Пустой дом, Гарни, или Когда возвращаются бабочки
«Продается, продается, продается...» — вывески на домах, повсеместно встречающиеся в Армении. Не потому что лишнее, не потому что построили больше, чем нужно для жизни, и даже не потому что просто нужны деньги. Деньги, конечно, нужны всем. Но суть в другом: дома продают, чтобы уехать. Уехать в поисках лучшей жизни, ради будущего детей. Уехать, может быть, навсегда. Чтобы потом тосковать по силуэту любимой Горы, украдкой плакать, услышав мелодию дудука, горевать о тех, с кем уже никогда не встретишься в этой жизни и кого не удалось проводить в последний путь...
В Молдавии еще теплится какая-то призрачная надежда на лучшее: наши вывески в основном предлагают бесчисленное количество зданий «В аренду». Значит, люди, уезжая заграницу на заработки, планируют возвращаться жить в своей стране. Хотя экономическая ситуация что у нас, что в Армении — практически одинаковая. Наши маленькие аграрные страны обречены на обнищание, опустение, старение и вымирание. Это политика геноцида против своего народа.
И молдаванин, и армянин могут прижиться везде. Но есть, на мой взгляд, некоторая разница. Цель молдаванина — заработав на чужбине денег, построить большой дом, чтобы жить на родине, пусть и в маленькой пристройке, потому что не хватит никаких средств эти хоромы отапливать и содержать. Где бы ни жил армянин, он построит там свой дом, вот только умирать вернется на свою землю, к своим предкам. Жить и умирать. Печальная разница...
У каждого человека есть своя боль. Он живет с ней, и со временем они начинают хорошо понимать друг друга. Человек знает эту боль. Знает, как ее заговорить, чем удержать и как отпустить. Но только на время. Потому что новая встреча со своей знакомой болью всегда неизбежна. Сложнее с болью незнакомой. К ней человек всегда не готов. Она ему чужда. Это всегда неожиданность. И человек не знает, как себя вести и как жить с этим дальше. И тут два возможных развития событий: либо человек и боль срастутся, либо она не приживется и уйдет навсегда, оставшись глубоко в памяти. Любая боль — как любовь: когда привыкаешь, перестаешь ее замечать, но если слишком долго не обращать на нее внимания, она непременно найдет способ закричать о себе. И тогда станет так невыносимо, что заглушить уже невозможно ничем. Разве что временем. А время тут имеет обыкновение замедляться. Это месть боли и любви за невнимание. Человек начнет бросаться от обезболивающего к обезболивающему, бороться, спасаясь. Но тщетно. Наконец, обессилев в этой неравной схватке, человек захочет забыться. Забыться и забыть. Навсегда. И тогда придет пустота. И одиночество. Заполнить которые сможет только чудо...
По обеим сторонам ущелья Гарни, из долины, у слияния рек Азат и Гохт, словно природный орган, поднимаются удивительные скальные стены: базальтовые колонны правильной шестиугольной формы столь точны и симметричны, что кажется, их могла создать только человеческая рука. «Симфония камней» — так называют это место. Звуки реки и голоса людей из долины, отражаясь от скал, возносятся к древнему храму на горе.
Гарни был построен в первом веке нашей эры. Когда-то здесь служили жрецы и жрицы, поднося жертвы языческому богу Митре. Митра — сын Солнца. Его уподобляют Христу: он отпускал грехи, очищая людей водой; трижды воскресал из мертвых; и, по преданиям, был рожден 25 декабря. К сочетанию язычества с христианством в Армении быстро привыкаешь, они гармонично дополняют друг друга. Так и эллинистические формы гарнийского храма переплетаются с типичным для этих мест архитектурным стилем, известным еще со времен Урарту.
Иногда сочетание несочетаемого удивляет. Но в этом можно найти свою особую логику. «Потрудитесь, ничего не получив [взамен]» — мозаичная греческая надпись, увенчивающая изображения богов на полу бани недалеко от храма Гарни. И я задумываюсь о кажущейся противоречивости жизни: когда, отдавая, неожиданно получаешь и разнящееся становится единым, внешнее — внутренним, боль — радостью, одиночество — незримым присутствием, а пустота — наполненностью.
Зной открытых пространств сменяется прохладной тенью: раскидистые орешники, жмущиеся друг к дружке скромные деревца алычи, дикая вишня. Мы спускаемся от храма в ущелье по крутой извилистой дорожке. Ступни в сандалиях периодически скользят, и тогда начинает казаться, что несешься вниз на каменистых лыжах.
Останавливаемся, чтобы передохнуть и напиться из пробивающегося сквозь камни родника. Вода здесь незабываемого вкуса. Она не похожа на мягкую сладковатую воду из наших молдавских колодцев. Нет в ней и воздушной легкости, такой характерной для наших источников. Но вкус ее настолько приятен и необычен, что ею никак не напиться! Вроде бы пьешь глоток за глотком, вроде бы и жажда уже утолена, но оторваться не можешь — так вкусна эта вода. А еще она настолько студеная, что подставленная под струю рука моментально немеет до боли. И самое главное — вкус этот потом уже никогда не забыть и ни с чем не спутать. Вот и теперь, когда я пишу тебе эти строки, я отчетливо ощущаю его.
Одичавшие сады. Редкие дачные участки. Добираться сюда на машине довольно тяжело, это одна из причин, по которой мало кто решается обустраиваться здесь основательнее. Другая — массовый отток населения из страны.
Вскоре тропинка перестает вилять и змеиться, выводя нас на один из ярусов ущелья. По левую руку, до самой реки, — крутые обрывы, сквозь камни которых прорастают дикие кустарники и тщедушные деревца. По правую руку — узкое плато с выжженными солнцем травами упирается в стремительно уходящие к небу скалистые стены. А там, на самой вершине, в золотом зное, словно мираж библейского ковчега, едва различим абрис храма Гарни. Он будто бы медленно скользит по невидимым волнам вниз к ущелью.
По дороге нам все чаще встречаются полуразрушенные и совершенно пустые заброшенные дома. Один из них, особняком стоящий в тени раскидистой яблони, привлекает наше внимание. Дерево усыпано спелыми плодами, время от времени падающими к ногам путника. Может, именно это как некий знак заставляет остановиться: очередное яблоко подкатывается прямо к моим ногам. Дом мал — похоже, всего в одну комнатку. Его дальняя стена вросла в скалу, и ссыпающиеся время от времени камни образовали плотный пояс, доходящий до самых окон. Уцелевшие в рамах стекла подернуты пеленой пыли и искусной вязью паутины. Большой проржавевший замок висит на створке приоткрытой двери — одновременный символ запрета и приглашения войти.
Словно по мановению волшебной палочки неожиданно на тропинке, ведущей к дому, появляются двое всадников — местные крестьяне. Их лица смуглы и обветрены, но освещены изнутри простодушием и открытостью. Мы спрашиваем о доме и том, кто жил в нем.
— Он всегда был таким, сколько помню себя, — перекатывая сигарету из одного края рта к другому, говорит один из мужчин. — Никто в нем не живет. Жил, наверное, кто-то когда-то. Дом же для того и строят, чтобы в нем жили. Только я не знаю. С самого моего детства всегда в запустении стоял.
— Да, мы сюда мальчишками приходили, тут все так же было, — поддерживает товарища второй всадник.
Они спешиваются, чтобы напиться воды из бьющего за домом родника, срывают по яблоку и, снова сев в седла, прощаясь, медленно удаляются.
А меня что-то настойчиво тянет войти в этот одинокий, давно оставленный дом. Может быть, предчувствие какой-то особой истории. Потому что, несмотря на видимую пустоту, я ощущаю его наполненность. Интуитивно омываю ноги в ледяной родниковой воде: чувствую — так надо... И мы входим.
На стене у окна рисованный карандашом сложивший крылья ангел. Это женщина. В ее руках цветок и птичье перо. Солнечный свет, пробиваясь сквозь полуоткрытую дверь, выхватывает ошметки истлевшего полосатого матраца в углу. На полу несколько раздавленных флакончиков от лекарств, на усыпанном битым стеклом подоконнике красный жестяной футляр для электробритвы, одинокая черная игральная шашка и выгнутый подковой металлический прут-засов.
Пустота и тишина дома наполнены необъяснимым живым теплом, и от этого возникает ощущение чьего-то незримого присутствия. Я пытаюсь открыть створку форточки, но она не поддается. Длинный сухой стебель растущей у дома травы мерно колышется под ветром. Словно робкий гость, он то кланяется в оконный проем, касаясь подоконника внутри, то, распрямляясь, снова с достоинством возвращается наружу. Мой взгляд следит за движением стебля, и тут я замечаю: вся рама по периметру исписана мелким ровным почерком.
1977 — 15/III снег укрыл все деревья. Первые подснежники.
1978 — Одиночество иногда оборачивается невыносимой болью. Но ангел смерти слеп, он не знает, кого одарить своим подношением. Приходится назло ему жить.
1979 — Яблоня этой весной не зацвела. Дерево высохло.
1980 — В ночь на 4 ноября пошел снег (3 см).
1981 — 16/IV вечером зацвела яблоня. Всякое начало есть путь. Всякий путь есть начало.
1981 — 20/XI человеку дается ровно столько боли, сколько он может вынести. Либо не дается сверх меры, либо боль настолько несоизмерима с человеком, что он уходит сам.
1982 — Любовь неделима. Она целостна. Нельзя отрезать одну руку ради другой. Нельзя выбрать, какой из пальцевтебе нужнее и какой окажется лишним.
1982 — Как не хватает мне некоторых запахов. Солнце, ветер, холодно и дрожат голые ветки яблони. Мысли во сне уходят под наше тутовое дерево. Дни тянутся, как караван по пустыне. Хочу проснуться и оказаться в том неоконченном сне.
1983 — 29/IV прочел у Ибн Араби: «Любовь — способность видеть невидимое и желание постоянно ощущать рядом с собой отсутствующее».
1983 — 2/12 первый снег пошел (15 см). Глухая ватная тишина. Поцелуй сердца. Скучаю по твоим глазам.
1984 — Ми воскор пакасум э / Им мармнум карцес / Верцрел верацел ен / Трчуни ев на трчел э херу [Не хватает одной кости / В моем теле / Как будто отняли, превратив в птицу / И она улетела далеко].
1985 — Целовать твою улыбку… Ожидание — это дни в пустыне без дождей. Сколько проживет пустыня, решают дождливые дни. Глубоко в сердце пустыни — память дождей.
1985 — Снился удивительный сон. Некоторые сны запоминаются так же четко и навсегда, как некоторые моменты из жизни. Необъяснимо. В этом много счастья. Как знать, что каждый раз, заводя руку тебе за спину, получу ответный поцелуй.
1986 — Душа — эксгибиционистка. Тело — фетиш. Мы заперты в объятия друг друга, как мысли и тело.
1989 — с апреля по май — целый месяц — не идут дожди. Теперь мы с тобой это знаем..
Вот то непостижимое, что влекло меня сюда. Присутствие любви. Пустой дом, наполненный любовью, уже никогда не опустеет.
Солнце близилось к западу, пора было возвращаться. Мы поднимались по узкой тропинке, когда внезапно из зарослей кустарника выпорхнула целая стая бабочек. Какое-то время, лаская крыльями воздух, они кружились над нами, а потом снова вернулись в свою обитель.
Каждый до боли тоскует по месту, где дом его души, но не тела. Душа всегда будет стремиться вернуться. Эта боль и есть любовь. Как вечно едины и схожи эти базальтовые шестигранники «Симфонии камней» гарнийского ущелья, так и армянин, где бы он ни жил, един с землей своей души и, словно вспорхнувшая на время бабочка, рано или поздно вернется к своему древу.
Уже на подходе к самой вершине, я нашла обломок камня — часть верхнего орнамента храмовой колонны. Дар Гарни. Я улыбнулась...
Теперь я точно знаю: с апреля по май — месяц — не идут дожди; вода в роднике леденит ладони и ступни, и ею не напиться впрок; невидимое и далекое присутствуют в нас, когда мы думаем о них; внешнее неразделимо с внутренним; дом никогда не опустеет, если в нем жива любовь, а счастье приходит… когда возвращаются бабочки.