Очередной выпуск «Встречи в Армянском музее Москвы» посвящен только что вышедшей в издательстве СЛОВО книге «Воспоминания Динозавра». Ее автор — филолог, профессор, основатель факультета Иностранных языков МГУ, Светлана Григорьевна Тер-Минасова. В разговоре она рассказывает о книге, создании факультета МГУ и Английского студенческого театра, карабахских предках и многом другом.

Маргарита Мкртычева: Светлана Григорьевна, в издательстве СЛОВО вышла ваша книга «‎Воспоминания динозавра». Почему вы решили выбрать для книги такое ироничное название?

Светлана Тер-Минасова: В первую очередь, я осознала уникальность своего поколения. Поскольку революции были во всех странах, но примера эксперимента, затянувшегося на 70 лет, подобного СССР, в истории не найти. Против «динозавра» все возражали, не понимали, почему я каким-то чудовищем себя обозвала. А я отвечала, что наше поколение обречено на вымирание. В этом смысле, мы — динозавры.

Когда я росла в Советском Союзе и сидела за железным занавесом, нам говорили, что мы самые счастливые дети в мире. Я так думала, думаю так и сейчас, поскольку у меня были хорошие родители, я получила бесплатное образование, включая университетскую аспирантуру. После очередной революции провозгласили другую крайность — пытались внушить, что все в СССР было ужасно. О некоторых ужасах я знала, но ничему плохому меня не учили. Я благодарна своему прошлому за образование, за жизнь, которую я прожила так, как хотела. Я всегда хотела заниматься литературой, с самого раннего детства. Мне всегда казалось, что у меня самые хорошие родители и самая хорошая страна.

ММ: Ваша книга от самого начала до самого конца — книга счастливого автора.

СТ: Да, я считаю себя счастливым человеком. У меня хорошая семья, замечательные друзья. Мне было очень хорошо и в Советском Союзе, и в постсоветское время. Я объехала полмира: от Аляски до Австралии. Кроме Латинской Америки.

ММ: Вторая часть книги состоит из дневниковых записей. Каким образом вы собирали их в рукопись?

СТ: Поскольку это были записи, я просто включила их в повествование. Конечно, хорошо писать сразу, я очень рада, что записывала имена, названия мест, свои впечатления и чувства. Мне иногда кажется, что самое значительное, что я сделала в жизни, произошло от критических ситуаций. Когда надо было либо повеситься, либо что-то придумать. Когда все было неудачно во всех сферах — в личной, общественной — тогда я начинала писать, чтобы себя отвлечь. А лучше всего я знала про себя, про свою жизнь. Не сразу, но я осознала, что свидетельства эпохи, зафиксированные мной, могут иметь значение.

ММ: Видел ли кто-то рукопись до того, как увидел издатель?

СТ: Я показывала только родным. Мужу, он тоже филолог, поэтому он был вполне полезен.

ММ: Действия вашей книги зачастую происходят на фоне Московских декораций. С какими местами города вы себя ассоциируете?

СТ: Конечно, университет, в который я поступила учиться в 56-м году, так до сегодняшнего дня и не вышла из него. До сих пор являюсь заслуженным профессором МГУ.

Почему я захотела изучать Шекспира, так и не поняла. У моих родителей в разрозненной случайной библиотеке мне попалась книга в бумажной обложке серии Дешевая библиотека классиков для рабочих и крестьян 21-го года. Это был «Гамлет» Шекспира в переводе Лозинского. Не знаю, что случилось: то ли Шекспир, то ли Гамлет, то ли Лозинский, — но я прочитала Гамлета и выучила его наизусть.

Во время пионерского сбора «Кем быть?». Я сказала, что хочу изучать Шекспира. Тогда пионервожатая ответила, что мне нужно поступать в МГУ на романо-германское отделение филологического факультета. В итоге Шекспира я никогда не изучала. Тогда мы делали не то, что хотели, а то, что нужно было делать. Поэтому я изучала австралийскую литературу. За железный занавес могло пролезть только то, что рассказывало о страшном угнетении рабочих и крестьян. Это была не самая выдающаяся литература.

ММ: Но с Шекспиром вы все же соприкоснулись, поскольку организовали студенческий английский театр в МГУ?

СТ: Я называлась там по-разному, художественный руководитель или что-то вроде того. В любом случае, это была общественная работа, которую я начала именно из любви к Шекспиру.

Во время учебы мне Шекспир для изучения не достался. Сначала, как уже говорилось, была австралийская литература, а потом мне досталась Айрис Мёрдок. К тому моменту ей было написано только два романа. Но у моей научной руководительницы были контакты в Великобритании. Мне дали новую и такую сложную фигуру для изучения, поскольку я была «политически грамотной и морально устойчивой».

После окончания учебы мне предложили ставку на кафедре языка. Заведующая кафедры, строгая и великая, на мое лепетание о том, что я хочу изучать Шекспира, ответила: «Изучай его язык». Я рада, что обстоятельства заставили меня заняться языком. Позже я думала, что Шекспира изучают уже 400 лет, все изучено уже до косточек.

ММ: Но как невозможно перестать изучать творчество Пушкина, также невозможно перестать изучать Шекспира?

СТ: Шекспир — тоже наше все. Все классики — наше все. Они потому и классики, что прошли испытание временем. Никакой популярный, знаменитый писатель не может считаться классиком, потому что чтобы стать классическим, нужно пройти испытание другими поколениями. Жизнь меняется, но если люди все равно видят в произведениях что-то интересное, значит, в них есть общечеловеческая вневременная ценность. Чем дольше классику читают и понимают, тем она классичнее.

ММ: А есть ли у вас вневременные книги, которые вы можете перечитывать снова и снова?

СТ: Во-первых, Шекспир. Я люблю его перечитывать, знаю разные переводы, сравнивала их. Конечно, Пушкин, куда без Пушкина. Я люблю классическую литературу. Современную литературу я тоже люблю. Вернее, интересуюсь. Не всегда люблю, но мне интересно.

Литературоведение и языкознание тесно связаны. Его Величество Язык нас сотворил. Мы его подданные, а он наш господин. Все говорят: «Я выучил язык». Это язык нас учит, он нас создал.

ММ: Но нельзя выучить до конца даже свой родной язык?

СТ: В совершенстве нельзя знать ни один язык, поскольку язык необъятен и многообразен. Каждый язык — это новый взгляд на мир, совершенно другой. Кроме английского я учила французский как третий язык, немецкий — обязательный второй язык. Но немецкий не пошел у меня с самого начала. Все-таки детство я провела в войне, язык был для меня неприятен.

ММ: Процитирую отрывок из вашей книги, связанный с детством и с армянской культурой: «…в 1946 году я болела малярией. Хорошо помню, как в летнюю жару я лежу под горой одеял и дрожу от холода с высоченной температурой. На следующий день страшная слабость, температура ниже нормы, а через день все сначала. Лечили меня хиной, невыносимо горькой. Проглотить ее было невозможно. Мама, чтобы мне помочь, заворачивала ее в папиросную бумагу, которую ей удалось раздобыть — извините! — в подарочном издании армянского эпоса “Давид Сасунский”: высокохудожественные иллюстрации были переложены папиросной бумагой. Так „Давид Сасунский“ стал в прямом и переносном смысле настольной книгой моего детства».

СТ: Это правда, я читала «Давида Сасунского» в детстве. Впоследствии я была этому очень рада. Я родилась в Москве, родной язык — русский. Папа из Карабаха, а мама из Ленкорани. Поэтому «Давид Сасунский» стал моей настольной книгой, малярия долгая и тяжелая болезнь. Люблю эту книгу до сих пор. Таким образом, я приобщилась и к национальности.

Позднее я преподавала в Ереванском университете. Это был приятный опыт. Но у меня был комплекс, поскольку я не знала языка. В детстве я избегала кавказцев. Когда ко мне подходили добрые дяди и тети и начинали говорить со мной по-армянски, я отвечала им, что я их не понимаю. После этого они превращались в суровых людей и начинали ругать меня на плохом русском. Говорить о том, что я изменила своей родине.

Я родилась в Москве, в Армении я не была до совершенно взрослого возраста. Меня пригласили читать лекции на английском языке в университете. Очень подружилась в это время со многими людьми. Все армяне, которых я встречала в Москве — доброжелательные и хорошие люди. Мне кажется, я и сама такая. Я всегда даю людям аванс хорошего отношения. Даже если они оказываются не такими хорошими, как я думала, то ничего плохого они не делают, поскольку к ним изначально отнеслись с добром.

ММ: Вы часто говорите о важности фигуры преподавателя. Расскажите о вашем любовном подходе к преподаванию?

СТ: Я давно вывела такую формулу — идеальный преподаватель должен иметь две любви. Он должен любить свой предмет, хотя бы интересовать им. Любить ученика, который изучает его предмет. Я знала людей, которые обожали предмет и были его великими знатоками, но их не интересовали ученики. Это неудачно. Потом я сделала оговорку, сказав, что одной любви тоже достаточно. Хуже, когда нет любви ни к одному, ни к другому. Я встречала много идеальных учителей, себя считаю таковой.

ММ: Вы всегда успевали заниматься и общественной деятельностью, и научной, и преподавали. столько все успевали, как вам это удавалось?

СТ: Мне часто задавали этот вопрос, поскольку я была очень активная. У меня все-таки была основная линия — язык. Но нельзя объять необъятное, поскольку язык — это все.

Я дошла до того в своих новых интересах, что на публичных лекциях просила аудиторию спросить у меня любое слово. Однажды мне крикнули слово «лето», я испугалась, так как «лето» — это термин. То, что стоит за словом, значение слова — это тропинка, которая ведет в чужой мир. Лето у нас или summer в англоязычном мире — совершенно разные периоды. Все привязано к истории народа, к его жизни и культуре в широком антропологическом смысле.

ММ: Вы пишите что вам всегда нравилось сложные вещи объяснять простым языком.

СТ: Я очень горжусь этим, ненавижу наукообразие. Чехов сказал об этом в «Свадьбе»: один из более образованных в простецкой компании начинает говорить трудные слова. Тут дамочка, с которой все лебезят говорит великую фразу о телеграфисте: «Они хочут свою образованность показать и потому говорят о непонятном». Я также отношусь к людям, которые говорят сложные термины. Для того, чтобы общаться, нужно говорить так, чтобы собеседник понял. Нормальное общение — когда человек чувствует себя равным.

ММ: Но научная традиция в нашей стране насыщена сложными конструкциями и терминами.

СТ: Все другие профессии пусть говорят, как хотят. Если ты учитель, то должен говорить так, чтобы тебя поняли. Я считаю, что для учителя преступление «говорить о непонятном».

ММ: Вы проделали большую работу для того, чтобы воспитать поколение преподавателей, которые говорят на понятном языке.

СТ: Конечно. Уже много лет я преподаю. Современные студенты совершенно другие. Все они уже много раз побывали за границей. Наше поколение в этом смысле было совершенно дремучим. Мы читали классические книги и учили их наизусть. Это было бессмысленно, поскольку современный англичанин упал бы в обморок, если бы я заговорила с ним на языке Диккенсса.

ММ: Расскажите о эпизодах из ваших заграничных путешествий.

СТ: У меня есть мои любимые друзья. И даже сейчас, когда Россию засыпали санкциями. Мои английские подружки и друзья тут же написали мне слова поддержки. С одной стороны, я обрадовалась, а с другой — расстроилась. Я подумала, что если бы было наоборот, может быть, я бы написала не сразу. Во мне живет законопослушание. Я подумала, Джуди пишет мне такие хорошие слова и совершенно не боится со мной общаться, а если бы было наоборот, не знаю, написала бы я ей сразу или нет.

ММ: В начале книги прослеживается лейтмотив о том, что человечное отношение бывает выше обстоятельств.

СТ: Абсолютно правильно. Я в это верю, мне кажется, человечество и выживает только благодаря этому. Если бы мы сразу верили властителям, которые приходили, неизвестно что делали, было бы гораздо хуже.

ММ: В книге вы пишите: «Мечта моя — дописать “Динозавра” и написать еще две книги про язык, культуру и межкультурную коммуникацию». Расскажите об этих планах.

СТ: Как сложится, не могу сказать. Я по-прежнему работаю на том же факультете, все в том же МГУ. Факультет я сама открыла, когда появилась такая необходимость. Времена изменились, пришлось все перестраивать, в 88-м году мы открыли новый факультет. Я читаю лекции студентам, они пишут мне замечательные письма. Я хочу издать следующую книжку с ними в соавторстве. Хочу написать о том, что я думаю о языковедческом вопросе, а потом — что о нем же думают студенты. Между нами уже такая огромная разница. Я дала им задание, поразмышлять над тем, каким должен быть идеальный учитель. Они его видят совсем не так, как я. Мы смотрим на одно и то же, но видим мир по-разному. Даже мои родные внуки.

Все дети пошли не в филологию. Старшая дочь — заслуженный профессор МГУ, историк, пишет замечательные книги. Все они историки, сын тоже историк России. Младшая дочь — совсем другая, мой очень умный муж говорил, что она всегда будет другой, поскольку является продуктом перестройки. Она стала философом в то время, когда профессора кончали жизнь самоубийством, так как марксизм кончился, а ничего нового не началось.

ММ: Что вы можете сказать о книге как читатель?

СТ: Я перечитывала ее с большим интересом. Я очень рада, что она вышла. В ней все честно, я уверена, что будущим поколениям это будет интересно.

ММ: На мой взгляд, книга очень оптимистична. Многое в ней описано с юмором, даже самые тяжелые эпизоды.

СТ: Иногда можно было выжить, только если смотреть на мир оптимистично. К тому же у меня очень хорошая семья. Я благодарна этому времени. Наше поколение действительно уникальное. Очень важно, чтобы были разные мнения об этом периоде для более полной картины.

Благодарим Светлану Григорьевну Тер-Минасову за встречу и беседу.
Благодарим Центр восточной литературы Российской государственной библиотеки им. Ленина за гостеприимство.
Благодарим издательство СЛОВО и лично Анну Морозову за помощь в организации встречи.

Беседовала Маргарита Мкртычева, искусствовед, редактор Армянского музея Москвы