Ваан Терьян, появившись в армянской литературе, впустил в нее поток свежего воздуха. «Певца любви» высоко ценили многие национальные писатели. «Прекрасные стихи, и почти совершенная новость в нашей лирике», — так, например, отзывался о сборнике «Грезы сумерек» сам Ованес Туманян. Действительно, символистическая направленность творчества Терьяна открывает новую страницу в истории армянской литературы. Реализм, приземленные и социально окрашенные труды сменяются тонкой, романтической лирикой, которой так не хватало горному народу. О себе он говорил: «Я — грезящий поэт».

Было бы неправильно говорить, что символизм был вполне обыкновенным направлением в истории культуры. На самом деле это целая система мышления, со своими особенностями, уникальным «кодексом». Поскольку символизм возник на рубеже веков, он в себе содержит остро дуалистическое восприятие действительности. Это течение воплощает не только окрашенные тоской и томлением стихотворения, но и проявление внутренней борьбы символистов, каждый из которых имеет собственное «видение» разрешения культурного застоя. Одна половина отдавала предпочтение негативному «диаволическому» началу, другая — позитивному. Именно поэтому мифопоэтика каждого художника была уникальной, отличалась от остальных.

Символизм впервые обращается к теневой стороне не только бытия, но и самого человека. Это совсем другой взгляд на мир вещей: происходит фундаментальная смена парадигмы и методологии — способа восприятия и познания действительности. Вместо ratio, логики, символисты выбирают интуицию и иррациональный способ познания, а языком становится символ, знак. Знаки скрываются везде — начиная с шепота, заканчивая туманной палитрой. Такой мир глубоко эмпиричен, но нельзя обманываться этим. Доверие к собственным ощущениям и чувствам раскрывает перед символистом совсем иной — «горний мир». Это крайний субъективизм, саморефлексия как способ раскрытия тайн бытия. И если одни символисты выбирают путь «диаволического», негативного начала и интерпретации действительности, то другие счастливчики, в том числе Терьян, находят для себя образ вдохновения, всячески разыскивая путь соединения с ним. Таким для них становится образ Софии.

О Софии как о Божьей Премудрости в русской философии написано очень много. Почти каждый мыслитель словно считал своей обязанностью заниматься анализом этого многогранного религиозного образа. И конечно, нельзя не выделить философа Владимира Соловьева, имевшего собственный опыт соприкосновения с таинственным женским началом, которое всю жизнь его сопровождало и вдохновляло. В целом, София олицетворяла таинственную грань между материальным и духовным, Творцом и Тварью, одновременно их и соединяя, и разделяя. Но в то же время Она не принадлежит к какому-либо миру, словно являясь лишь проводником.

Поэтому в эпоху Серебряного века образ таинственной женщины становится невероятно актуальным. Недосягаемая, загадочная, одновременно доступная и недоступная — эта дуалистичность словно сводит с ума поэтов, как молодых юношей, которые пытаются ухватить этот непостоянный силуэт, но безрезультатно. Одна часть символистов начинает затрагивать Ее негативную, непостоянную, обманчивую сторону, другая часть настроена более оптимистично: они чувствуют вдохновение и со сладким томлением ждут второго пришествия Загадочного фантома. Один из них — Ваан Терьян. В его стихотворении, посвященном Грусти, говорится именно о пришествии этой загадочной женщины:

Скользящей походкой, едва различима, прошла на закате.
Крылом предвечерья, ласкающей тенью в траве и цветах
Прошла эта дева — видение, призрак, — чье белое платье
Мелькнуло и скрылось легко, точно ветер, умолкший в кустах.

И нежное что-то она прошептала в закатные дали —
Полям и деревьям, уже погруженным в туман, в забытье.
Тот шепот горячий цветы сохранили и мне передали
И трепетом тайным, священным наполнили сердце мое…

(Ваан Терьян)

Здесь высокое поэтическое чувство грусти Терьян облекает в многогранный образ Девы. Прежде всего, мотив тени, призрака, видения в русском символизме встречается довольно часто. В целом, этому направлению присуще «теневое» мышление. С одной стороны, густой дым тени скрывает, делает незримым вещи, словно зрячий глаз не может отличить грань перехода с одного предмета на другой; с другой — будто лишь в тени нам становится доступна суть вещей, то есть в тени символы окостеневают до аллегории и эмблем. В тени проявляется все самое характерное, сущностное в вещи, что создает особое понимание бытия — это теневое бытие, где мы на вещи смотрим через другую призму, не повседневную и логическую. В тени природа, предметный мир, словно отдыхает. Если днем, под лучами величавого Гелиоса вещи просыпаются, начинают свою «социально-активную» деятельность, то в тени, вечером они отдыхают, раскрывая свою сущность. Поэтому в основном во всех произведениях символистов теневое начало — это новая методология в познания действительности: они наблюдают не дневным-рациональным глазом, а лунарно-иррациональным.

В случае Терьяна тень — это не что-то абстрактное, а конкретный образ, точнее силуэт Девы. Он перекликается с образом Софии и «Прекрасной Дамой» Александра Блока. Эти полумифические, выдуманные, нереальные Женщины словно являются проводниками в мир иной. Как в мифологии часто встречаются женщины-помощницы, которые содействуют героям в преодолении сложных испытаний, так и здесь Прекрасная Дама раскрывает перед разочаровавшимися в земном мире мужчинами красоту «лиловых миров». Мотив тени встречается и у Соловьева, но если он находится в бесполезном поиске, то Терьяну все-таки удается установить связь с ней.

Какой тяжелый сон! В толпе немых видений,
Теснящихся и реющих кругом,
Напрасно я ищу той благодатной тени,
Что тронула меня своим крылом…

(Владимир Соловьев)

Неслучайно и у Терьяна, и у Соловьева у загадочной тени есть крылья, ведь они указывают на некую связь с небесным простором, который ассоциируется с духовным началом — с Царством Небесным.

Как тень поглощает все бытие, так символист оказывается поглощен своей тенью — саморефлексией. Получается, здесь тень выступает в качестве нового способа познания и зеркала, отражающего внутренние переживания художника. Либо приносит разочарование:

Если желанья бегут, словно тени,
Если обеты — пустые слова, —
Стоит ли жить в этой тьме заблуждений,
Стоит ли жить, если правда мертва?

(Владимир Соловьев)

…И призрак женщины склонялся надо мною.
Я жаждал счастия. Но призрак изменял.
И много дней прошло. Ты встретилась со мною.

Я полюбил тебя. Но точно бурный вал,
Предвестник гибели, какой-то голос грозно
Гремит насмешкою и вторит: «Поздно! Поздно!»

(Константин Бальмонт)

Также этот призрак является проводником, указателем на новый мир, или раскрывает суть вещей, как случается у Терьяна: загадочная Дева распространяет свою магию на всю природу, что передается поэту и встречается с теплым чувством восхищения. Интересно, что ускользающая как тень, так и та информация, которую она передает, поэтому тут вместо речи — слово «шепот». В символическом мире все явления находятся на грани между посюсторонним и потусторонним миром: тень, которая не может интегрироваться в наш повседневный мир, шепот, которым мы тоже каждодневно не можем коммуницировать, видение или мгновение, которое не может долго находиться в обычной жизни.

Терьяновская Дева тоже говорит шепотом, является тенью и быстро пропадает, словно мгновение. Символисты — моменталисты, в парадигме символистов не может быть статики, и если она есть, то в основном ассоциируется с бренным земным миром, где одни образы сменяются другими. Любители искусства тоже часто сталкиваются с этим чувством, когда, наблюдая за картиной, вдруг неожиданно открывают для себя что-то новое или какое-то чувство их одолевает, а потом быстро пропадает. Здесь опять мы сталкиваемся с непостоянством «лиловых миров». Символы и их духовное значение уплотняются в миг и словно гром ударяют адресата. Так же и видения символистов, которыми они так охотно делятся в своей лирике. Это невероятный опыт соприкосновения с запредельным. Как говорил Валерий Брюсов, «пусть в искусстве этот миг навеки дышит», ведь мотив мгновенного озарения присущ именно искусству.

Но опять-таки, «психология» восприятия мгновенного крайне сложна. Многие готовы тысячелетиями ждать долгожданной встречи или опыта и, получая этот опыт, сохраняют это благоговейное чувство в своем сердце (как в случае Терьяна: «И трепетом тайным, священным наполнили сердце мое»), а есть люди, которые тоскуют по расставанию, по окончательной потере своей Прекрасной Дамы или Девы. У Терьяна чаще встречается оптимистичный подход:

О чудо-девушка, царица звезд ночных!
В душе моей больной, где только холод мглистый,
Ты теплишь свой огонь, загадочный и чистый,
О чудо-девушка, о фея грез моих!

Пленительна, как луч колдующей луны,
О чудо-девушка, мой повелитель кроткий,
Ты улыбнулась мне — всего на миг короткий —
И все мои мечты к тебе устремлены.

В мерцанье глаз твоих — магическая власть,
В твоей улыбке — обещанье и награда.
Ты смотришь на меня, и снова сердце радо
Все испытать сполна — восторг, и боль, и страсть.

О чудо-девушка, ночного солнца свет,
Цветок нездешних нив, ты светишь мне всечасно,
Всесильна точно смерть и точно грусть прекрасна —
Грусть по счастливым дням, что тают в дымке лет…

(Ваан Терьян)

Я вижу сквозь даль расстояний: светлеет твой лик,
Ты мне улыбаешься, благословляя в дорогу, —
И сумрак редеет, и тает туман понемногу…
Волшебная греза! Желанный и сладостный миг!

(Ваан Терьян)

А, например, у Константина Бальмонта мотив мгновения представлен скорее негативно:

Я жаждал слиянья,
С лучом откровенья,
Созвучия встречи с бессмертной душой.
Но нет обаянья,
Погасло мгновенье,
И смертному смертный – навеки чужой.

(Константин Бальмонт)

То же — у Соловьева:

Того мгновенья жаль, что сгибло навсегда,
Его не воскресить, и медленно плетутся
За мигом вечности тяжелые года.

(Владимир Соловьев)

Также стоит обратить внимание на мотив желания. У символистов отмечают некую «мазохистическую» склонность ко всему недосягаемому. Чем недоступнее объект, тем больше он воодушевляет. У Терьяна это стремление представлено следующим образом:

Далека и призрачна ты, как сон,
Но тебя лелею в душе своей,
Свет разостлан твой яркий, как небосклон,
И душе светло от твоих лучей.

Я пути не знаю в твою страну,
Может быть, я придумал тебя такой,
Чтоб молиться тебе и, тебя одну
Признавая, быть верным твоим слугой.

Я готов быть последним твоим рабом,
Зло — за благо и милость твою считать,
Молчаливо стоять под твоим мечом,
Руку, смерть мне несущую, целовать.

(Ваан Терьян)

Ты живешь, ты незримо мелькаешь
В синеве. Ты во всем и ни в чем.
То зовешь меня, то умолкаешь,
То листвою звенишь, то ручьем.

Слышу речи твоей переливы,
Узнаю дорогие следы
В океанском волнении нивы,
В серебристом свеченье воды.

Красотою ты мир наделила.
В свете дня и в ночной ворожбе —
Всюду тени свои расстелила,
Всюду грусть разлила по себе.

Я ищу и сгораю от жажды,
И ничем не унять мне ее.
Я зову — так откликнись однажды,
Назови мне хоть имя свое!

(Ваан Терьян)

Терьян, как и другие романтики с томлением ждет этого поэтического зова, вдохновения. Например, тот же мотив встречается у Федора Сологуба:

Я люблю всегда далёкое,
Мне желанно невозможное,
Призываю я жестокое,
Отвергаю непреложное…

(Федор Сологуб)

Таким образом, на фоне русского символизма становится ясным терьяновский подход и миропонимание. Это кристально чистое, девственное восприятие красоты, природы, в нем отсутствует тот агрессивный, разочарованный тон, который часто наблюдается у других символистов. Крайне редко Терьян изменяет свой идеал Девы, переходя на сладострастный образ соблазняющей Женщины. До сих пор, читая стихотворения Терьяна, его мир у нас ассоциируется с этим чистым, белоснежным восприятием человеческих чувств, которого так не хватает в нашей повседневной жизни.

Искусствовед Рузанна Лазарян (Ереван) специально для Армянского музея Москвы

Ваан Терьян, 1910-е. Фото: wikimedia.org