Несколько штрихов к живущему портрету

Ко дню рождения прославленного мастера мирового кинематографа.
Говоря о любви к Сергею Параджанову в день его рождения, ловишь себя на мысли, что любишь одного огромного полифонического человека, который поворачивается к тебе разными ликами, преломляется в сотне призм.
В апреле 2009 года в мастерской скульптора Николая Никогосяна познакомилась с коллекционером, президентом Фонда Гаянэ Хачатурян Валерием Ханукаевым. Он принес альбом, где хранились семейные фотографии Гаянэ, таился целый мир с послевкусием длиной в целую жизнь. Тогда я о Параджанове почти ничего не знала, смотрела как-то пространное документальное кино о нем с участием его жены Светланы Щербатюк. Но с того альбома во мне что-то защелкнулось, потому что Борхеса, Кортасара, Чехова и Летова уже явно не хватало, и хорошо, что Параджанов появился у меня уже после них, иначе он мог бы по Бродскому «заменить собой весь мир». В том альбоме жила Гаянэ, её родители, бабушка, происходившая из зокского рода и, конечно, Сергей Параджанов. Они познакомились, когда художнице было двадцать, а Параджанову – на двадцать лет больше. На тех фотографиях они пластично смотрелись рядом: человек-оркестр, обнимавший весь мир, в своей знаменитой бороде от уха до уха, как будто повторяющей его улыбку. И Гаянэ – тихая, с чувственными губами, с чёрными глазами, падающими в душу. Кто-то предвкушает появление теории о художественной «парности» этих людей.
Ровно через год Валерий Ханукаев открыл в Национальной галерее Армении выставку памяти Гаянэ. Не буду писать о том, что на вернисаже гости стояли во всех проходах, потому что я видела это только в фоторепортаже. Я опоздала на открытие и как только отбыли гости в Тбилиси, 1 мая я прилетела в Армению. Картины Гаянэ я смотрела почти в безлюдных залах, а за день до того, проехав по залитым дождем улицам города с остатками первомайского шествия, я попала в музей Параджанова, где не было ни души кроме его директора. Когда я зашла в этот дом, который строился для жизни Сергея Иосифовича, даже не для доживания, я прошла к Завену Саркисяну. Он собирался в Тбилиси – вез свою фотовыставку «Архитектура Армении» - и был явно не для моей проходки по экспозиции, но я представилась и объяснила, благодаря кому я здесь. Завен бросил молоток, и мы пошли мимо невыносимо безмолвных кукол, жизнеутверждающих рыб, собранных из бижутерии и прозрачного стекла, мимо рожденных в тюрьме патологичных графических образов. Параджанов часто говорил, что у человека после десяти дней заключения всегда будут психические отклонения, и все же поэтизировал не просто бытие, а самый его отстойник. Один из фрагментов описывает Левон Григорян в книге «Параджанов», вышедшей в серии «ЖЗЛ» в 2011 году: урки с царственной усмешкой, «кшатрии» смотрят на «шудру», уборщика нечистот. «Его окружали страшные люди, но глаза у них были не тухлые, не равнодушные, в них он видел свет восхищения, свет признания. Иерархический мир криминала видел в нем высшую пробу».
После экскурсии в Доме Параджанова мне стало казаться, что в мою жизнь стали собираться его люди. Запомнилась и встреча с Левоном Григоряном в марте 2012го в библиотеке киноискусства имени Сергея Эйзенштейна, с племянником Сергея Иосифовича Георгием Параджановым, кинорежиссером, зацелованным в детстве Лилей Брик да так, что на него «падала пыль с маяковских шляп». В «Доме Нащокина» он представлял свои ленты «Да будут дни наши длинными» - экранизацию тбилисских «эль-фаюмовских портретов», снятых на кладбище, в склепах, где умершие молодые герои вновь обретенным языком прославляют жизнь. И вторую работу - «Приму» о жизни и творчестве великой художницы-примитивиста Марии Примаченко, открытой Сергеем Параджановым. О ней в России, к сожалению, не много известно. Об их дружбе много писал Юрий Рост, и эти воспоминания настолько велики и безыскусны, что могли бы стать притчами в миниатюре. «Когда она заболела, Параджанов прислал ей картонный ящик апельсинов. Не виденные до того экзотические фрукты она не стала есть не потому вовсе, что не знала как. Она разложила их на подоконниках и смотрела на «маленькi сонячки», что прислал ей среди зимы Сережа. В другой раз он привез ее из деревни Болотня в цирк (впервые в ее жизни) и показал ей диковинных зверей. Не таких диковинных, как в течение своей долгой жизни придумывала и рисовала она сама, зато живых».
Год назад один армянский библиофил подарил мне замечательную книгу Сергея Параджанова «Исповедь» (СПб.: Азбука, 2001). Здесь его сценарии, письма, эпистолярная и тюремная графика…Текстовая «раскадровка» параджановского миросозерцания и художественного мышления еще больше закрепляет в сознании и душе читателя живой движок, который поселяется в нас при первом соприкосновении с его мирами. Говоря иначе, Параджанов – это возобновляемый источник энергии, поэтому его творчество и сегодня не становится истлевшим киноманускриптом. Ловлю себя на том, что хотелось что-то написать о Параджанове, а вышло наоборот – о людях, близких ему. И даже родных почти до отрицания родства. Так он говорил Гарику Параджанову: «Я ненавижу тебя. Ты стал созерцателем моей жизни». И все же…. То время живо и даже пахнет. Зайдите в Дом Параджанова в Ереване в ту комнату, где стоит кровать, покрытая кумачом, - это запах их тбилисского дома, медленно умирающего, будто исчезающего в знаменитом феллиниевском тумане «Амаркорда».

Валерия Олюнина