«Демонтаж» — дебютное произведение молодого писателя и литературного критика Арена Ваняна, повествующее о событиях 90-х годов в Армении.

Апрель 1991 года — снос памятника Ленину в Ереване, ознаменовавший начало новой истории. Многие с надеждой встречали рождение независимой Армении. Мечты героев сталкиваются с реальностью: война в Арцахе, экономическая блокада и другие события. В центре романа — история одной семьи. 

Герои совершают ошибки, а происходящее показывает разные стороны их личности. В последний раз все они соберутся спустя 20 лет, чтобы подвести черту под прошлым.

Предлагаем вам прочитать интервью с автором романа «Демонтаж» Ареном Ваняном.

Арен Ванян — писатель, литературный критик, независимый исследователь. Публиковался в журналах («Волга», «Знамя») и в медиа («Горький», «НОЖ», «Правила жизни», «Прочтение»). Ведёт телеграм-канал «Арен и книги». В 2023 году был опубликован его дебютный роман «Демонтаж».

Ася Дубровская: Этот вопрос может показаться простым, но кажется легитимным задавать его авторам текстов. Как Вы бы пересказали сюжет своей книги? 

Арен Ванян: Как бы я пересказал сюжет книги? Это семейный роман с элементами других жанров, показанный в хронологии, скажем так, на протяжении длительного времени и посвящённый Армении последних 30 лет.

А.Д.: Главный герой, получается, — семья, а не какой-то отдельный персонаж?

А.В.: Я думаю, что семья в первую очередь. При этом Нина — связующий персонаж для остальных героев книги. Если убрать эту героиню, то конструкция книги развалится. Но семья как категория в романе была для меня первостепенной. Можно сказать, что изначально он задумывался как семейный роман, а остальные жанровые линии добавились уже по ходу работы.

Фотографии, сделанные в блокаду. Источник

А.Д.: Интересно, что Вы назвали связующим звеном Нину. Поскольку Вы много рефлексируете в книге над темой интеллигенции, есть большой соблазн предположить, что главная героиня — это Седа с её академическими проблемами. Знакомы ли Вы с живым контекстом событий?

А.В.: Я родился в 1992 году в Ванадзоре. Это было очень тяжёлое время для Армении, потому что уже была и блокада, и все экономические проблемы, и продолжающаяся война в Арцахе. В 90-е мы часто бывали в Армении, но жил и рос я в Москве. О событиях того времени я узнавал через своих родных, которые жили там, — с одной стороны. С другой — я делал самостоятельное исследование, изучал контекст: говорил на эту тему с разными людьми, очень много читал, собирал информацию. Я много лет работал в исторической области и какие-то навыки, чтобы проводить качественное исследование, у меня остались.

В целом, фидбэк, который я получил от старших коллег и от людей, которые жили в Армении, был, скорее, положительный. Да, были какие-то анахронизмы, какие-то мелкие ошибки, но цельная картина получилась удачной, что мне было приятно узнать.

 А.Д.: Считаете ли Вы, что создали первое прозаическое произведение на русском языке, осмысляющее трагедию в Арцахе?

А.В.: Я думаю, что нет, так как в этой области было достаточно армянских писателей. Например, Наринэ Абгарян касалась этой темы. Важный момент, который нужно проговорить: когда я писал книгу [в 2018-2020 гг.], я писал её не об Арцахе. Я писал об Армении и армянах — в том числе Арцаха. 

Для меня на первом месте была тема свободы и стремление к демократии в Армении, которое было в перестроечные годы и в начале 90-х, в период возникновения новой республики. Война в Арцахе была, скорее, фоном, который триггерил стремление людей к независимости. Мне, в первую очередь, важно было разобраться, насколько удастся этим персонажам обрести свободу и демократию. Военные события стали частью контекста, который оказался судьбоносным.

А.Д.: Я говорю про Арцах потому, что именно в русскоязычном поле это одна из первых книг, где есть осмысление этой трагедии. В произведении Вы часто касаетесь темы интеллигенции, её социальной уязвимости. Мне очень резонировал разговор Седы с сыном, в котором она старается с ним обсудить всю историю семьи в максимально краткие сроки, погрузить в весь контекст. Естественно, у неё это не получается. Мне показалось, что такую иронию, скорее, будет использовать человек, который знаком с интеллигентской трагедией.

А.В.: Я рос не в интеллигентском бэкграунде. Мои родители не занимались академической карьерой, но они очень постарались, чтобы я получил качественное академическое образование. Кроме того, я много общался с людьми из интеллигентской среды и в Армении, и в России, а также много читал на эту тему. Мои герои — это воображаемый портрет интеллигента не исключительно армянского, а постсоветского пространства. У него было очень много намерений политических, культурных, социальных, нравственных. Но все эти намерения, несмотря на то, что они очень хорошие, терпят крах. 

То, что я специально выводил какой-то портрет интеллигенции в своём романе, — это верно. И противопоставление Седы с Ниной — это, конечно, специально. Нина и Седа — два довольно разных персонажа, которые, присутствуя вместе, создают литературное напряжение. Интеллигентка Седа и довольно классический буржуазный человек Нина.

А.Д.: Скорее, мещанский, чем буржуазный, как мне показалось? Я так заостряю внимание на интеллигентской теме потому, что это очень удобная риторика для разговора о поколенческих травмах в постсоветском пространстве. Вы нетипично для армянского контекста работаете с этой темой. 

А.В.: Да, согласен. Я думаю, что не только они. Просто у интеллигентов есть странное свойство всё подвергать рефлексии, поэтому через интеллигента легче что-нибудь выявлять. Немножко фрейдистское высказывание, но можно через их слова выявлять, что у них на уме. Тема исторической травмы в романе, конечно, возникает. 

А.Д.: Я заметила у Вас огромное количество отсылок в романе. Начиная с самой первой сцены, которая цитирует Эйзенштейна: где голова памятника Ленину отрывается вместе с жижей. Кажется, у Вас есть культурные вкрапления, которые могут быть знакомы только человеку, выросшему в постсоветской культуре. Например, эпизод с буйволицей во сне Нины подозрительно напоминает «Золотую антилопу» или буйволов в конце мультфильма «Маугли». Имели ли Вы это в виду или нет, я не знаю, но мне показалось очень интересным ещё то, что и в рецензиях на Вашу книгу это превращается в целую мифологему. Например, в рецензии Ямщиков пишет не «буйволица», а «кобылица».

А.В.: Да? Я даже не обратил на это внимания.

А.Д.: Да, у него это трансформировалось в какие-то греко-тарковские мотивы.

А.В.: Я могу сказать, что здесь было всё проще. Я обыгрывал повесть армянского писателя Гранта Матевосяна. Он довольно важный для меня писатель. Я много читал его в 20 лет. У Матевосяна есть очень красивая одноимённая повесть, посвящённая буйволице, которая покидает село, оказывается в городе и претерпевает там страдания. Я играл с образами этой повести, когда переносил их в сон Нины. Это было моё исключительное намерение. Но мне нравится, как остальные это трактуют. Я ничего против не имею.

К Гранту Матевосяну я не раз обращался в романе. Он для меня — один из главных армянских писателей XX века. C ним я находился в диалоге, когда работал над книгой.

А.Д.: Мне хочется задать вопрос: имели ли вы в виду труд Жака Деррида, когда называли книгу?

А.В.: Нет, но я думал о нём в одной из сцен, в которой герои обсуждают постмодернизм и всё, что с ним связано. Был эпизод в романе, когда Седа, Манвел и профессор встречаются втроём, едят арбузы и говорят о постмодернизме. Герои побывали на Западе, встретились с западной культурой — и она вызывает у них удивление. Это до сих пор происходит со многими постсоветскими интеллигентами, которые оказываются на Западе, в Европе в частности, они переживают шок. Потому что культура Запада оказывается совсем не такой, как они себе её воображали. То, что происходило в Европе, деконструкция и остальные постмодернистские философские течения, которые были актуальны в 90-е, вызывают у них удивление. Герои очень консервативно на них реагируют, я намеренно это подчеркнул. Здесь надо понимать, что я как автор с некоторой иронией отношусь к своим героям и не отождествляю себя с их идеями.

Название романа возникло, скорее, без связи с постмодернистскими идеями. У меня было другое название почти всё время, пока я работал над книгой, но, когда произведение было дописано, я начал думать о том, что название мне не нравится. И совершенно случайно вспомнил о том, что есть слово «демонтаж», которое передает всё, что я хотел сказать.

А.Д.: Я смеялась над многими сценами, когда читала Вашу книгу. Контексты, которые Вы рассматриваете, оказываются универсальными для людей постсоветского времени. Я ожидала, что Вы поспорите, как минимум, с тем, что у Вас в начале есть цитата из «Октября».

А.В.: Честно скажу, у меня нет цитаты из Сергея Эйзенштейна. Но мне понравилось, что Вы это заметили, потому что я смотрел Эйзенштейна, и только сейчас начал вспоминать, что действительно, это очень похоже. Меня часто спрашивают про первую сцену. Я просто нашёл документальные кадры, как памятник демонтировали, и нашёл воспоминания людей, которые наблюдали это. В одном из них описывается весь процесс демонтажа. Я не брал, конечно же, слово в слово, но образ, как голова отделяется от тела и стекает жидкость, остался со мной. 

А.Д.: Когда читала эту сцену, я подумала: вероятно, человек иронизирует над Эйзенштейном.

А.В.: Нет. Конечно, ирония там присутствует, но она направлена к героям и их поступкам. Например, над Саркисом я много иронизировал, особенно в начале, когда он ищет способ стать свободным, чтобы семью спасти и друзей не потерять. В какой-то момент мне стало понятно, что человек в тупике и ведёт себя к смерти. Поэтому в конце ирония сменилась сочувствием.

А.Д.: Я очень сильно сочувствовала этому персонажу, и у меня было ощущение, что наибольший градус вашей эмпатии тоже направлен в сторону Саркиса.

А.В.: Я по-человечески жалел его за то, что с ним произошло. Основные персонажи, которых мне было жалко, — это он и Нина. Хотя я старался и к другим по-человечески относиться, но к этим двум я испытывал самые тёплые чувства. Эмоциональная связь у меня была с ними, наверное, самая твёрдая. С ними было тяжелее всего, я им сопереживал, пока работал над книгой.

А.Д.: Кстати, мне удивительно слышать о том, что у Вас именно к ней (Нине) были самые тёплые чувства. Её образ считывается как интерпретация образа женщины в соцреалистическом каноне — Нина действует по определённому сценарию, по определённым законам. Конечно, она перестаёт в какой-то момент справляться.

А.В.: Это всё так. То, что мы называем соцреалистическим персонажем, или человеком, который действует по каким-то заранее заданным установкам, которые существуют в обществе — всё это верно. Многие авторы осмысляли этот образ. Мне кажется, даже у Сорокина был роман «Тридцатая любовь Марины» на эту же тему.

Но смотрите, есть такой момент: я назвал Нину буржуазной, а Вы её назвали мещанкой — это похожие слова, но с разным смыслом. Мещанство подразумевает негативную коннотацию, а буржуазность — чуть сложнее, на мой взгляд. Путь Нины заканчивается тем, что она превращается в классического буржуазного человека среднего класса, который обрёл достойную жизнь без ненужных страданий. Этот человек прошёл через очень тяжёлые испытания, связанные, в том числе, с её наивным отношением к миру. Героиня обретает человеческое достоинство, а для меня это важно. Её финальные разговоры со священником и с психотерапевтом посвящены этой теме: обрела она своё достоинство человеческое или нет. Мне очень хотелось, чтобы этот человек мог спокойно смотреть себе в глаза, в своё отражение. И уважать себя.

А.Д.: Какие произведения стали ключевыми для этой книги? С кем ещё Вы вели диалог?

А.В.: Гранта Матевосяна я упоминал. «Поправки» Джонатана Франзена также стал важным романом. По его прочтении я понял, что пишу совсем не ту книгу, и выбросил первый черновик романа. Определённую роль сыграло «Торжество похорон» Жана Жене: эта книга открыла мне глаза на амбивалентность морали военного времени.

Были ещё разные произведения. Я думаю о «Будденброках» Томаса Манна, тоже важная для меня книга в тот литературный период. Роман «В поисках утраченного времени» всегда был и остаётся для меня важным примером литературы. Это то, что я могу без сомнений сходу назвать. Понятное дело, русский литературный бэкграунд тоже имел влияние. Но, возможно, только «Доктор Живаго» был романом, важным для меня в том возрасте, когда я работал над книгой. Где-то я даже цитирую стихи Живаго. Наверное, если брать русскоязычный литературный процесс, только Пастернак — писатель, с которым я много разговаривал.

А.Д.: Спасибо, Ваш комментарий здесь очень ценен. Как раз, простите, чтобы было понятно, что хотел сказать автор.

На обложке — демонтаж памятника Ленину в Ереване. Источник