«Из моей жизни» — книга Мартироса Сарьяна, в которой он рассказывает о своих детских годах, периоде учёбы в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, путешествиях по Армении, Ирану и другим странам. «Писать я начал давно, ещё в 1910‐е годы: заносил в тетрадь свои мысли, воспоминания, путевые заметки. Просто так, для себя. К несчастью, много лет назад эти мои записи каким‐то необъяснимым образом пропали. Мы перерыли весь дом — не отыскали. Оставалось махнуть рукой на свою затею — много ли вспомнишь в мои‐то годы? Но — бывает же такое! — тетрадки совершенно неожиданно нашлись… в старом сундуке, стоявшем в углу мастерской. Я решил не бросать дела на половине и подготовить их к изданию», — делился Мартирос Сергеевич. Армянский музей Москвы публикует одну из глав книги выдающегося художника, посвящённую годам его учёбы в Москве.

Шестнадцать лет моей жизни прошли на лоне природы и в южных городах. И вот теперь я в огромной незнакомой Москве. Живу в меблированных комнатах в Уланском переулке, один со своими думами и заботами. Однажды, когда я, о чём‐то задумавшись, шёл по улице, в нижнем этаже одного из домов распахнулось окно, оттуда выглянула смуглая черноглазая девушка и воскликнула: «Как ты хорош! Ты мне очень нравишься!» Смутившись от такого неожиданного признания и ничего толком не поняв, я ускорил шаги. В памяти ясно возникла другая картина. Ещё подростком я встретил как‐то у колодца юную украинку, которой хотелось напиться. Я сейчас же наклонил журавль, наполнил деревянное ведро и протянул ей. Она рассмеялась и, схватив маленькими ручками ведро, принялась пить, смешно обливая водой нос и щёки. Потом поблагодарила и убежала…

Как нежное дыхание весеннего утра трепетали в моей душе, питая воображение, несколько подобных невинных эпизодов. Это скрашивало пребывание в чуждой новой среде и облегчало мне жизнь…

С течением времени я стал ближе узнавать город и привыкать к нему. Из‐за болезни Арцатпаняна я был предоставлен самому себе. Знакомых у меня не было, и я вынужден был самостоятельно осваивать город, постепенно расширяя границы своих прогулок. Несмотря на приближение весны, снег ещё лежал, а небо было покрыто хмурыми тучами. Снег на улицах был серо‐жёлтого цвета от конского навоза, песка и золы, которыми усердно посыпали тротуары дворники и слуги. Посреди улиц образовались огромные рытвины, но это никак не сказывалось на движении по близким к моей квартире оживлённым улицам — Лубянке, Сретенке и Мясницкой. Двухместные сани попадали в ухабы и, выскакивая, с лёгкостью неслись вперёд, увозя закутанных в шубы седоков. По заледенелым панелям, осторожно ступая, ходили женщины в валенках и полушубках и мужчины в высоких сапогах, и тут же прогуливались их богатые сограждане, одетые по последней зимней моде. Суровый городовой следил за порядком, сгоняя с «портуаров» людей с поклажей и солдат, которым запрещалось ходить по панелям.

На каждом шагу попадались нищие и калеки, настойчиво выпрашивающие милостыню у прохожих. У Иверских ворот прохожие низко кланялись, крестились и молились перед золочёной иконой божьей матери.

Пройдя через Иверские ворота, я очутился на Красной площади и восхитился многокупольным красочным храмом Василия Блаженного. Налево стоял памятник Минину и Пожарскому, о подвиге которых нам рассказывали ещё в школе. На Спасской башне пробило двенадцать. Следуя примеру других, я снял шапку и вошёл в Кремль. Златоглавые кремлёвские соборы произвели на меня огромное впечатление. С большим интересом осмотрел я царь‐пушку, царь‐колокол и захваченные в войне с французами в 1812 году военные трофеи.

На следующий день я направился в Третьяковскую галерею, которую с тех пор стал посещать чуть ли не каждый день. В то время особенно сильное впечатление произвели на меня «Княжна Тараканова» Флавицкого, «Больная» Поленова, «Не ждали» Репина, «Утро стрелецкой казни» и «Боярыня Морозова» Сурикова.

Наконец наступила весна. Рытвины на улицах были залиты водой, и это очень затрудняло движение. После оттепели по улицам понеслись разнообразные конные экипажи, которые по сравнению с санями производили сильный шум.

В течение всего этого времени мне так и не пришлось приступить к занятиям, зато удалось довольно хорошо познакомиться с Москвой и её достопримечательностями. Наконец Арцатпанян выписался из больницы, и мы вернулись на юг. Из Москвы я прихватил с собой запас разнообразных красок и другие принадлежности для рисования.

Часть лета я провёл в Каменской. Это большая казачья станция, раскинувшаяся на северном берегу Донца. Однажды недалеко от линии железной дороги мы писали этюды. Помню, я написал небольшую лодку, отражавшуюся в воде. Арцатпанян не находил для себя удобного места. Вокруг нас столпились играющие на берегу ребятишки. Арцатпанян, привыкший работать в закрытом помещении, после студенческих этюдов решил написать портрет одного из деревенских мальчишек на открытом воздухе. Работать на пленэре ему очень нравилось, и писал он с большим воодушевлением. Но это длилось недолго. Вскоре вокруг нас стала собираться толпа казаков и казачек, неодобрительно наблюдавших за нашими занятиями. У них вызвали подозрение наши смуглые лица. Первый вопрос, который в таких случаях обычно возникает у невежественных людей, это, что они делают, зачем, кто это такие, не цыгане ли это, которые того и гляди наколдуют несчастье, и прочие тому подобные нелепости… Толпа всё возрастала, и каждый, кто подходил, задавал какой‐нибудь бессмысленный вопрос. Подозрение толпы всё росло. Арцатпаняна, который, с трудом сдерживая гнев, продолжал писать, ничего хорошего не ожидало. Уже было не до пленэра, надо было удирать. Не дописав работу, я крикнул Амаяку: «Я кончил, а ты?» Мой наставник сразу понял меня. Мы быстро собрали свои принадлежности и поспешно улепётнули, сопровождаемые злыми выкриками разъярённой толпы. Нам угрожали побоями и даже сулили «удовольствие» быть брошенными в воду. Конечно, мы старались сделать вид, что удаляемся с достоинством, но шагали так быстро, что это было очень похоже на бегство. Пройдя изрядное расстояние, я оглянулся и с удивлением заметил, что толпа движется за нами. Затем откуда‐то появились городовые, которые кинулись к нам с обнажёнными саблями. Мы остановились. Городовые настигли нас и потребовали предъявить документы. К счастью, у Арцатпаняна было свидетельство, как раз для предъявления в полицию, о том, что дирекция Училища живописи просит помочь студентам во время работы (имелись в виду такие случаи). Убедившись в том, что мы всего‐навсего безобидные художники, городовые отпустили нас. Конечно, для успокоения возбуждённой толпы нас слегка обыскали, осмотрели этюдники и обратились к окружающим с разъяснениями. Однако дело на этом не кончилось. Немного погодя к нам пришёл весь в крови избитый родителями казачонок, ставший жертвой арцатпаняновского пленэра. Горько плача, он стал умолять, чтобы отдали ему или уничтожили злополучный портрет. Арцатпаняну нетрудно было тряпкой стереть всю краску с холста. Мальчик внимательно следил за всеми действиями, время от времени указывая пальцем: «Вот ещё, вот ещё». Этот трагикомический случай, имевший неприятный финал, отравил наше этюдное лето.

⠀

Мы вернулись в Москву и сняли квартиру у священника армянской церкви Асрияна в Златоустовском переулке. Я готовился к поступлению в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Когда мой наставник Арцатпанян уходил на урок, я работал дома, срисовывая по его заданию копии с масок. Записавшись в библиотеку, я в свободные часы вновь и вновь перечитывал произведения русских писателей. Вернувшись домой, Арцатпанян смотрел мои рисунки и делал замечания. Честно говоря, мне было довольно скучно выполнять задания Амаяка, но я терпеливо делал всё, что он требовал.

Жизнь в переулке протекала, в общем, довольно однообразно, но изредка случались интересные происшествия. Ссоры у соседей были обычным явлением, особенно между священником и его попадьёй. Финансовые дела у попа, по‐видимому, были настолько благополучны, что он даже отважился содержать любовницу. Это обстоятельство часто становилось предметом передряг, скандалов, истерик… Но в целом наши хозяева были неплохими людьми и, самое главное, относились к нам хорошо. Мы прожили у них до лета, а потом снова поехали на юг, домой, «на этюды».

⠀

Осенью 1897 года я держал вступительные экзамены в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Результаты были отрадны: в списке семнадцати человек, прошедших по конкурсу, я прочёл свою фамилию. Поступив в лучшее российское училище, я начал новый этап своей жизни.

Первый студент, с которым я познакомился, был Владимир Половинкин, который приехал из Усть‐Медведицкой станицы. Он был человеком общительным, легко со всеми знакомился и неизменно становился общим любимцем. До самозабвения он увлекался всем хорошим, идеализировал людей. Но именно по этой причине он часто разочаровывался, «опускал крылья», делаясь нередко предметом насмешек и жалости своих товарищей. Он обладал весьма поэтической натурой. Мне нравилась его непосредственность, и я любил его, пожалуй, больше всех товарищей. Был он человеком слабовольным, подверженным частым колебаниям, страдал от неверия в свои силы. Его жесты и позы были немного театральными, что тоже казалось смешным. Любил петушиться, но быстро уступал сильному противнику. Художник он был слабый, не было у него чувства цвета, и природу видел сухо, графически.

Он, как и многие из студентов, вернулся на родину, стал там учителем рисования в женской гимназии и погрузился в губительное стоячее болото станичной жизни. В этой тихой среде он, как я слышал от товарищей, увлёкся поэзией и занялся графическими работами. Умер он у себя на родине во время гражданской войны, став жертвой эпидемии тифа.

Первый класс училища считался «оригинальным». Днём нам преподавали общеобразовательные предметы, а вечером мы рисовали исключительно классические маски. Класс рисунка вёл К. Горский, который считал для себя обязательным делать поправки на студенческих работах. Неведомо почему, студенты не очень доверяли его поправкам. Может быть, потому, что он их делал левой рукой?

Часто мы ходили в театр по контрамаркам. Нам представилась счастливая возможность видеть и слышать корифеев русской сцены — Шаляпина и Ермолову. В свободные часы я посещал читальню Тургеневской библиотеки возле Уланского переулка.

В конце года меня перевели в головной класс. С девяти утра до двенадцати мы занимались живописью, писали этюды голов натурщиков и натурщиц. Одна и та же модель позировала целый месяц. Сначала мы тщательно рисовали на холсте углем, затем закрепляли рисунок и продолжали писать маслом. После двенадцати мы ещё часа два‐три слушали лекции по общеобразовательным предметам, а с пяти часов до семи проходили вечерние уроки рисунка. Здесь уже мы рисовали с классических бюстов, которые тоже ставились на месяц. Рисовали соусом [техника рисунка, исполняемого палочками, изготовленными из угля и сажи. — Прим.].

В конце месяца педагоги смотрели наши рисунки и вместо отметок ставили разряд — первый, второй, третий. Высшим разрядом считался первый. В конце года в зависимости от полученных разрядов студент переводился в следующий класс. Для облегчения работы экзаменационной комиссии педагог каждого класса по своему вкусу заранее развешивал на проволоке все рисунки. Комиссия обходила их и нередко механически назначала разряды нашим работам. Как‐то я тайком от сторожа зашёл в класс и переменил расположение наших работ. Комиссия нашла правильной мою расстановку. Я удивился, как этого не заметил наш педагог. А сколько разочарования и волнения доставляли студентам эти разряды!

Преподавателем живописи у нас был А. Корин, автор картины «Больной художник». Мы его любили, это был хороший художник и обаятельный человек.

В фигурном классе преподаватели Н. Касаткин и С. Милорадович, а в натурном — Л. Пастернак и А. Архипов. В фигурном классе были введены новшества: античные фигуры мы стали рисовать не соусом, а углем. Натурщики сидели обнажёнными по пояс. Мы рисовали их в утренние и вечерние часы.

Чему обучали в натурном классе? Моделями, как для графических рисунков, так и для живописных портретов, служили фигуры обнажённых мужчин. Натурщиками обычно были дворники, сторожа и слуги нашего же училища. Они становились на помост или садились в центре помещения. В классе было так тесно, что между студентами часто возникали споры из‐за удобного места. Руководство старалось разрешать эти споры следующим образом: первыми в класс допускались студенты, которые в предыдущем месяце получили высокие оценки. И всё‐таки ещё до открытия класса у дверей собиралась толпа студентов. Чтобы преодолеть скуку ожидания, обычно перебрасывались шутками, смеялись, пели. А когда сторож открывал двери, возникали толкотня, шум, с громким криком все врывались в класс и захватывали места.

Писали мы натурщиков на больших холстах в натуральную величину. Грунтовали холст большей частью гипсом и желатином, добавляя немного глицерина. Писали широкими мазками, используя главным образом декоративные краски Лефрана, которые продавались тут же, в училищной лавке.

Студенты обычно селились в переулках Сретенки. Часть жила в общежитии на Ляпинке. Чтобы обходилось дешевле, снимали одну комнату по два‐три человека. Хозяева обеспечивали отопление, мебель и чай по утрам и вечерам. С чаем мы ели французскую булку с колбасой или ещё с чем‐нибудь, но основную роль в нашем быту играл самовар. Такая организация питания была много лучше и выгоднее, чем еда в столовых. Надо сказать, что хозяева наших комнат относились к нам хорошо. В основном это были несостоятельные люди — мелкие служащие, ремесленники, декораторы, учителя. Иногда студенты так привязывались к своим хозяевам, что, уезжая домой на каникулы, с трудом расставались с ними.

Училище имело столовую, где можно было хотя и невкусно, но сытно наесться. Суетливая хозяйка нашей столовой, страдавшая близорукостью, Моисеева щедро отпускала нам кушанья, а чёрного хлеба можно было есть сколько душе угодно. Столовая находилась во дворе училища, в полуподвальном помещении со сводчатым потолком. Тесная, душная, полная чада, наша столовая всегда была переполнена людьми. Возрастной состав студенчества был различный — от бородатых мужчин до юношей, от взрослых женщин до юных девушек. Некоторые посещали училище вольнослушателями, надеясь потом сдать экзамены.

В девяностых годах в училище произошли реформы. Были приглашены новые педагоги, в их числе В. Серов. Открылись мастерские. Портретную мастерскую возглавляли В. Серов и К. Коровин, пейзажную — И. Левитан и А. Васнецов, работой в мастерской анималистов руководил А. Степанов. Фактически в училище были приглашены лучшие московские художники того времени.

Методы преподавания заметно изменились. По отношению к студентам требования повысились. Натурный класс был последним, по окончании которого можно было продолжать учение в одной из специальных мастерских.

Как я уже говорил, в натурном классе преподавали Пастернак и Архипов. Последнего мы знали как прекрасного живописца, а Пастернак был чудесным графиком, который блестяще иллюстрировал роман Льва Толстого «Воскресение». Оба художника внимательно и заботливо следили за ходом нашего учения, радовались нашим успехам. В этом классе в моё время почти все студенты учились три года: два — живописи и один — графике. По окончании классов я поступил в мастерскую живописи Серова и Коровина.

Я подружился со многими студентами. С одним из них — Н. Сапуновым — я познакомился через Арцатпаняна. Оба они слыли за лучших студентов своего класса и прекрасных товарищей. Работы их бросались в глаза мастерством выполнения и приятным колоритом.

Долгие зимние вечера я часто проводил у Владимира Половинкина, жившего в одной комнате с Кузьмой Петровым‐Водкиным и Павлом Кузнецовым. Я сблизился с ними и с их общим приятелем Петром Уткиным. Мы беседовали об искусстве, о художниках, спорили о разных течениях в живописи. Часто наши споры переходили в насмешки над Половинкиным, который старался защищаться от нападок Кузнецова и Уткина. В конце концов Володя в позе оскорблённого, скрестив руки на груди, отходил в угол. Тогда, почувствовав, что он обижен, товарищи оставляли его в покое. У Кузнецова ещё в училище были удачи. Его волжские пейзажи выставлялись. Уткин не отставал от товарища. Будучи совершенно разными по натуре, они восхищали всех своей дружбой.

С Петровым‐Водкиным я сошёлся немного позже. Он любил философствовать, был интересным собеседником и очень хорошим товарищем. Увлекался литературой, и особенно популярным тогда Леонидом Андреевым. Он и сам сочинял. Ночами напролёт корпел он над своей драмой, героями которой были люди из нашей среды, наши товарищи. До того, как взяться за месячные эскизы, он долго говорил о своих замыслах и желаниях и приступал к работе только тогда, когда всё в своих мыслях и воображении ясно представлял себе. Его эскизы всегда имели успех и ценились очень высоко.

Каждый год на зимних каникулах у нас устраивались выставки внеклассных работ студентов. Я стал участвовать в этих выставках с 1900 года исключительно этюдами, которые обычно выполнял летом в степи. Собранием студентов я несколько раз выдвигался в члены совета этих выставок. Очень часто выставки определяли будущий путь студентов‐художников. По этим выставкам можно было судить не только о симпатиях студентов к отдельным художникам, но и об их интересе к определённым направлениям в искусстве. Я был далёк от подражания тому или иному, пусть даже очень значительному художнику. Я стремился овладеть графической и живописной техникой, научиться писать и рисовать.

Самое главное для человека, имеющего способности в живописи, это умение владеть кистью. Невозможно стать мастером, не владея в совершенстве техникой. Однако владеть техникой настолько, чтобы передать весь комплекс виденного и прочувствованного тобой, дело нелёгкое. Цвет, свет, форму, связь предметов между собой, взаимоотношение их различных частей художник должен передавать свободно, без напряжения. Уметь — это значит учиться. Другого пути для того, чтобы стать настоящим художником, не существует. Так достигается та «трудная лёгкость», которая во все времена отличала творчество больших мастеров.

В 1903 году я получил выпускной диплом и две малые серебряные медали, после чего работал в мастерских Серова и Коровина. Этим в основном и завершилось моё учение.

⠀

Передвижники, очень способствовавшие развитию русского искусства, уже вышли из моды. Молодёжь увлекалась новаторами, считая их более передовыми и интересными. Влияние французского импрессионизма, проникавшее в Россию, всё больше и больше охватывало московских художников.

Импрессионизм внёс в искусство сильную свежую струю и открыл перед новым поколением художников большие перспективы. Влияние нового чувствовалось и в работах чудесного русского художника Сурикова, а ещё больше и глубже в полотнах Левитана, К. Коровина, Серова, Архипова, С. Иванова и других. Естественно, что передовая молодёжь следовала всему тому, что делали они.

Москва — древняя столица — в эпоху расцвета Петербурга оставалась, как с пренебрежением говорили петербуржцы, «большой деревней». Но всем своим бытом Москва была более русской. Она вовсе и не думала соперничать с европеизированным Петербургом. Жизнь в Москве была более пёстрой, интересной и бурной, люди — более деловыми и предприимчивыми. Крупные землевладельцы — дворяне Российской Империи — отходили на задний план под натиском поднимающегося торгового капитала.

Петербург имел всё то, что создало царское самодержавие, в том числе и императорскую Академию художеств. А в Москве почти всё создавалось по общественной инициативе. Так было создано Московское училище живописи, ваяния и зодчества, которое послужило толчком для всей художественной жизни России. Естественно, что именно в Москве появились меценаты и коллекционеры, в числе которых были всемирно известные Павел и Сергей Третьяковы, А. Бахрушин, С. Боткин, С. Щукин. «Большая деревня» находилась на передовой линии художественной жизни, а дряхлеющая Петербургская Академия мирно почивала на лаврах. Московские настроения оставляли глубокие следы в психологии молодёжи и побуждали её к развитию и сохранению всего благородного и нового в русском искусстве.

Источник: М.С. Сарьян. Из моей жизни. — 4-е изд. — Москва :
Изобразительное искусство, 1990.