Многим из наиболее значительных западноармянских поэтов не суждено было прожить больше сорока лет. Петрос Дурян прожил двадцать один год, Мисак Мецаренц — двадцать два, Матеос Зарифян — тридцать, Даниэл Варужан — тридцать один, Сиаманто — тридцать семь, Мкртычу Пешикташляну судьба отмерила сорок лет. Рубен Севак погиб, когда ему было тридцать лет. Его жизнь оборвалась в 1915 году.

Рубен Севак (настоящее имя — Рубен Чилинкирян) родился в 1885 году, вырос в Константинополе. Учился в Лозанне, а получив диплом врача, несколько лет практиковал в швейцарских клиниках. Успел издать единственную «Красную книгу» — стихотворный отклик на Киликийскую резню 1909 года. На резню более чудовищного масштаба — на Геноцид армян — Рубен Севак откликнуться уже не смог. Весной 1915-го его взяли под арест, а летом убили. Согласно весьма достоверному свидетельству, бок о бок с ним умирал его друг и великий поэт Даниэл Варужан. «Если свидетельство правдиво, то 26 августа — наичернейший день в истории армянской поэзии. Потому что Севак и сам обладал огромным дарованием. Не до конца воплотившимся, но поистине блестящим», — пишет поэт и переводчик Георгий Кубатьян во вступительной статье к поэтическому сборнику Рубена Севака «Багровая тоска», вышедшему в 2004 году.

Творчество Севака складывается из трёх разных течений. Это стихи о родине — гневные, страшные, порою безысходные. Это цикл, навеянный европейскими впечатлениями. И это стихи о любви, в большинстве из которых автор предстаёт символистом чистой воды.

Патриотическая тема — преобладающая черта армянской поэзии, как восточной, так и западной её ветвей. «…Севак трагической своей судьбой подтвердил теоретические, с позволения сказать, установки: поэту должно жить единой с народом жизнью. Жил он, может быть, и по-особому, зато погиб именно потому, что разразилась общенациональная катастрофа. Между тем ему нетрудно было б избегнуть общей для соотечественников участи», — замечает Георгий Кубатьян.

КАК В СТАРИНУ

«Скажи нам сказы родины, поэт,

и спой нам песни стародавних лет,

и песнью трубадура нас порадуй,

свежайшей, словно гроздья винограду.
⠀

Песнь мёртвых очагов яви на свет —

из тех, языческих, что нынче нет;

их, с факелами шествуя по граду,

в доспехах, шлемах, ряд за рядом кряду,
⠀

певали воины перед лицом царя,

божественным величием горя.

Поведай нам старинные преданья!
⠀

Мы наши вековечные Страданья

отметим пляской с яростью в глазах…»

Старик-поэт молчал. Он был в слезах.

1909

Двадцати лет от роду Рубен Чилинкирян, ещё не взявший себе литературного псевдонима (Севак означает «черноокий»), уехал в Швейцарию. Получил там отменное образование и работу. Со школьных лет он свободно владел французским языком, как и практически вся западноармянская интеллигенция: французский язык стал по сути дела главным для него — по-французски он говорил в университете, на службе, в быту и дома.

Рубен Севак женился на немке Янни Аппель. Вместе они жили душа в душу. Но в августе 1914-го Севак настоял: они должны вернуться на родину. Шаг был отчаянным и безумным. Началась мировая война, и угроза, нависшая над армянами, становилась всё более явной. По рассказам Янни, мрачная обстановка в константинопольском порту подействовала на неё гнетуще, через пять минут она уже просила вернуться назад. Однако Севак был непреклонен, хоть и осознавал, чем это грозит. Ещё в 1911 году он писал в письме: «Мне хочется, прежде чем окончательно вернусь на родину, съездить в Венецию и провести там хотя бы весну — одну из считанных вёсен, что мне предстоят, — и, предчувствуя смерть, ощутить, что живу». Возвращение на родину понималось им как шаг навстречу смерти.

«Севак многократно писал о близкой смерти, но многослойные, полные порою мистического тумана стихи символиста в данном конкретном случае меркнут перед сугубо трезвым его письмом», — отмечает Георгий Кубатьян, приводя рассказ о происшествии, случившемся с поэтом в ссылке, на пороге гибели, «вернее, не с поэтом, а с врачом». Рубен Севак вылечил тяжелобольную турчанку, её отец предложил ему перейти в ислам и жениться на спасённой. Отговорки Севака, что он женат и у него дети, не смутили «благодетеля», каковым чувствовал себя турок, утверждавший, что многожёнство для них не грех и, в отличие от других армян, он так сможет уцелеть. Севак отказался. Спустя время, в роковой час, он увидел среди своих убийц отца той девушки.

«Не исключаю, что рассказ этот апокрифичен; одни говорят, что турок был высокопоставленным чиновником, а Перч Зейтунцян, обычно сохраняющий достоверные детали, вывел его в пьесе „Великое безмолвие“ как извозчика. Но важнее другое — пусть перед нами вымысел, у него своя ценность. Если родилось и пошло гулять о Севаке предание, значит, он дал для него повод и был его достоин. Дошедшие до нас разрозненные свидетельства сходятся в одном: он вёл себя в ссылке безупречно, — пишет Георгий Кубатьян. — Судьба Севака по-своему подтверждает, что геноцид, от которого Турция до сих пор открещивается, был именно геноцидом, а не совокупностью досадных инцидентов, имевших место в пору военной неразберихи. Вдумайтесь, Янни, жена Севака, была гражданкой Германии, дочерью полковника; Турция состояла союзницей Германии, причём излишне толковать, кто в этом союзе был ведущим, а кто ведомым; Янни сделала за три-четыре выпавших ей месяца всё, чтобы спасти мужа, но немецкий посол Вагенгейм предпочёл обвинить её в отсутствии патриотизма, но не рискнул вступиться за офицера союзной армии (Севака, как и всех военнообязанных армян, турки не преминули призвать в доблестные ряды). Не рискнул оттого, что понимал: осуществляется целенаправленная, планомерная политика, становиться поперёк дороги себе дороже… Что оставалось Янни? Навек отречься от германского паспорта, переехать во Францию, говорить с детьми только по-французски, а во время Второй мировой благословить сына, Левона Севака, пойти на войну с немцами…»

Рубен Севак писал, что «в некоем году падёт весь мой народ, а с ним и я паду». В первых же серьёзных стихах Севака элегические и трагические интонации решительно перевешивают у него бодрые, радостные настроения. У Севака личная боль — это часто глубоко засевшая в душе всеобщая, всенародная боль.

ПРЕДОЩУЩЕНЬЕ СМЕРТИ

Вот так, вот так… Свои прозрачные персты

приблизь, любимая, как можешь только ты —

ах, осторожно, жизнь не береди, не надо, —

к моим горячим, да, горячим векам ада.
⠀

Склонись ко мне на грудь легко, без суеты.

Послушай, плач и шум окрест не разлиты?

Послушай, нежная моя. О, ты не рада,

что ты пьянишь меня, что ты мне как награда…
⠀

Почить, почить… В бессмертье смерть преобразить.

Почить… И пустоту посмертную пронзить

и поразить своей душой неистребимой.
⠀

Почить… Ты плачешь? Я считал: в руках любимой,

в твоих руках почить — как эта сласть остра,

смертосладимая, всевластная сестра.

1908

Говоря об истоках символизма в творчестве Рубена Севака, Георгий Кубатьян отмечает: «Не могу назвать армянского поэта, в творчестве которого символизм оказался бы столь укоренённым. Нет-нет, объективные его истоки наглядны и бесспорны — чтение французских авторов, их опыт, их усвоение. В этом смысле Севак недалеко ушёл от предшественников и ровесников, многое почерпнувших у французов. Приобщение к символизму резко расширило словарь армянской поэзии, дало в ней волю поэтической фантазии, утвердило лирическую стихию, наконец, удвоило арсенал изобразительных средств и стиховых форм, привнесло в неё высокую, подчас изощрённую культуру стиха. Мне возразят, эта характеристика затрагивает едва ли не всех западноармянских авторов. Однако же Севак не просто выученик символизма, во многих своих вещах он истинный символист. У кого ещё, кроме Мецаренца и отчасти молодого Текеяна, найдёшь обилие примет именно и только символистских? Оба поэта, вослед за Верленом, Рембо, Малларме, стягивали с бытия привычную накидку будней, пытаясь увидеть его непостижимую, загадочную, трансцендентную суть. Они понимали, что загадочная эта суть не может быть плоской и однозначной — она многомерна, поэтому не боялись расплывчатости, смутности стихов, в глубине которых угадывалась и мерцала тайна».

Армянские поэты, Севак в частности, шли в ногу с европейской поэзией, оттого и не могли не поддаться влиянию символизма. Однако, как отмечает Кубатьян, в пристрастии Севака к ускользающим от рационального постижения иллюзорным символам сказалась и национальная боль: «Упования, надежды на лучшее не имели чётких оснований, однако ж они были; вера в лучшее, когда всё вокруг отвратительно, могла подыскать опору только в мистических откровениях, в зыбкой туманной недосказанности, в иллюзорности, в той самой тайне».

Источник: Рубен Севак. Багровая тоска. Избранная лирика / перевод с западноармянского, вступительная статья и примечания Георгия Кубатьяна. — Ереван : «Ван Арьян», 2004.

Фото обложки: Рубен Севак, 1910 год / wikimedia.org