Родной город. В этих словах — двор детства, дорога до школы, первые знакомства, любимые улицы (при свете дня и окутанные сумерками). Дом, куда часто уносятся мысли каждого. Город, в котором человек увидел свет, как писал Уильям Сароян родом из американского Фресно, это самое неизменное из всего, что не изменяется. Родной город всегда такой, каким мы его любили и любим. Что ещё может значить он для нас? Прочитаем очерк Сарояна «Дом, родной дом…» и вспомним свои родные города.

Дом, родной дом…

Из всего, что не изменяется, самое неизменное — город, в котором ты впервые увидел свет. И хотя все в нем такое обыденное, он в то же время — пока ты растешь, меняешься, уезжаешь, помнишь его, приезжаешь и опять уезжаешь — полон для тебя неисчислимых красот. А ведь ничего вроде бы в нем и нет — одна серость, блеклые, разбросанные, обветшалые строения, и всякий раз, вернувшись, недоумеваешь: что тебя к нему так привязывает?

Что же он такое? Всего-навсего заурядный городишко, каких в Америке десятки тысяч, и народились в них десятки миллионов людей, узнали детство, юность и потом уехали или остались там жить?

Всего-навсего место, где в какой-то год, в какой-то день задержались десятка два-три проезжих и остались там, а следом приехали другие, и тоже остались, и дали жизнь другим?

Что же еще в нем есть, кроме двух вокзалов — один на западной, другой на восточной стороне, — да еще торгового центра посередке, улиц, домов вокруг, да неумолчного стука прибывающих и отбывающих поездов?

Что же он такое еще, кроме как начало мира и ожидание грядущей зимы?

Разве для тебя он больше, чем всего лишь радость проснуться однажды утром и ощутить себя в нем?

Больше, чем всего лишь сидеть за школьной партой и пытаться с помощью простейшего правила арифметики понять, что он такое в целом, кто они такие, люди, что в нем живут?

Неужели он больше, чем просто сеть улиц, возникших перед тобой наяву, а не во сне, и вот ты по ним бродишь?

Больше, чем вечное томление и зимой и летом? И одиночество, и ты еще не знаешь, что его не избыть?

Больше, чем озарение красотой, которое открыло тебе лицо маленькой девочки, и твой восторг, и неведение того, что свет ее лица никогда не угаснет в твоих снах?

Так что же такое этот городок — реален он или только грезился в снах одному мальчугану? Или возник из его любви ко всему, в чем не таится смерть? Ко всему, что обитает где-то вдалеке от пыли, ржавчины, распада; ко всему, что вне верха, боков, низа и живет за их пределами, вокруг, над, под, внутри?

Или все это лишь догадка того мальчика, что даже если его городок — место горестных попыток, где столько горемык тщетно силятся выбиться в люди, все равно где-то здесь, среди всего видимого глазу, среди всех, к кому давно привык, живет племя, которого еще нет на свете, и внутри вопиющей убогости этих улиц и построек скрыт огромный мир, который, еще чуть-чуть, и возникнет на самом деле?

И ноздри мальчика улавливают сквозь зловоние пота и гнили священное благоухание того, в чем живет одна лишь красота и в чем нет места смерти?

И уши мальчика слышат лишь покой тишины, живущей внутри и вокруг всего сущего? Нежной, чуткой тишины бесконечного начала?

Вот и опять я вернулся в родной город. Вчера вечером я открыл, что едва ли не главное в нем — вечернее небо над ним, чистое, поражающее, беспредельное.

Сегодня утром я шел к городу по Вентура-авеню, мимо улиц, по которым ходил двадцать лет тому назад. Все тут по-прежнему, разве что две-три новые вывески появились, два-три дерева исчезли, два-три новых зеленеют, и старые выросли еще выше, да какой-нибудь дом уже развалюха, а в нем еще живут, и крыльцо сплошь прогнило… А вот тишина все та же, и нарушают ее все так же, как двадцать лет назад, приходящие и уходящие поезда.

Я шел с Вентура-авеню к Туларе-стрит вдоль железнодорожного пути на Санта-Фе; с севера надвигался товарный, идущий на юг. Когда он нагнал меня, даже не поверилось, что прошло столько лет, и я понял: человек уходит навсегда, так и не обретя того величия, той цельности в жизни и в самом себе, которые побуждали его томиться по ним, еще когда ему было всего десять лет.

И пока поезд проносился мимо, я понял: человек уходит, так никуда и не дойдя, а образ прекрасного, что живет за пределами всего сущего, всех концов и начал, надо всем, поверх и внутри всего, не покинет его снов, пока он еще может дышать, пока он еще может видеть сны.

Воспроизводится по изданию: Сароян У. Случайные встречи. — Москва : Известия, 1986. — (Библиотека журнала «Иностранная литература»).