Армянский музей Москвы продолжает цикл интервью с молодыми специалистами по истории Древнего Востока. Анастасия Ясеновская — ассириолог, научный сотрудник ГМИИ им. Пушкина, несколько лет занимается проектом реставрации фресок Эребуни из коллекции музея и до недавнего времени отвечала за хранение коллекции Урарту. В интервью Армянскому музею Москвы Анастасия рассказала о сложностях в современной отечественной урартологии, любви к письмам, которые ассирийские цари писали своим подданным, и особенностях изучения клинописи. Беседовала: Ольга Казак.

Ольга Казак: Анастасия, вы хранили коллекцию Урарту в Пушкинском музее. Расскажите, пожалуйста, о проекте реставрации фресок Эребуни, который вы курируете.

Анастасия Ясеновская: Идея реставрации фресок Урарту появилась в 2016 году, но долгое время мы не могли найти деньги. Вопросы, связанные с реставрацией древностей, всегда вызывают сложности. Потому что это, конечно, не картины Рафаэля. Такие вещи интересны куда более узкому кругу людей, нежели живопись Ренессанса или какие-то красивые витражи. Это также связано с тем, что монументальная живопись сохраняется очень небольшими фрагментами. Они не производят, конечно, такого сильного впечатления, как указанные полотна. Надо обладать определёнными знаниями, чтобы додумать, домыслить, интерпретировать, как фрески могли выглядеть в интерьере дворца или крепости. Хотя у нас в музее есть реконструкция, которую Владимир Прокофьевич Бурый реставрировал со своей студенткой. 

О.К.: Я слышала, меценат нашёл вас сам? И он армянин, заинтересованный в сохранении культуры своего народа?

А.Я.: Полгода, наверное, прошло, пока нашёлся человек. Причём он нашёл нас сам — это меценат Владимир Эдуардович Карташян. Он захотел, чтобы его вложения принесли пользу государству, и выделил деньги в фонд развития Пушкинского музея.

О.К.: Как процесс передачи вложений происходит? Что его сопровождает? 

А.Я.: У нас в музее есть специальная программа — меценаты. У каждого свой статус — серебряный, золотой, платиновый. На сайте музея указаны все имена. Меценатов очень мало, конечно. Золотой меценат у нас один и три платиновых. Это целая программа, в рамках которой предусмотрены поездки, концерты, встречи, а в конце каждого года — торжественный ужин. Так что мы тоже стараемся.

Всё не так быстро происходило, потому что это первый наш проект по реставрации, который пошёл именно по программе меценатов. 

О.К.: Расскажите, как коллекция Урарту попала вам в руки?

А.Я.: Я пришла работать в 2013 году в Пушкинский музей. По специальности я ассириолог и должна была получить клинописную коллекцию, но там возникли небольшие документальные сложности, потом я должна была уехать на стажировку в Германию, и меня не хотели переводить на должность хранителя, пока я не вернусь. Потому что часто люди уезжают и не возвращаются. И я была научным сотрудником музея, но хранителем на тот момент не была. В 2016 году, когда я приехала из Лейпцига, в Пушкинском поняли — человек вернулся. Значит, можно выдать хранение. И мне выдали сначала Урартскую коллекцию. Потому что до меня её формально хранила египтолог, заведующая отделом.

О.К.: Кстати, египетская коллекция в хорошем состоянии, во всяком случае та часть, которая в зале хранится.

А.Я.: Это всего лишь верхушка айсберга — того, что есть в запаснике. После реконструкции главного здания у нас ожидается полная реэкспозиция. По последним данным, насколько я знаю, хотя всё может меняться, конечно, в 2022 году у нас пройдут последние выставки в главном здании.

О.К.: Значит, будут меняться и пополняться основные экспозиции в залах? Расскажите, пожалуйста, об этом.

А.Я.: У нас коллекции всегда хранит научный сотрудник. Он сам предлагает идею, сам планирует, какой будет экспозиция, но в этом, конечно, очень серьёзную роль играет и дизайнер. Это — совместная работа. Генеральную линию, конечно, определяет директор, от личности которого зависит очень многое. Пока что в наших восточных залах нет интерактивных экспликаций. Есть даже мнение, что все эти современные технологии «отдаляют» памятник от человека.

О.К.: Соглашусь, что интерактив может быть не всегда уместен, например, для скульптуры. Но в таких сложных для восприятия посетителем памятниках, как клинописные таблички, визуальные пояснения бы не помешали. Планируется ли что-то подобное в Пушкинском?

А.Я.: Для клинописи хорошо бы было, действительно, поставить тачскрин, который у нас был на презентации цифрового архива клинописной коллекции. Люди подойдут, посмотрят на табличку — откроют текст и увидят перевод. Мне тоже кажется, что это необходимо, но пока у нас не было такой возможности. Мы вот совсем недавно сделали цифровой архив клинописной коллекции — в 2017 году. Клинопись — это моя специальность. Я изучала аккадский и шумерский языки. В декабре 2019 года защитила диссертацию по ассириологии в институте всеобщей истории РАН. 

О.К.: А каково ваше личное отношение к современным экспликациям?

А.Я.: Что касается интерактива, конечно, я тоже люблю подобные эксперименты. Мне нравится, когда в музее много интерактива и реконструкций — в этом плане, как мне кажется, заметно выделяется Музей Эшмола в Оксфорде. У них такие замечательные экспликации и реконструкции — тех же самых фресок и рельефов. Нам бы тоже хотелось сделать реконструкцию урартского фриза. 

О.К.: В чём сложность создания такой работы? 

А.Я.: Сейчас основополагающим является новый принцип реставрации — не «забивать» памятник. Вот например, фрагмент фриза, реставрация которого делалась в шестидесятые годы XX века. Наш специалист в XXI веке уже имеет дело не только с историческим памятником, а с «двойным» историческим памятником. Ведь теперь это не только памятник урартского искусства Эребуни, но в то же время памятник реставрации 60-х–70-х годов. 

О.К.: Кстати, как эти проблемы решаются в реставраторской среде? Ведь отношение к памятнику в памятнике вроде бы одинаковое — то и другое хочется сохранить. А если не всегда получается? Чему отдаётся чаще всего предпочтение? 

А.Я.: Старую реконструкцию росписи Эребуни, созданную в шестидесятых-семидесятых годах, которая уже стала «лицом музея», разбирать не будут. Хотя теоретически её можно демонтировать, вытащить оригинальные фрагменты и сделать более современную реконструкцию. В египетской коллекции музея Эшмола в Оксфорде есть один памятник — там фрагмент небольшой — нижняя половина рельефа — и все фигуры сохранились лишь по пояс. Специалистам понятно, как они должны завершаться, и недостающая часть просто дорисована. Мне очень понравилась их методика — они фреску располагают в глубине, а сверху, на другом уровне накладывается реконструкция. Это не цветная, а просто чёрная или белая прорисовка. Получается, что зрители видят и оригинальный памятник, и в то же время полную картину. 

О.К.: Корректное отношение к памятнику.

А.Я.: Этого современного подхода к реконструкции мы хотели бы придерживаться.

Армяне Пушкинского музея и «поколение без Урарту»

О.К.: Насколько важно армянское присутствие в Пушкинском музее?

А.Я.:  Это большая страница истории нашего музея, которая, к сожалению, со смертью Светланы Измайловны Ходжаш была забыта. Светлана Измайловна, она сама египтолог, понимаете? Вот какая судьба у нашей армянской коллекции, то египтолог, то ассириолог. Наша великая страна была родиной очень серьёзного и важного поколения урартологов. Многие молодые современные европейские урартологи владеют русским языком, потому что огромное количество трудов написано на русском — нашими специалистами. Например, Мануэль Кастелучча — урартолог из Италии, который приезжал к нам на конференцию. 

О.К.: Что, кстати, на меня произвело неизгладимое впечатление — не часто встретишь итальянца-урартолога, говорящего по-русски, преподающего в Московском государственном университете. Уникальнейшее сочетание. 

А.Я.: Ну, видите, с какой стороны посмотреть. Потому что, Россия, точнее, Советский Союз — родина многих выдающихся урартологов. Поэтому и большой корпус урартских надписей был опубликован советскими учёными. 

О.К.: Я недавно разговаривала с Микаэлом Бадаляном — директором музея Эребуни.  Он сказал, что в Армении осталось всего несколько специалистов по урартскому языку. Настолько это утрачено.

А.Я.: Утрачено и у них, и у нас. Урартология всегда была советской дисциплиной. Отечественная наука была впереди планеты всей в этой области. Но каким-то поразительным образом у нас почти не осталось урартологов в России. Представляете?

О.К.: С развалом Советского Союза, наверно, обострились совершенно другие проблемы. Возможно, стало не до урартологии?

А.Я.: Но ведь ассириология сохранилась. Ассириология развивается — у нас очень много специалистов. А вот урартология как-то потерялась. Да, может быть это действительно произошло с развалом Советского Союза, когда Армения от нас отделилась. 

О.К.: Может быть, ассириология осталась как некий законсервированный внутри российской науки сегмент, в то время как научные связи с Арменией прервались и только сейчас восстанавливаются?

А.Я.: В ассириологии видную роль играла фигура Игоря Михайловича Дьяконова, создавшего советскую ассириологическую школу. Он, кстати, издавал ассирийские источники по истории Урарту, да и урартские документы. В том числе благодаря ему в девяностые в Санкт-Петербурге сохранилась преемственность. Ну, а потом уже московская школа появилась. При И. Дьяконове (во времена СССР) существовал лишь ленинградский ассириологический центр. А в Москве преподавание аккадского языка было фактически запрещено до распада Советского Союза. Потом уже, когда появились независимые научные издательства, Москва стала ассириологическим центром, на сегодняшний день, очень важным. С урартологией как-то по-другому обстояло, но то, что у нас практически нет в России учёных-урартологов — печальный факт. Даже во времена моей учебы, в Институте был спецкурс урартского — В. Ван Зольдт его читал. То есть приглашали из Европы специалиста, по разным причинам, и в том числе потому, что у нас никто не преподаёт. То есть специалистов непосредственно по урартскому языку у нас в России фактически нет. 

О.К.: Таких именно глубоко знающих язык специалистов, которые могли бы передать знания студентам, да?

А.Я.: Да. Хотя, конечно, есть лингвисты, компаративисты, которые в числе прочих знают и грамматику урартского и хурритского языков. Есть еще хранитель урартской коллекции в Эрмитаже Анна Новикова, но она археолог. 

О.К.: Обидно. 

А.Я.: На самом деле урартских надписей не очень много. Это, в основном, царские надписи. В своё время издали весь корпус урартских надписей, и, может быть, оскудение специалистов в том числе связано с тем, что казалось, что источники закончились.

О.К.: А может быть, просто не было глубоких исследований? Или научного обмена между странами — носителями урартского наследия? 

А.Я.: Это вопрос к специалистам Армении, да.  Они что-то нашли в результате новых раскопок.

Как отреставрировать фрески Урарту без ущерба для памятника

О.К.: Давайте вернёмся к росписям. Что произошло после того, как появился ресурс на реставрацию? 

А. Я.: Нужно было показать, что нам действительно нужно реставрировать росписи, потому что музей — это структура консервативная. Более того, в моём хранении были некоторые росписи на временном хранении.

О.К.: Что значит «временное хранение»?

А.Я.: Допустим, с раскопок поступили какие-то памятники, и хранитель засомневался: стоит ли определять их в основную коллекцию, — и отправил их на так называемое временное хранение. Вот, они вроде как бы хранятся в музее, но в то же время, не подлежат реставрации — до принятия решения об их дальнейшей судьбе.

О.К.: Даже если они нуждаются в срочной реставрации?

А.Я.: Да, по музейной документации невозможно передать на реставрацию памятники из временного хранения. Мне пришлось переводить некоторые росписи из временного хранения в основное хранение для того, чтобы передать их на реставрацию. Это — целая процедура. На специальное заседание нужно представить памятники, объяснить, что это такое, доказать, что они действительно нам нужны в основном хранении. Проходит время, прежде чем это заседание случится, потом проходит время, пока сделают акт передачи. Пока я памятники приму на своё хранение, проходит очень много времени. И это — бумажки-бумажки-бумажки.

О.К.: Со стороны выглядит, что учёный сейчас возьмёт и всё быстро отреставрирует, а это очень большая доля рутинной работы, которую приходится делать, преодолевая все бюрократические препятствия. 

А.Я.: Потом был созван реставрационный совет. У нас среди реставраторов (собственно, почему мы реставратора Галину Эдуардовну Вересоцкую попросили нам помочь) нет монументалистов, потому что у нас просто нет таких памятников в коллекции. Ну, античные какие-то есть фрагменты, штукатурки, или какие-то росписи. Но в целом… нет.

О.К.: В чём уникальность Галины Эдуардовны как реставратора? Она ведь реставрировала урартские фрески, опираясь на опыт работы с росписями в православном храме XIX века, не так ли?

А.Я.: Она говорила о методике, которую реставраторы применяли для разделения слоёв, лежащих друг на друге на примере росписей в храме Христа Спасителя. А так она реставрировала большое количество памятников Бухары, Кара-тепе, Варахши. Она же работает в Музее Востока. То есть все фрески, которые есть в Музее Востока, через её руки проходят. Она занимается не только живописью, но и мозаикой — это две основные специальности. Вот она занималась мозаиками из Маргианы в Туркмении. В Музее Востока в 2019 году прошла выставка — «Блистательная Маргиана». Там были замечательные вещи.

О.К.: А что было дальше с реставрацией?

А.Я.: Я долго проверяла всю сметную реставрационную документацию, чтобы впоследствии не возникло проблем. Не будучи реставратором, я проверяла всё, чтобы было одно к одному (сметная документация и все документы с музейных реставрационных советов). 

О.К.: Как это далеко от образцов аккадской или шумерской литературы. Когда ожидаешь, что твоей идеальной работой будет — проникать в эти древние образы. 

А.Я.: Когда приходишь работать в музей, понимаешь, что у каждого человека есть чёткие границы его деятельности. Фотограф — фотографирует, специалисты PR-отдела организуют мероприятие, реставратор реставрирует. А всё остальное, что не входит в компетенции других специалистов, — делает хранитель. То есть когда ты приходишь на должность научного сотрудника, ты должен понимать, что у тебя нет определённых обязанностей. Ты делаешь всё, что угодно, если это нужно для изучения и продвижения коллекции, которую хранишь.

О.К.: Будешь всегда выходить за рамки своих собственных возможностей?

А.Я.: Да, я научный сотрудник. По-моему, я должна писать статьи, изучать памятники. Вовсе нет. Понимаете? Это я делаю дома ночью, когда есть время для того, чтобы там статьи какие-то издавать или монографии. А днём приходится заниматься этими бумажками. Днём — реставрационные осмотры, советы, какие-то проекты. И я вовсе не жалуюсь, потому что большое спасибо, что у нас вообще есть такой меценат, который помог с реставрацией.

О.К.: Учитывая, что урартология, как мы выяснили, отрасль страдающая, всё, что произошло — чудо.

А.Я.: Да, и команда подобралась чудесная в результате работы над росписями. 

О.К.: Как вы думаете, что самое важное случилось в процессе работы над этими фресками?

А.Я.: Самое важное — это осознание того, что фрески — не просто живопись, а фрагмент археологического завала. Когда я приняла их на хранение, я просто не знала, что там внутри целый фрагмент завала, который закрыли в гипсовый короб. И если снять этот гипс, то видно, что там не один слой фрески, а много слоёв. Живопись же падает, один фрагмент со стены падает на другой. Такой слоёный пирог получается из разных фрагментов. 

О.К.: Падает в результате землетрясений, каких-то разрушений, есть какие-то предположения? 

А.Я.: Нет, просто потому что идёт время, и ничто не вечно. Эребуни же не был разрушен, правильно? Город просто оставили, а центр переместился в Тейшебаини. А Тейшебаини уже в свою очередь, был сожжён, когда кочевники на Урарту набежали. А в Эребуни всё постепенно падало, фрески осыпались. 

О.К.: Каким образом изображение отпечатывается на штукатурном слое так, что оно оказывается как переводная картинка одной и той же фрески?

А.Я.: Ну то, что это не придумано, мы показывали в фильме на конференции. Мы были там, в Эребуни, когда директором был ещё Гагик Гюрджян, который по образованию архитектор, не археолог, не специалист. Он занимал какие-то довольно важные посты в министерствах в своё время, и ближе к пенсионному возрасту его поставили руководить музеем Эребуни. И я помню, когда мы рассказывали, что, скорее всего, у вас здесь не сама живопись, а отпечатки живописи, потому что грунт лежит сверху, не там, где должен лежать, он отнекивался. «Нет, вы какие-то глупости мне говорите, это же невозможно». Ну, на самом деле возможно.

О.К.: Мне кажется, даже в истории иконописи есть такие моменты, когда, например, икона хранится где-нибудь, прижатая к стене, и потом образ отпечатывается на слой штукатурки, если она была замурована в какую-то нишу во время набега татар. 

А.Я.: Ну да. Я тоже, конечно, сначала сильно была удивлена, что у нас это не росписи, а отпечатки. Конечно, есть и оригиналы на грунте — настоящая живопись, но в основном это были отпечатки. Как определяется, подлинник это или отпечаток? По расположению грунта. Когда это отпечаток, слои по-другому немножко располагаются. То есть живопись падает лицом на почву, а лёсс [основа древней живописи — рыхлая пылевидная почва светло-жёлтого цвета. — Прим. ред.] на ней. 

Вот так и получается, что сначала идёт лёсс, потом живопись и какие-то фрагменты грунта на живописи.

О.К.: Тогда отпечаток более хрупкий, чем живописный слой?

А.Я.: Хрупкий, да. Потому что тут уже дело в том, что утрачено связующее вещество. Например, древние художники добавляли для густоты какое-то средство в пылевидный пигмент (например, в охру), чтобы эту краску наносить, а оно разрушилось.

О.К.: Раз эти слои очень тонкие и хрупкие, то как их не испортить? 

А.Я.: У нас фреска изначально была в гипсовом коробе и казалось, что она очень толстая. А когда реставратор короб снимает — живопись же совсем тоненькая — она на поверхности. Сверху сначала заливают из пипетки специальный клей, он проникает внутрь — это нужно для того, чтобы памятник не развалился. Чтобы он был полностью весь скреплён, и нигде не было никаких трещин. 

О реставрации части урартского фриза

О.К.: Музей планирует из археологического завала, даст Бог, восстановить часть фриза. Расскажите об этом.

А.Я.: Наиболее яркие — именно урартские фрески. Вот эти фризы с быками, ромбами, жрецами, гранатами, которые реконструированы еще советскими учеными. Изображения быков перед ромбом — такие реконструкции есть и у нас, и в Музее истории Армении. В Ереване фреска ещё больше. На этих фрагментах изображен ромб и по обе стороны от него — быки или львы. У них там две большие реконструкции, которые сделаны еще в советское время. И мы хотели бы посмотреть, получится ли у нас сделать что-то подобное, потому что у нас есть довольно много фрагментов фресок со священными деревьями и жрецами, которые шли по фризу чуть ниже, в то время как эти быки с ромбом располагались в основном регистре. И нужно по метрологии [метрология — наука об измерениях. — Прим.ред.] смотреть, насколько они друг с другом совпадают. Потому что, конечно, есть вероятность, что эти фрагменты происходят с разных стен или даже из разных комнат. Хотя все фрески из коллекции ГМИИ (согласно инвентарной книге) были найдены в одном помещении. Мы также работаем в музейном архиве с записями археологической экспедиции, чтобы понять всё-таки, откуда наши фрески действительно происходят. И если метрологически всё сойдётся — будет очень хорошо. Может быть, в процессе раскрытия гипсовых коробов и расслоения археологического завала мы найдём ещё какие-то фрагменты, которые бы подходили к этому фризу. У нас есть ещё изображение, которое также может войти в реконструкцию, потому что под регистром с жрецами и священными деревьями располагался ряд стилизованных гранатов.

О потоплении рельефов эпохи Саргона II и различии в иконографии Урарту и Ассирии

О.К.: Как же это интересно! В музеях мои любимые коллекции — древневосточные. Я в Лувре в прошлом году неделю жила.

А.Я.: Да, в Лувре очень большая коллекция. Особенно раннего, шумерского периода.

О.К.: Да. И еще ассирийские рельефы.

А.Я.: Ну, вот, к сожалению, очень многие важные рельефы, которые, кстати, касаются Урарту, французская сторона потопила.

О.К.: Потопила? Специально?

А.Я.:  Конечно, не специально. Просто это же всё погружали на корабли на Тигре, а потом везли в Париж. И некоторые из кораблей нагружали настолько сильно, что они просто не выдерживали и тонули.

О.К.: Перегрузили памятниками корабль.

А.Я.: Один из таких кораблей содержал рельефы похода Саргона II в Урарту. Где была изображена знаменитая война 714 года до нашей эры, когда Урарту было разбито, Муцацирский храм разграблен, а урартский царь Руса покончил жизнь самоубийством. Дело в том, что Урарту достигло такого высокого уровня развития, что стало очень важным игроком на переднеазиатской международной арене. Если вкратце, то царство стало соперничать с самой Ассирией. Ассирия это какое-то время терпела, но в определенный момент терпение лопнуло и ассирийский царь Саргон II решил окончательно разбить Урарту. Ассирийское войско двинулось на север. После поражения Урарту, конечно, не перестало существовать. Впоследствии был ещё основан город Тейшебаини, в который переместилась столица из Эребуни. Но, это уже поздняя история, когда Урарту уже не тягалось с Ассирией. Закат царства. И вот эти бесценные рельефы, к сожалению, утонули. Но они сохранились в зарисовках. Потому что на каждые археологические раскопки, конечно, ездил художник, всё это зарисовывали.

О.К.: Насколько изобразительное искусство Ассирии отличается от искусства Урарту?

А.Я.: Да, хороший вопрос. Урартское изобразительное искусство — это целая тема для диссертации. Потому что мне вот, как ассириологу… Конечно, я знаю очень хорошо изобразительный материал ассирийский и вообще месопотамский. И каждый раз, когда я смотрю на урартские памятники, мне кажется: «Ой, ну, вот это очевидное ассирийское влияние». В какой-то степени это правда. Например, вот эти знаменитые фризы, про которые мы сейчас говорили, — львы, быки.

О.К.: Но ведь есть отличия? Фигуры у урартских изображений более упрощённые. Другие светотеневые моделировки. Фигуры расположены иначе? Атрибутика отличается?

А.Я.: Расположены фигуры, конечно, иначе, но по аналогии с росписями из ассирийского Тиль-Барсипа (это более ранний памятник). Росписи дворца датируются ок. VIII–VII вв. до нашей эры. Очевидно, что происходит заимствование элементов: священное древо со жрецами, ведёрки, которые держат в руках служители культа. Всё это — ассирийское. Но сформировалось и самобытное урартское искусство. Есть некоторые вещи, которые меня удивляют. Например, щит из крепости Анзаф с изображением бога Халди. Там изображены божества на животных. Казалось бы, вполне себе ассирийская манера изображения богов. Но оказалось, что щит датируется временем правления Менуа, это конец IX – начало VIII вв. до нашей эры. А для ассирийских памятников наиболее хорошо подтвержденная датировка появления изображений богов на животных — это рубеж VIII–VII вв. до нашей эры. Самый яркий ассирийский памятник, изображающий божеств на животных, — рельеф из Малтаи — скальный рельеф времени правления Синаххериба. Получается, что урартский щит древнее, чем основополагающий ассирийский памятник. Так что тут всё не так просто. И на самом деле нужно изучать, выяснять, как шли эти влияния.

О.К.: У меня совершенно дилетантский вопрос. Урартский, шумерский и аккадский языки — есть между ними какие-то корреляции? Или это разная клинопись?

А.Я.:  Именно между этими тремя языками нет вообще никакой связи. Для шумерского языка у нас вообще нет никаких параллелей. Шумерский язык — изолированный. До сих пор не могут найти чётких к нему параллелей. Хотя были разные гипотезы. Аккадский язык — это один из самых наиболее изученных древних языков. Потому что этот язык семитский, очень много параллелей в семитских языках и в современных, и в древних.

А шумерский язык, несмотря на то, что он изолированный, изучался по аккадским источникам — по так называемым словарям. Столбец на аккадском, столбец на шумерском. Урартский язык к этим языкам отношения не имеет — он ближе к хурритскому языку. Урартские и хурритские родственны друг другу, составляют так называемую хуррито-урартскую языковую семью.

О переписке ассирийского царя с придворными и древней разведке

О.К.: У вас есть любимые произведения на шумерском или на аккадском языках?

А.Я.: Любимые произведения? Я больше люблю письма. Такая живая переписка, сразу чувствуешь, как будто ты там внутри.

О.К.: Погружаешься в историческую реальность.

А.Я.: Как будто ты можешь прикоснуться к их мыслям. Попытаться понять — что они думали и как. Как разговаривали со своими подданными. Особенно я люблю письма из царского архива. 

О.К.: Что пишет ассирийский царь придворным?

А.Я.: Как раз по урартской теме я писала ещё в университете дипломную работу по внешней политике Синаххериба, который был царевичем во время правления своего отца Саргона (который разбил Урарту). И ассирийский царевич, на тот момент являлся, ну, скажем так, начальником внешней разведки, как это часто говорят. То есть не в современном, конечно, понимании, но он получал все донесения от различных шпионов — людей, собиравших различную информацию о противнике.

Донесения от «разведчиков» поступали сначала к нему, а потом он уже доносил царю обстановку. То есть ассирийцы обычно не нападали без понимания обстановки. Сначала разрабатывали военную тактику. Собственно, ассирийский царь напал на Урарту после того, как киммерийцы тоже нанесли урартам поражение. Есть переписка Синаххериба, довольно-таки обширная. Сохранились письма, которые он писал отцу. В царском архиве, конечно, в основном, входящая переписка сохраняется. Но иногда сохраняется и исходящая. Писец писал письма в двух экземплярах. Один экземпляр сохранялся в архиве, а второй отправлялся к адресату. Есть и другие интересные вещи: переписка Асархаддона (сына Синаххериба) с учёными. 

О.К.: Он с ними дискутирует? С учёными.

А.Я.: Ну, как, учёные… «Умману» по-аккадски. Это человек, который занимался, прежде всего, астрологией.

О.К.: Жрецы?

А.Я.: Не все из них были жрецами. Жрец, это всё-таки отдельная специальность, но могли и совмещать. В основном, конечно, это астрология, гадание по печени и различные типы гаданий по полёту птиц и толкование любых явлений в повседневной жизни. Например, умману мог сказать, что появление грибка на стене предвещает то или иное событие. И по этим архивам мы можем понимать, что Асархаддон, например, был царём очень мнительным. Он практически на каждое явление искал толкование. Заставлял умману спрашивать мнение оракула, хотел знать, стоит ли ему делать то, стоит ли ему делать это. И огромное количество таких запросов сохранилось именно от Асархаддона. Скорее всего, всё-таки мы имеем дело с какой-то личностной характеристикой человека. 

В архиве много интересных вещей. Есть, например, письмо с благодарностями царю от человека, чью семью приняли в ближайшее царское окружение. Он благодарит царя в высокопарных выражениях за то, что он оказал ему такую великую честь. И даже говорит, что ему будет приятно, если царь назначит его подменным царём. То есть в самом тексте этот смысл передан метафорически, но я считаю, что речь идет именно об этом ритуале. 

О.К.: Кто такой «подменный царь»? 

А.Я.: Ритуал воцарения подменного царя — это особый ритуал, практиковавшийся в Ассирии и вообще в Передней Азии. Когда согласно определенным приметам царю угрожала опасность, вместе него на трон садился подменный царь, который принимал на себя недобрые предзнаменования, а в конце его убивали. В Ассирии это происходило обычно по прошествии трёх месяцев. Понимаете, человеку за честь было умереть за царя.

О.К.: Эта религиозно-философская социальная система с позиции человека XXI века, христианской культуры, европейской, очень сложно воспринимается. Нужен сугубо научный поход.

А.Я.: Нужно очень серьёзно подходить к мышлению древних. Искать на одну и ту же тему разные письма, сопоставлять источники, чтобы понимать, как они мыслили. А мыслили они, конечно, совершенно иначе. В царском архиве есть также различные донесения о проведении религиозных праздников. На основании таких текстов мы можем реконструировать древние ритуалы, их значение. Вся эта информация есть в письмах. Этот архив обширен, его можно изучать, изучать и изучать. Ещё многие поколения учёных будут изучать его и находить что-то новое. Это такой огромный источник информации.

Об урартских царских надписях

О.К.: В урартской культуре сохранилось нечто подобное или всё-таки ресурс более ограничен?

А.Я.: Как уже сказала, в основном урартские надписи — это стандартные царские надписи. Кстати, такая же ситуация сложилась и в Персии. Есть такая характерная особенность у урартской и персидской (ахеменидской) клинописных культур — письменные источники в основном относятся к жанру царских надписей. Они наносились на серьезные каменные носители — стелы, кирпичи, зачастую подобные памятники выполняли также архитектурную функцию.

Конечно же, жанр царских надписей подразумевает некую ограниченность. Я люблю письма за то, что они позволяют прикоснуться к мышлению древних. Есть надежда, что мы сможем понять, что происходило в их головах. А царская надпись — это официозный источник, текст которого проходил серьёзный ценз.

О.К.: Издавались указы, да?

А.Я.: Я сейчас скажу про ассирийскую стелу, но подозреваю, что и урартские стелы можно охарактеризовать точно так же. Текст стелы открывался стандартной титулатурой: «Я царь такой-то, звали меня так-то, вот такая-то титулатура, в таком-то году правления я сделал то-то, в этом то-то. Я великий царь и вот здесь я поставил свою стелу, для того, чтобы все ее видели. Чтобы жители региона, где установлена стела, видели мое величие». Ставили они стелы, конечно, не у себя дома, а в каких-то отдаленных областях в далеких походах. Можно привести в пример и знаменитую трехъязычную Бехистунскую надпись Дария, благодаря которой дешифровали клинопись. Она ведь тоже воздвигнута вдоль дороги на большой высоте. Там присутствуют и рельефные изображения — история борьбы Дария за царскую власть. Дарий не был сыном царя. Он был сыном Виштаспы (Гистаспа), дальнего родственника царя Персии Камбиза. В надписи он описывает историю своей борьбы с магом Гауматой и мятежными царями и детали своего пришествия к легитимной власти над страной. Это такой источник, в котором выражается самоутверждение царя, прославление его деяний, походов.

И еще — в Передней Азии всегда была важна строительная функция царя. У ассирийцев и, я думаю, урартов тоже описания на стелах — это, конечно, описания военных походов и строительной деятельности царя. В одной из урартских надписей говорится о том, как к Урарту присоединили Муцацир — священный город урартов. Там располагался самый важный храм урартов — бога Халди, который, как раз-таки, разграбили ассирийцы. Царь урартов Руса совершил самоубийство именно после получения вести о разграблении священного Муцацира. Сохранилась стела, описывающая как Муцацир присоединили к Урарту. Потому что, хотя он был урартским священным центром, он сохранял независимость и пытался «лавировать» между Ассирией и Урарту. 

Там даже был свой царь на момент войны 714 года до н.э. — Урзана. Что самое удивительное, сохранилась его личная цилиндрическая печать, хранится в Лейдене, представляете?

О.К.: Вы видели её?

А.Я.: Нет, я её не видела. Только на картинке в публикации.

О.К.: Вы говорили о самоубийстве царя. Насколько часто это практиковалось в культуре Древнего Востока?

А.Я.: Я бы не сказала, что это было характерно для Месопотамии. Даже наоборот. Как-то это больше вяжется, знаете, с кодексом самураев. Здесь это все-таки такой уникальный случай. Хотя есть в истории довольно близкий пример царя Израиля Саула, который бросился на свой меч, окруженный филистимлянами. То есть, если царь не справлялся с какими-то обязанностями, он мог принять решение самостоятельно уйти. Это считалось делом чести — принять достойную смерть. Не от рук тех, кто его победил, а от своих собственных. Для Ассирии я подобного не припомню, но это же еще нужно, чтобы так совпало, чтобы в источниках было зафиксировано. Из особых случаев смерти ассирийских царей можно вспомнить разве что Саргона II (разгромившего Урарту), который погиб на поле боя. Последним его походом был поход в Малую Азию, провинцию Табал. Скажем так, это юго-восток Малой Азии. И там он был убит в сражении. Тела его не нашли, и это, конечно, страшная трагедия, поскольку царь не был похоронен по обряду. В то время это, конечно, было очень важно. Однако нужно отдать должное Саргону — он был воином и принимал участие в сражениях, в отличие от некоторых других царей. Например, Ашшурбанипал, который, хоть и писал в своих надписях, что совершал великие походы против своих врагов, в битвах, по всей видимости, не участвовал. Его войском руководил туртан (главнокомандующий). Такие детали мы тоже знаем из писем царского архива. Туртан слал письма царю с донесением обстановки, а Ашшурбанипал в это время сидел у себя дома во дворце.

О.К.: Возвращаясь к росписям. Когда будет реставрироваться вторая партия? 

А.Я.: Пятнадцать фрагментов будут отреставрированы к концу года. Реставрация остальных пятнадцати фрагментов начнется в следующем году и продлится 2–3 года. 

О.К.:  Хорошо, будем с нетерпением ждать от вас новостей.

Постскриптум: Пока интервью готовилось к публикации, Анастасия Ясеновская передала урартийскую коллекцию на хранение научному сотруднику ГМИИ им. Пушкина Рамилю Вергазову. С недавних пор Анастасия является хранителем собрания клинописи.

Интервью: журналист, искусствовед Ольга Казак специально для Армянского музея Москвы

Обложка © armmuseum