиболее сложных литературных форм. В романном жанре писатель может отслеживать духовную эволюцию героя в течение многих лет; прятать философские штудии за многофигурными картинами движения или покоя народных масс, — тогда как в short story автор делает почти то же самое, но куда более ограниченным инструментарием.
Аршакян обрёл себя и творчески реализовался в русском языке, в следовании давней гуманистической традиции нашей литературы, внимавшей и бедам, и радостям «маленького человека» на фоне ускоряющегося ритма истории. Последние годы Ашот Андреевич страдал от болезни сердца, в итоге повлекшей внезапную коронарную смерть на трагическом для многих возрастном рубеже в 38 лет.
Предлагаем подборку его рассказов, первый из которых, «Родной Армстронг», хронологически стал последним и выложен Аршакяном на фейсбуке за четыре дня до конца жизни.

Эдвард Чесноков 

РОДНОЙ АРМСТРОНГ

Все обращают внимание. Спрашивают о здоровье, шуруповёрт.
Я потолочник. В кедах, на стремянке, с ножом, перфоратором, рулеткой, уровнем, шуруповёртом.
В юности помогал монтировать подвесные потолки «Армстронг». С 90-х они не изменились. Только пробки стали пластиковыми. Это и не пробки вовсе. Дюбель-гвозди.  
Уголок на восьмом не выдержит.
Тимур с бригадой племянников всегда приветствует меня словами:

— Доброе утро, Ашур! Не прорвался ли кто с южного направления? Крепки ли рубежи?

Держимся, Тимур. Только с севера пришла зима.
С Артуром-ташкентским ездили примерять кожаную куртку. Не подошла.
Извини, Артур. Не хочу ничего доставать для тебя.
Держится или нет? Мой уголок на восьмом этаже. Почти где луна.
Племянники Тимура уважают меня.  
Дядя Фёдор, я помогал, делал деревянные пробки, держал потолок.
Ключник выпил на моих глазах восемь банок «Охоты». Отжимался в комнате Мухамедина. Обнимал Башима.
Мухамедин очень беспокоится, не напьюсь ли я с аванса.

— Не пей! — так говорит Мухамедин. Кладёт плитку. Ждёт 30 тысяч.

Дядя Федор в 90-е вырезал деревянные пробки в Генеральной прокуратуре на Петровке. Отличные потолки, дядя Фёдор!
Поднимусь на восьмой этаж, заменю дюбель-гвоздь на деревянную пробку, закреплю уголок.
Нет, тут уже ничего не спасти.
Надо делать потолок на девятом. Забрать баклажку с мочой из пожарного щита.
А уголок. Х** с ним.  


СВЕЖИЙ НАЧАЛЬНИК

Десяток бытовок в сугробах, плиты, башенный кран, — нулевой цикл.
Начальнику-грузину в управлении я понравился. В отделе кадров завели трудовую книжку. Теперь я тоже начальник — мастер.
Первое утро на объекте. Смотрю на бытовки, на выпавший за ночь снег и дедуктивно размышляю: у дверей я заметил желтые пещерки в свежем снегу, значит, в бытовках кто-то есть. Зайти боюсь. Дожидаюсь начальника участка, Петровича.
Он появляется непонятно откуда, в военной шапке, с лицом как у Ельцина, за ним трусит толстый сторож с собаками. Петрович кричит:

— Выходи! Хватит спать!

Рабочие выходят.

— Сколько подъемов? — спрашивает Петрович.
— Сколько? — поддакивает сторож.
— Двадцать четыре!
— А почему в ночную сорок?
— Панели роем! Централизация! Иди ты!

Меня приняли тепло:

— Ну что, начальник. Главное, не мешай! Ходи, смотри.

Переодевался в бытовке для ИТР. Там над учетными журналами сидела маленькая блондинка Катенька, звучало радио, в холодильнике сохранялось сало и горбушка черного, на стене висело зеркало, и был электрический чайник.

— Сам ничего не делай, — посоветовала мне Катенька, — а то не будут уважать.

Я и не спешил что-то делать — грелся.
Приехал начальник-грузин, выгнал меня на улицу и велел изучать централизацию.

— Освоишь централизацию — все у тебя будет хорошо! А рабочие лучше нас с тобой знают, как строить.
— А чего мы строим? — спросил я.
— Учи централизацию!

Централизация мне не давалась. Зато я понял, что обычно раздражало начальника-грузина, когда тот приезжал на объект: нельзя было находиться рядом с рабочими, и нельзя было греться в Катенькиной бытовке. Оптимально было, чтобы начальник-грузин тебя видел, но издалека.
Хорошо было помогать геодезисту. Лежишь наверху, с краю, и отмечаешь мелом черточку на углу плиты. Внизу на земле черточку через линзы теодолита видит геодезист. И кричит, куда передвинуть мел:

— Левее! Еще! Рисуй! Так!

Последней моей обязанностью, перед тем как я перешел на ночную смену, было ездить в кузове грузовичка за обедами.
Инженер по технике безопасности выдал мне удостоверение мастера. К Новому году я стал выходить в ночь.
Поначалу я расслабился. Приходил вечером, включал радио, проверял, есть ли что новое в холодильнике, ложился на Катенькин топчан, под голову подкладывал Катенькину сменную одежду и дремал.
В полночь в бытовку врывались рабочие. Они смахивали на партизан, занявших фашистский штаб и встретивших, забытого тут по ошибке, рядового фрица. Бригадир срывал с моей головы Катенькину куртку и призывал:

— Вставай, начальник!

Я отпирал рабочим столовую, выпивал с ними стакан водки и опять ложился спать.
Через неделю или две все надоело, хотелось деятельности. Я с завистью смотрел, как на высоте искрит сварка, как толстенький, но ловкий стропальщик Багиров цепляет крюками плиты, панели и блоки, слышал короткие команды: «Майна! Вира!» и жалел, что окончил техникум и стал начальником.
И донимал меня вопрос: какое же, в конце концов, здание мы строим? Ни генплана, ни поэтажного плана, вообще никаких чертежей я еще не видел. Я рылся в Катенькиных бумагах, но ничего, кроме учетных журналов, табелей и ведомостей, не находил. В генеральной бытовке, где днем отлеживался Петрович, на стене почему-то висела физическая карта мира.
Внешне строящееся здание не походило ни на жилой дом, ни на учреждение. Говоря профессиональным языком, это было панельное здание с внутренним каркасом, этот тип годился под любое назначение. Лифтовые шахты размещались хаотично, коридорные системы сменялись лестничными площадками. Казалось, что рабочие строят по привычке, по наитию и, возможно, сами не представляют, что в итоге получится.
Я пытался поговорить со сторожем, и тот сперва был вкрадчив и ласков, но, услышав мой вопрос, цыкнул на любимую собаку, которая ночевала у него в бытовке, собака разлаялась, а я выбежал на улицу.
Как-то раз я подошел к стропальщику, и, приняв начальствующий тон, крикнул:

— Багиров!

И осекся, ведь начальник не должен спрашивать у стропальщика, то, что должен знать сам. Какой же я тогда начальник?

— Багиров, — начал я нежнее и как-то отчаяннее, — Багиров! Чего мы строим?
— Да ладно, начальник, — улыбнулся Багиров. — Стройка идет.
— Эй! Давай двести семнадцатую!

Стропы опустились. Багиров полез цеплять панель.
Я задрал голову вверх:

— Мужики, я к вам!
— Поднимайся, начальник!

На монтажном уровне бригадир стыковывал стеновую панель. Ему помогал монтажник Вольдемар, сварщик был наготове. В свете прожектора мельтешили снежинки. На перекрытиях стыл цементный раствор.
Я решил не спрашивать в лоб, чего мы строим. Закурил, смотрел за работой. Когда сварщик прихватил петли, и бригадир освободил плиту от строп, я спросил:

— Слушайте, а чертежи у вас есть какие-нибудь? 

Бригадир посмотрел на меня непонимающе, потом будто что-то вспомнил и пошел куда-то в темноту:

— Иди сюда, начальник!

Я последовал за ним и вдруг заметил, что дальше, в той стороне, куда ушел бригадир, перекрытия еще не смонтировали, и бригадир уверенно шагал по обледенелому торцу перегородки, по краям которой была пустота.
Я понял, что если не пойду за ним, то мало того, что надо мной будет смеяться вся стройка, но, главное, я никогда не узнаю, чего же мы все тут строим. С другой стороны, если я разобьюсь, то и вовсе ничего не узнаю, и мне вдруг вспомнился запах Катенькиной сменной одежды. Но я знал, что сзади стоит Вольдемар и наверняка ухмыляется, и крановщик смотрит на меня сверху, жует бутерброд и тоже ухмыляется. И там, в темноте, меня ждет бригадир, и если я сейчас не пройду по этой перегородке, то он никогда не будет меня уважать.
Я шагнул вперед, сразу же поскользнулся. Падая, ударился коленом, и, ухватившись руками за перегородку, повис.

— Форсит, начальник!

Это смеялся Вольдемар, он стоял надо мной, но не помогал.

— Стенку-то отпусти! Тут не высоко.

Голос был снизу, я посмотрел и увидел рядом бригадира с листами бумаги в руках.
Я спрыгнул, взял чертежи и спустился в бытовку.
Это были чертежи отдельных узлов. Ни внешнего вида здания, ни даже названия, которое обычно пишут в правом углу в красивой рамке, — не было. Были только схемы монтажа, узлы кровли и фундамента.
Когда в полночь бригада ввалилась ко мне, чтобы я открыл им столовую, я спросил бригадира напрямую:

— Скажи, серьезно, чего мы строим?

Но бригадир, видимо, был не в духе:

— Ты строитель или кто?!

В столовой мне как обычно налили стакан водки. Я выпил. Попросил еще.

— «Еще» в магазине, — сказал Вольдемар.

Я знал, что начальнику можно бегать за водкой только для другого начальника, но не для рабочих — субординация. Но мне уже было все равно. Я надеялся, что, напившись, бригада расколется.
Я вернулся из магазина с двумя литрами.
Закуски с дневной смены оставалось много. Бригадир поставил на стол поддон с котлетами. Вольдемар подтащил бак с гречкой.
Приняв третий или пятый стакан, я расплылся. Но и рабочие не были трезвы: бригадир с Вольдемаром спорили, сварщик спал, а Багирова даже потянуло философствовать.

— Ты знаешь, — говорил он мне, — прямо сейчас на кране сидит крановщик, ведь он не спустится, не будет пить с нами... О чем это говорит? О том, что он, гнида, ленится... А ведь я такой же, как он, но совсем другой. Крановщик сидит один наверху, а я сижу один... внизу. И ты, начальник, сидишь один в бытовке и валяешь Катькины шмотки... А стройка идет!

Тут я попытался вмазать Багирову по морде, но получилось лишь ткнуть его кулаком в плечо.
Бригадир с Вольдемаром перестали спорить. Сварщик проснулся, разлил водку по стаканам.

— Мужики, чего мы строим, скажите, а? — я чуть не прослезился.
— Какой ты непонятливый, начальник, — сказал бригадир. — Вот сдадим объект и узнаем. Утро уже.

Мы выпили, посидели еще. И дверь в столовую открыл начальник-грузин, за ним стояли Петрович и сторож.

— Привет, начальники! — крикнул я. — Ответьте мне, что мы строим-то?!

Я сразу отрезвел от своей наглости, но не извинялся и ждал ответа. Начальник-грузин должен был заорать и, может быть, даже ударить меня. Но он переглянулся с Петровичем, со сторожем и спросил разочарованно:

— А ты что, не знаешь? — и потом рявкнул: — Учи централизацию!

Меня долго отчитывали в генеральной бытовке. Я не слушал, смотрел на физическую карту мира и вспоминал еще из школы, что рабочие-китайцы при постройке Великой стены не знали, что они строят, как не знают об этом и умирающие при строительстве островов кораллы. Но сторож загораживал мне спиной острова в Океании, а за начальниками я не видел ни Великой Китайской стены, ни африканских термитников, ни других чудес света.