101 год назад, 22 марта 1920 года, власти Азербайджанской Республики совместно с регулярной турецкой армией и многочисленными вооруженными бандформированиями начали организованную резню армянского населения Шуши, практически полностью разрушив историческую столицу Арцаха. В связи со 101-й годовщиной Шушинской резни МИД Арцаха выпустил заявление.

Геноцид в Шуши стал первым проявлением захватнической политики, проводимой против Арцаха искусственно созданным государством под названием «Азербайджан». В результате этого чудовищного преступления были убиты тысячи армян, десятки тысяч вынужденно покинули город, было уничтожено армянское культурное наследие, разграблено имущество людей, осквернены священные места.

Это трагическое событие стало сигналом о том, какую политику Азербайджан возьмет на вооружение в ближайшие десятилетия. Логическим продолжением подобных человеконенавистнических действий стала проводимая Азербайджаном с 1988 года на государственном уровне политика армянофобии, которая сопровождалась резней, погромами и этническими чистками.

Тот факт, что геноцидальная политика Баку и Анкары так и не получила должной оценки международного сообщества, а преступники остались безнаказанными, стал причиной новой агрессии против Арцаха, которую 27 сентября 2020 года Азербайджан развязал при содействии Турции с привлечением международных террористов и в результате захватил город Шуши.

Резня в Шуши 1920 года и его оккупация в 2020 году — не только проявление геноцидальной политики против Арцаха и армянского народа, но и преступление против человечества и человечности, грубейшее нарушение норм международного права. 

«Армянство Арцаха никогда не смирится с потерей Шуши. Шуши был, есть и будет неотъемлемой частью Арцаха. Будет сделано все возможное для освобождения оккупированных территорий республики и восстановления исторической справедливости», — говорится в заявлении МИД Арцаха.

В 101-ю годовщину Шушинской резни Армянский музей Москвы публикует отрывок из книги Зарэ Мелик-Шахназарова «Записки карабахского солдата».

«Записки карабахского солдата» содержат воспоминания очевидца и участника событий 1918–1920 годов в Нагорном Карабахе. Автор вспоминает исторические события тех лет, в частности описываются кровавая расправа над тысячами русских солдат, возвращавшихся в Россию на станции Шамхор (в Елизаветпольской губернии — Гандзак-Кировабад-Гянджа) бандами мусаватистов в январе 1918 года, разгрома русского отряда в Агдаме в марте 1918 года, турецкая агрессия в Карабахе после падения Бакинской коммуны в сентябре 1918 года, жуткие картины разгрома и гибели Шуши и резни армянского населения города в марте 1920 года, подавление мусаватистского мятежа в Елизаветполе (Гандзак-Кировабад-Гянджа) в мае 1920 года.

Зарэ Мелик-Шахназаров

ЗАПИСКИ КАРАБАХСКОГО СОЛДАТА

ГИБЕЛЬ ШУШИ

13 марта 1920 года я находился в своей части, как вдруг меня вызвал к себе командир батальона штабс-капитан Гарегин и приказал, чтобы я готовился утром выехать домой к заболевшему отцу. На следующий день, 14-го я сел на своего коня по кличке «Шоколад» и отправился в Шушу. Вечером того же дня я добрался до нашего дома, где с прискорбием узнал, что в стычке с турко-мусаватистами мой отец попал под пулеметный огонь противника и был тяжело ранен четырьмя пулями.

Отец был уже очень плох к моему приезду. Раны были таковы, что надежды на его выздоровление практически не было. Увидев меня, отец притянул меня к себе и стал целовать. Потом он сказал: «За короткое время ты возмужал. Сын мой, вот тебе отцовский наказ: не расставайся с оружием до тех пор, пока в нашем Карабахе не останется ни одного врага».

Последующие два дня, 15-го и 16-го я неотлучно находился возле отца, как и другие члены моей семьи. 17-го марта состояние его здоровья резко ухудшилось. Отец позвал меня к себе и сказал: «Иди и пригласи соседа Арташеса с кларнетом». Я побежал и позвал дядю Арташеса, который сейчас же явился со своим инструментом. Отец, слабея, попросил того сыграть «Дле-Яман» (Народная армянская песня). При звуках музыки лицо его на какое-то время прояснилось, на нем появилась улыбка. С этой улыбкой он так и ушел от нас навеки…

Наш дом погрузился в траур. 18-го марта мы похоронили отца на верхнем армянском кладбище. Справили поминки. Однако поминать отца на 7-й день смерти нам уже не пришлось, потому что день 23 марта стал поворотным не только в нашей судьбе, но и в истории всего города.

Перед гибелью Шуши произошло еще одно событие, которое врезалось мне в память. Я столкнулся с мусаватистским губернатором города, точнее — его татарской части, ибо армяне в своей части города сего губернатора не признавали (Хосров-бек Султанов был генерал-губернатором Нагорного Карабаха, назначенным мусаватистским правительством при поддержке англичан). Хосров-бек Султанов — так звали этого зловещего человека, — злейшего врага армян и одного из главарей мусаватистов в этом регионе Закавказья. Султанов был ответствен за массовое уничтожение армянского мирного населения в тех районах Карабаха, которые удавалось, хотя бы на время захватить турко-мусаватистам. Это он отдавал приказы об убийствах стариков, женщин и детей.

Числа 20-го или 21-го марта, сейчас точно уже не помню, я пошел на базар купить мацони. Налил купленный мацони в небольшой глиняный кувшин и направился с базара в сторону аптеки номер 2, что рядом с базарным цветником. Там обычно собирался народ, чтобы поговорить на разные темы. В тот день тоже было народу немало. Все стояли и оживленно говорили, как вдруг что-то случилось и все стали смотреть в одну сторону. Я тоже посмотрел туда и увидел, как мимо шли несколько человек с вооруженной охраной. Я остановился и стал наблюдать. Все, кто сидел, встали на ноги, только один остался так же спокойно сидеть. Я знал сидевшего, — это был маузерист, которого звали Арменак Довлатувенц, или сокращенно Амо. Прозвище же у него было «асех-санджак цахох», то есть «продавец винтовок и патронов».

Начальник охраны Султанова (а это именно мусаватистский губернатор прошествовал по улице) подошел к Амо и спросил: «Почему не встаешь? Разве не видишь, что перед тобой генерал-губернатор Карабаха Хосров-бек Султанов?». На что сидевший маузерист спокойно ответил по-турецки: «А как мне узнать, что это генерал-губернатор Султанов? Может быть по его слепому глазу?». Действительно, Султанов был одноглазым; по этому поводу над ним часто издевались, придумывая разные анекдоты и шутки, далеко не невинные.

Тут же, по приказу начальника охраны, трое жандармов-тюрок схватили Амо и повели его вглубь татарской части города. Амо не оказал сопротивления, хотя был настоящим Геркулесом. Народ, стоявший у аптеки, ахал и охал, думая, что Довлатувенцу уже пришел конец, и никто его никогда больше не увидит, ибо «если его сегодня не пристрелят, то завтра повесят». Я, тем временем, с интересом наблюдал за эскортом Султанова и искал его самого, ибо никогда не видел, и очень хотел посмотреть на этого изверга. Тут вдруг я его увидел — признал по одноглазой физиономии. Султанов остановился и приказал охране разогнать собравшихся. Почему-то я вперился взглядом в глаз кровавого губернатора. Я видел, как из него медленно текла слеза. Впрочем, много времени, чтобы разглядывать этого людоеда у меня не было. В суматохе меня кто-то толкнул и я выпустил из рук кувшин с мацони, который упал и разбился. Разлившееся мацони залило тротуар, и я быстро повернулся и пошел прочь от этого места. Уходя, я по-прежнему слышал, как многие сожалели об Амо и говорили о его печальной участи…

Утром следующего дня я вышел из своего дома на улицу и неожиданно увидел дядю Амо, спокойно стоявшего невдалеке. Он жил недалеко от нашего дома, на улице Давыдовской. Я вначале не поверил собственным глазам, думал, привиделось мне, но все же это был он. Последние мои сомнения рассеялись, когда Довлатувенц подошел ко мне, поздоровался и спросил, когда мы будем отмечать седьмой день смерти отца. Я сказал, что 23-го марта. А потом спросил: «Дядя Амо, я вас вчера видел у аптеки…». Однако он мне ничего не сказал по этому поводу, а еще раз спросить я постеснялся. Правда, чуть позже мне рассказали, чем тогда кончилось дело. Оказывается, отойдя немного в сторону от охраны и свиты Султанова, Амо просто-напросто убил в короткой стычке всех троих охранников и преспокойно вернулся к себе домой. Мусаватистские же власти не смели проникать в армянскую часть города, — фактически, царило двоевластие, — а потому не только Амо, но и сотни таких же, как он, спокойно гуляли на воле.

…День 23-го марта выдался пасмурным и туманным. Это был последний день моего родного города. Надо сказать, что несмотря на войну, которой был охвачен Карабах, Шуша практически не пострадала. Существовала договоренность между Временным правительством Нагорного Карабаха и мусаватистским правительством, по которой, несмотря ни на какие стычки, город не должен был пострадать. Поэтому боевых действий в городе не велось, если не считать отдельных попыток турок, как это было весной 1919-го, когда наши разгромили противника у начала каринтакской дороги. Армянских частей в городе не было, турко-мусаватисты не совались в то время в армянскую часть города, в котором, как я уже упоминал, в 1919–20 гг. фактически царило двоевластие: татарская часть подчинялась мусаватистам, армянская — Временному правительству Карабаха. Однако турки нарушили это соглашение и подготовили страшную бойню армянского населения города. Для этого был выбран день мусульманского праздника, когда религиозный фанатизм тюрок было легче раздуть и направить в нужное русло. Вышло так, что наши оказались на этот раз неподготовленными к организации грамотного и организованного сопротивления. Все части находились на позициях, ибо как раз в тот момент начались боевые действия на фронтах; в городе находились лишь отпускники, вооруженных людей было тоже не слишком много. Не было практически и офицеров, которые могли бы организовать людей. Словом, во многом нападение оказалось для наших неожиданным, хотя нельзя сказать, что никто, в принципе, не ожидал ничего подобного…

Рано утром 23-го марта я проснулся, услышав сильную стрельбу. Она началась по всей границе двух частей города — армянской и татарской. Одновременно начался пожар. Татары, увидев, что застигнутые врасплох армяне не оказывают организованного сопротивления, начали поджигать дома. Ветер как раз дул в сторону армянской части города, пожарной команды в городе не было, да и что бы она могла сделать в такой ситуации! Дома в основном были каменными, однако деревянные крыши, веранды и перекрытия быстро загорались. Кроме того, в массе своей они были выкрашены масляной краской, что облегчало распространение огня, который выжигал всю внутренность домов, так что оставались одни остовы стен — без крыш, дверных и оконных рам, деревянных перекрытий и лестниц. Дома стояли близко друг от друга, и огненные языки легко перекидывались с одного здания на другое…

Под прикрытием огня турки продвигались вглубь армянской части Шуши, предавая огню и мечу не успевших отойти мирных жителей и грабя дома армян. В городе, как я уже говорил, было мало наших бойцов, а тем более — опытных. В основном, если и были, то молодые ребята или подростки вроде меня. Некому было возглавить нас и организовать оборону. Поэтому мы вышли на защиту родных стен небольшими группками, по 4–6 человек, стихийно, практически без всякого взаимодействия друг с другом. Направившись в сторону границы двух частей города, мы встречали наступавших татар, среди которых были и аскеры, и просто вооруженные жители, и вели по ним огонь. Нам приходилось стрелять из уцелевших домов, а когда пламя охватывало их, мы переходили в другое место, по-прежнему стреляя и медленно отступая в соседние дома, все дальше и дальше от границы двух частей города.

Пятеро бойцов, образовавших одну из таких групп, в числе которых был и я, постепенно отступили таким образом прямо к нашему дому. Он находился на расстоянии 100–150 метров от старого кладбища, граничившего с татарской частью, и был расположен в треугольнике, образованном улицами Топчинской и Давыдовской. Вокруг дома уже была слышна стрельба. Вместе с товарищами мы бросились к дому, и я стал выводить на улицу членов моей семьи, чтобы отправить их по каринтакской дороге прочь из гибнувшего города.

Первой вышла моя мать с самым младшим братом Овсепиком на руках. Ему было тогда три-четыре года. Пули свистели в воздухе то тут, то там, и на лестничной площадке второго этажа одна из них попала в голову моему маленькому брату. Ребенок тут же скончался, а мать, увидев окровавленную голову сына, упала в обморок. Я остолбенел от этой жуткой картины, но чувствам давать волю было нельзя, и с одним из товарищей мы мгновенно подняли мать и тело брата и отнесли в соседний двор. Потом я бегом вернулся и пытался вывести тетку моей матери Сафарянц Анну Павловну, 1860 года рождения. Тетя Анна с семилетнего возраста была слепой и все время жила в нашей семье. С трудом я вывел ее на лестницу и стал спускаться, как вдруг пуля угодила ей в грудь, и она тут же скончалась, у нас глазах. Видимо, турки подошли уже близко и стали вести прицельный огонь. Я крикнул своим родным, чтобы они не выходили из дома, пока я не скажу; двое моих товарищей оттащили тело тети Анны и уложили убитую рядом с телом Овсепика на соседнем дворе.

Теперь нам было уже ясно, откуда ведет огонь противник, и мы открыли по нему огонь из винтовок. Я же в этот момент оставил товарищей, и под прикрытием их огня вывел из дома братьев и сестер, потом привел в чувство мать. Было трудно владеть собой в эти минуты после всего, что случилось, но мысли о родных заставили взять себя в руки и хладнокровно спасать остальных членов семьи. Пули турок не тронули нас. Ребята, видимо, заставили противника прекратить прицельный огонь и те стреляли бестолково, для острастки. Мне удалось вывести мать с братьями и сестрами на каринтакскую дорогу, и они, вместе с другими жителями, покидавшими город, направились в сторону соседних армянских сел. С плачем и рыданием расстались со мной близкие: Бог знает, что могло случиться с ними, да и со мной тоже.

Однако нужно было возвращаться. В голове моей была одна мысль: отомстить сполна убийцам и поджигателям! Когда я вернулся к товарищам, они все еще находились у нашего дома. Мы решили устроить ловушку. С этой целью открыли ворота нашего дома, которые были широки настолько, что через них мог свободно пройти навьюченный тремя харарами шелковичных коконов верблюд, а сами зашли во двор противоположного дома. Закрыв накрепко ворота соседского двора, мы спрятались за метровым забором из камня и приготовились к встрече «гостей». Было ясно, что они придут грабить, тем более, что наш дом был из богатых. Мы договорились не стрелять, пока они будут спускаться к нашему дому по Топчинской улице и когда завернут на Давыдовскую. Иначе они поняли бы, что их ждут, тем более, увидев трупы своих. Мы ждали, когда турки спустятся к нашему дому и зайдут через его открытые ворота во двор, так, чтобы с улицы их не было бы видно. Они-то нас не видели, а мы могли стрелять из-за забора противоположного дома через открытые ворота нашего двора, так что трупы турок оставались лежать во дворе отцовского дома и были не видны с улицы.

Так мы и поступали. Группа из 3–4 грабителей заходила через открытые ворота и направлялась к нашим лестницам; тут-то мы и снимали всех их дружным залпом из пяти винтовок. Ни один турок не ушел; мы убивали их во дворе и под лестницей и принимались ждать следующую группу «гостей».

Тем временем нас стало шестеро. К нам присоединился 16-летний Сурен, живший неподалеку. Вот что он рассказал нам:

— Мы проснулись от выстрелов. Я и отец вышли во двор. Отец на секунду зашел в туалет, а я стоял у лестницы, как вдруг к нам во двор ворвались шестеро вооруженных турок. Я успел незаметно залезть под лестницу, так что они меня не заметили. Тут же отец вышел на двор; в эту же секунду трое турок застрелили его. На выстрелы выбежала вся наша семья. Турки набросились на них. Сперва двое изнасиловали мою мать и тут же убили ее. Потом изнасиловали двух младших братьев и тоже убили. Изнасиловали старшую сестру и тоже убили. Один здоровый аскер взял затем за ноги мою трехлетнюю сестру Анаит и с силой ударил ее головой о стенку. Она вначале кричала, но когда этот зверь ударил ее головой о стену, из ее носа и рта хлынула кровь, и она затихла. Труп сестры турок выбросил к лестнице. Я хотел закричать, но потом овладел собой и умолк. Все, что я увидел, слишком сильно подействовало на меня, особенно, смерть малютки сестры.

Когда они, ограбив наш дом, ушли, я подождал несколько минут и вылез из укрытия. Поцеловав окровавленное лицо сестренки, я вышел со двора и, услышав выстрелы у вашего дома, перепрыгнул через забор и пришел к вам. По стрельбе понял, что тут обороняются наши. Перепрыгнув через еще один забор, я увидел вас…

Нас стало шестеро, но для Сурена оружия у нас не было. Я спросил его, умеет ли он стрелять. Он ответил, что да, отец научил его, и он знает даже баллистику. Дома у Сурена были маузер и две винтовки, но все случилось так неожиданно, что никто не успел воспользоваться оружием…

Я показал ему на одного из убитых аскеров и спросил: «Можешь пробежать до него и взять у него винтовку и три патронташа? Только возьми именно у того, что с русским карабином, а другого не трогай. Не бойся, с тобой ничего не случится, если аскеры прорвутся к нашему двору. Мы их залпом снимем, а ты будешь в безопасности». Сурен согласился, и мы открыли ворота. Он побежал и принес карабин, три патронташа и кинжал. Я велел стать ему между ребятами и сказал, что стрелять в аскеров, когда они на улице, нельзя, ибо тогда наша ловушка перестанет быть ловушкой. А стрелять только, когда они будут во дворе, ибо в противном случае следующие увидят трупы своих и все поймут. «Не торопись, — сказал я ему. — Можешь прицелиться не спеша и ждать команды».

Так мы и продолжили нашу охоту на «гостей» вшестером. А Сурик потом остался вместе с нами и был хорошим бойцом. Он метко стрелял и каждый раз, когда попадал во врага, называл имена братьев, сестер и родителей, убитых турками.

…Тем временем мы продолжали мстить врагу. Слева нас прикрывал дом Каринтакенцунц Аракела (то есть Аракела из Каринтака), из двора которого мы стреляли. С правой же стороны опасности не было. Мы по очереди следили за этим направлением, но враг оттуда не появлялся. Видимо, с правой стороны наши оказывали сильное сопротивление.

К тому времени от дома на Топчинской загорелся второй этаж нашего дома, и вскоре пламя охватило громадную деревянную крышу второго этажа, приспособленную для сушки шелковых нитей.

Мы так увлеклись уничтожением врага, задержавшись почти на шесть часов у нашего дома, что совсем забыли об опасности окружения. Из забывчивости нас вывел грохот: громадная крыша нашего дома, охваченная пламенем, рухнула вниз на лестницу, а потом во двор, прямо на трупы убитых нами турок.

Вскоре нам стало тошно находиться в укрытии, — запах жареного человеческого мяса был непереносим. Кроме того, дом Аракела, со двора которого мы стреляли, начал гореть со стороны Топчинской улицы. Боясь окружения, мы отступили в соседний дом. У нас хватало боеприпасов, — предварительно мы забрали много патронов у убитых нами турок, делая время от времени вылазки, чтобы собрать боеприпасы. Мы брали патронташи только у тех убитых, которые были вооружены винтовками системы Мосина — «русскими трехлинейками», ибо наши в подавляющем большинстве были вооружены такими же винтовками, а турко-мусаватисты — в основном винтовками системы «Маузер», которых у нас было не так уж много.

Таким вот образом мы отомстили врагу за моего отца, тетю Анну, Овсепика, родных Сурена…

Стреляя и постепенно отступая, мы к вечеру оказались справа от Черкезовских магазинов и слева от «Скейтинг-ринга». Дальше мы должны были отходить к больнице Джамгарянов и Реальному училищу.

У черкезовских магазинов, рядом с пекарней, нам сказали, что неподалеку, в доме одного богача (забыл фамилию), накопилось большое количество эвакуируемых, но их задерживает бывший городской голова Гиги-ага и уговаривает остаться во дворе, — что с ними, дескать, ничего не случится и он их спасет. Все это вывело меня из терпения. Я хорошо знал этого мерзкого типа, и нужно было спасать людей, поверивших его болтовне. Мы вошли во двор дома, где толпилось множество людей самого разного возраста; женщины, дети, мужчины, старики… Увидев вошедших во двор шестерых вооруженных бойцов, Гиги-ага подошел и спросил, чего мы хотим. У меня вырвались следующие слова: «Наш командир приказал немедленно отпустить всех беженцев, он их ожидает на дороге в село Каринтак: приказ надо исполнить». Услышав это, Гиги-ага снял с головы шляпу, ударил ею об землю и сказал, обращаясь к людям: «Господа, не слушайте их и никуда не уходите, я спасу вашу жизнь!». Тогда мои товарищи обратились к молодежи: «Ребята, кто хочет спастись от смерти, идите с нами». А я сказал бывшему голове: «Гиги-ага, вы погубили вашего сына, сами избежали смерти от дашнакской пули, а теперь хотите погубить сотни ни в чем не повинных людей (в громадном дворе собралось, наверное, человек 500–600). Вы-то сами останетесь в живых, а они будут вырезаны, как бараны». И добавил еще громче, чтобы все слышали: «Я вас спрашиваю, было ли такое, чтобы какой-то армянин, попавший к туркам или мусаватистам, уцелел от их ятагана?».

Кое-кто послушался нас и ушел с нами, но подавляющее большинство несчастных, одурманенных Гиги-агой, остались. Все они через несколько часов погибли в страшных муках. Спустя четыре дня после пожара и гибели города, среди беженцев мы встретили женщину, полусумасшедшею красавицу по имени Татевик. Она была среди этих людей и каким-то чудом спаслась. Вот что она рассказала нам о том, что произошло во дворе дома, когда туда пришли турки:

— Когда турки ворвались во двор, они стали хватать всех подряд. Женщин и девушек насиловали, самых красивых брали себе, а остальных убивали. Мальчиков тоже насиловали и убивали. Потом они стали расправляться с пленниками-мужчинами и юношами, которых предварительно связали. Их по очереди подводили к палачу, который сидел на табуретке в кожаном переднике, с острым ножом в правой руке. Первым к нему подвели священника Тер-Арутюна, статного и красивого мужчину с длинной бородой. Его руки были связаны за спиной, а на ногах были цепи. Палач повалил его на спину, голову положил на колено, затем взял священника за бороду и с видимым усилием отрезал тому острым ножом голову. Потом голову священника турки накололи на пику и носили напоказ по всем улицам татарской части города.

Потом, — рассказывала Татевик, — к палачу стали подводить одного за другим связанных юношей 15–20 лет. Когда подводили очередную жертву, палач брал обессиленного уже человека левой рукой за подбородок, сваливал на спину, голову клал затылком на свое колено, хватал двумя пальцами за ноздри, а правой рукой проводил ножом по горлу. Затем он отталкивал агонизирующее тело ногой, отбрасывая в сторону. Публика же, состоящая из тюрок, стояла и со звериным интересом наблюдала за происходящим. Таким образом на глазах татарской толпы было зарезано 60 юношей. Интересно, что по утверждениям многих, в частности самой Татевик, в толпе любовавшихся страшным зрелищем турок был и Асад Караев — тот самый перекрасившийся мусаватист, который впоследствии был назначен по распоряжению из Баку председателем «ревкома» Карабаха, и делал всяческие гадости, активно препятствуя вхождению Карабаха в состав Армении, давал своим подчиненным разного рода зловещие указания и советы о том, как ликвидировать руководителей-армян (все эти его высказывания и документы зафиксированы в исторических и партийных архивах и сегодня уже хорошо известны).

Татевик рассказывала нам дальше: «Когда к палачу привели моего 14-летнего мальчика с изуродованным лицом и телом, я вся задрожала, а когда палач положил его на спину, схватил за ноздри и полоснул по горлу ножом я закричала и упала в обморок». Рассказывая это нам, она неожиданно упала на землю и долго дрожала, как судорожная, а когда очнулась, сказала следующие слова: «Я спаслась не для того, чтобы жить. Бог меня спас, чтобы я рассказывала всем нашим соотечественникам о том, что творили изверги-мусаватисты с армянами Шуши».

Сам же Гиги-ага, как я и говорил, остался каким-то образом цел и невредим. Позже, уже после демобилизации из Красной Армии, я его видел однажды в Баку, у Молоканского сада. Противно было смотреть на эту сволочь…

Тем временем, когда мы покинули двор Гиги-ага, где находилось множество людей, агония города продолжалась. Мы видели, как шушинцы длинной вереницей уходили в сумерках по каринтакской дороге в сторону армянских сел, где их ждало спасение. Мы поднимались к дому мясника Аветиса — это был один из домов на окраине города, — когда вереница беженцев уже стала редкой. Те, кто остался в живых, покинули погибающий «Маленький армянский Париж», как многие называли Шушу. У дома Аветиса мы неожиданно встретили группу наших бойцов, прикрывавших отход беженцев. Один из товарищей по имени Норайр сказал нам: «Мы отступали, отстреливаясь, к пекарне-лавашной Худи-даи и Андербахчи, а потом вышли к Черкезовским магазинам. Когда мы оборонялись долгое время недалеко от Топчинской улицы, слева от нас мы слышали частые и дружные залпы какой-то группы наших. Они долго сидели в засаде, должно быть много турок уложили. Ребята стойко держались: с левого нашего фланга ни один враг не показывался. Когда же выстрелы с левого фланга прекратились, мы поняли, что наши отошли, и тоже стали отходить, тем более, что и дома вокруг загорелись…».

Тут Тигран из нашей шестерки сказал: «Бог мой, Норик, так ведь это же были мы! А справа от нас, значит вы находились, тоже нас прикрывали!». «Молодцы, ребята», — крикнул Норайр, а я сказал ему: «Теперь я понял, Норик-джан, почему наш правый фланг был так спокоен и враг оттуда не появлялся. Выходит, мы, не зная того, прикрывали ваш левый фланг, а вы — наш правый… Эх, если бы кто-либо из наших старших товарищей, опытный, организовал правильную оборону, имея связь между отдельными группами, тогда все по-другому пошло бы. А теперь все пропало, погиб наш город».

Тут я даже прослезился, чего не случилось со мной даже при гибели отца, брата и тетки Анны и при прощании с родными. Потом я успокоился и описал Норайру все происшедшее с нами, как мы оборонялись и отступали.

Так, разговаривая между собой, мы поднялись вверх по горе к самому ресторану «Шуша», откуда начинается труднопроходимая каринтакская дорога. Нас остановили наши старшие товарищи и предложили идти влево от горы вниз, в сторону татарской части, для пополнения рядов наших бойцов. Там происходила какая-то концентрация наших разрозненных бойцов. Офицер, руководивший отправлением последних беженцев, сказал, что нам сообщат о дальнейшем плане действий. Действительно, в 3.30 ночи (уже начался новый день — 24 марта) прибывший гонец сообщил, что надо идти обратно к каринтакской дороге. Он сказал, что из ближайших сел должны подойти 300 вооруженных бойцов, и что вместе с ними мы должны будем начать наступление на густонаселенную татарскую часть города. В темноте мы создали бы панику в рядах противника и постарались бы отогнать мусаватистов к русской церкви, а туда с другой стороны должны были ударить из засады еще 200 наших бойцов, чтобы зажать противника в клещи. Мы было обрадовались, что появился какой-то план, что кто-то взял на себя руководство боевыми действиями, однако в последний момент что-то изменилось, не знаю что. Во всяком случае, операция была отложена, и в 4.30 ночи мы получили приказ оставить город.

В подавленном настроении мы стали спускаться в сторону армянских сел близ Шуши. Город, разрушенный и сожженный, лежал под нашими ногами. Многие кварталы еще горели и пламя грандиозного пожара озарило окрестности города на многие километры. Кое-где внизу время от времени слышались выстрелы и неясный шум…

Вот так мы попрощались с нашей милой и родной Шушой. Городу моего детства так и не суждено было возродиться в последующие почти 70 лет советской власти. Каким он был до пожара 23 марта и что он представляет собой сейчас, общеизвестно. Трагическая гибель родного города оставила тяжелый и незаживающий след в наших душах, она болью отзывается и по сей день, спустя семь десятилетий после тех давних событий.

Источник: Зарэ Мелик-Шахназаров. «Записки карабахского солдата». Москва, 1995 ǁ sumgait.info.