Школьные годы, проведённые Ованесом Туманяном в Тифлисе, полны интересными встречами и событиями. О них в мельчайших подробностях рассказала дочь поэта Нвард Туманян в своей книге «Детство и юность Ованеса Туманяна».

Тифлис. Первые впечатления

В августе 1883 года отец Ованеса Туманяна повез своего 14-летнего сына в Тифлис в семинарию Нерсисян. В то время из их родного Лори в Тифлис ездили верхом на лошадях, фаэтоне или шли пешком. Путь занимал несколько дней.

Тер-Тадевос с сыном поехали верхом. Младшие сестры и братья Ованеса вприпрыжку бежали за ними до ущелья Дзага. Мать же, попрощавшись с сыном, со слезами на глазах пошла в отцовский дом, с плачем повторяя: «Увезли сына».

Ованес Туманян впоследствии часто вспоминал все подробности этой первой в жизни поездки. Описание этого пути Туманян дал в рассказе «Гикор». «Было тихое, спокойное утро — утро, полное грусти. Родные и соседи пришли проводить Гикора до околицы села, расцеловали его в обе щеки и пожелали счастливого пути…»

Отец с сыном ехали через густые, темные леса и глубокие ущелья, мимо студеных, чистых родников. Ночевали они в попутных селах, а утром продолжали путь, спускаясь со склонов Лалвара до Борчалинской равнины, и только на третий день доехали до Тифлиса. По рассказам одноклассников, поездка эта произвела на Туманяна неизгладимое впечатление. Он получал огромное удовольствие, возвращаясь на каникулы домой со своими земляками по этой дороге. «Когда смотришь с края ущелья — сердце замирает: все сады, ореховые рощи… Какие там были деревья! А само ущелье полно дичи, нередко лани забегали в сады и паслись там. Одним словом, настоящая девственная природа…»

«…Природа — все для меня, — писал позже Туманян. — Возможно, что это от впечатлений детства, но я так привольно чувствую себя только на лоне природы, особенно в наших горах…»

Так, в 1883 году Ованес Туманян покинул свой живописный Лори, расстался с беспечным детством, с беззаботными вольными днями, со своими родными, с той средой, где его так любили, и 14-летним подростком попал в новую и незнакомую обстановку. Воспоминания о беспечных днях детства под родной кровлей в деревне не дают ему покоя в Тифлисе, он часто вспоминает Дсех, скучает по родным, его тянет домой.

Сначала Ованес Туманян жил в районе Авлабара, на берегу Куры, в доме одного из своих родственников. Здесь селилась беднота, большей частью — мелкие ремесленники. Грузины и армяне жили рядом, причем все говорили и по-грузински, и по-армянски.

В этой среде Туманян впервые близко познакомился с жизнью ремесленников и научился грузинскому языку. Позднее поэт писал в одной из своих статей: «Шел 1883 год. Меня привезли из деревни в Тифлис в семинарию Нерсисян. Я должен был жить у одного из родственников с материнской стороны — Багдасара, или, как мы его звали, „дядя Багди“, в доме, который принадлежал мужу свояченицы дяди Багди, находившемся недалеко от церкви Зорабаши на Авлабаре…». Здесь Туманян прожил всего три месяца.

Тифлис поразил юного Ованеса. «Когда я впервые приехал в Тифлис, чтобы поступить в школу, мне показалось, что я попал на большую свадьбу. Повсюду раздавались звуки зурны, дхола, дайры, нагара, смех, песни, — и все это прямо на улицах или на крышах домов, особенно по вечерам. А уж по воскресеньям и праздничным дням — только держись. Разодетый, нарядный, гремел и звенел весь город. Можно было только подивиться, когда же успевают работать эти люди, постоянно пляшущие и поющие».

Первое впечатление от города Туманян запечатлел в рассказе «Гикор»: «Лавки, полные фруктов, горы сложенных разноцветных ситцев, разнообразные игрушки, толпы детей, идущих в школу и обратно, мчащиеся друг за другом фаэтоны, караваны верблюдов, ослики, навьюченные зеленью, кинто с лотками на головах… Грохот и звон, шум и крики — все мешалось и гудело в голове».

После спокойной, беззаботной жизни в деревне юноша с трудом привыкал к городу, чужой среде, тем более, что и материально он не был обеспечен. Город он называл «бессовестным миром».

Семинария Нерсисян

Сначала Тер-Тадевос поместил своего сына в Кадетский корпус: он мечтал, чтобы сын стал военным, как его дед. Но Ованес не перенес замкнутой и суровой жизни интерната и очень скоро оставил Кадетский корпус.

Видя, что Ованесу не под силу строгие правила и порядки в школе, отец отдал его во второй класс семинарии Нерсисян, где он должен был получить полное среднее образование.

В семинарии Нерсисян некоторые ученики были приходящими, другие же жили там. В интернат принимали детей из районов, приходящими были дети жителей Тифлиса, которые в основном были людьми состоятельными. Дети, принятые в интернат, в редких случаях получали стипендию. Для получения стипендии нужны были влиятельные связи в школьном и попечительном совете. У сельского священника таких связей не было, и потому Ованес был принят приходящим учеником. А это означало, что у него должен быть свой угол в городе и все расходы должен был нести его отец. В то время материальное положение Тер-Тадевоса было не из завидных, он не имел никакой возможности создать более или менее сносные условия для сына. Один из одноклассников поэта вспоминал: «Тогда Тер-Тадевос жил не очень хорошо. В бытность Ованеса в Тифлисе, он не мог систематически помогать сыну».

Самолюбивый подросток скрывал от товарищей и близких свое стесненное материальное положение. Он не падал духом, подбадривал таких же нуждающихся товарищей, воодушевляя их, служил им примером и опорой.

В декабре 1883 года Туманян переселился к узунларскому звонарю Аваку Шекварданяну, неподалеку от Воронцовского моста, на Михайловской улице. Это была тесная и темная подвальная комнатка, вернее, каморка. Авак жил бедно, был обременен большой семьей, которая жила в этой же комнатушке.

В доме этого звонаря Туманян стал писать стихи. Это очень перепугало наивного старика. Он делал поэту замечания и упрекал в том, что он, оставив уроки, гонится за «Псом и котом».

Туманян прожил здесь до июня 1886 года, до ухода из школы; здесь он написал сказки «Пес и кот», «Злосчастные купцы» и ряд стихотворений.

В годы учебы Ованес был высоким худощавым подростком с густыми черными волосами, добрым приветливым взглядом. Носил он коричневую блузу, подпоясанную широким желтым кожаным ремнем.

Из его писем к родителям видно, что зимнего пальто у него не было. «Получил присланные вами десять рублей, писал он, — пальто не купил, так как 2 рубля с копейками отдал сыновьям Черчонц, которым задолжал. Пальто считаю лишним, так как здесь тепло, в школе топят, а до дому несколько шагов, да и ходить мне некуда».

Один из одноклассников его — Симон Оввян — в своих воспоминаниях пишет: «Я не помню, чтобы зимой Ованес надевал пальто или калоши…» А Анушаван Абовян вспоминает: «Из дому он месяцами ничего не получал и жил в большой нужде».

В многолюдной семье пономаря, среди плача и шума детишек Туманян не имел возможности по-настоящему заниматься и работать над собой. Поэтому он убегал по вечерам в школу, где с товарищами готовил уроки, или бродил по улицам, предаваясь думам.

По рассказам товарищей, он был развитым, жизнерадостным, остроумным юношей и был любим всеми. Он слыл большим книголюбом, охотно помогал товарищам, читал им книги и учил их песням. «Мы очень любили, когда Ованес с жаром начинал рассказывать о деревенской жизни или подшучивал над учителями и товарищами. Был у нас еще один книголюб — сирота из Константинополя: он свободно читал на английском языке Шекспира, которым мы все, а особенно Туманян, тогда увлекались», — писал ученик семинарии Нерсисян — Тигран Веранян.

Любовь к Шекспиру пробудилась в Туманяне еще в годы учебы в семинарии.

В первые годы литературной деятельности юному поэту приходилось испытывать не только материальные затруднения в быту. Он с большим трудом приобретал книги для чтения. В одной из своих статей Туманян писал: «Многие, вероятно, помнят, как мало книг было в 80-х годах в Тифлисе и с каким трудом можно было купить книгу для чтения и на русском, и на армянском языках. А особенно тяжело было для человека приезжего, как я…».

Любовь Туманяна к чтению положительно влияла на товарищей. Он собирал книги и то же советовал делать своим одноклассникам, которые охотно следовали его примеру.

Туманян был способным, учеником, но не любил арифметику, был силен в истории, увлекался художественной литературой и филологией.

Влияние. Эпоха, литература

Пробыв в семинарии Нерсисян два с лишним года, Туманян приобрел определенные знания, особенно по гуманитарным дисциплинам.

В семинарии Нерсисян преподавали прозаик Церенц (Овсеп Шишманян), который вел армянскую историю и французский язык; переводчик Шиллера Геворк Бархударян преподавал русскую историю и географию; литературовед Карапет Костанян — армянский язык; общую историю — известный переводчик и педагог Филипп Варданян; арифметику — Гр. Вардзелян; общую географию — Амиран Мандинян; русский язык — Вардан Султанян; физику и алгебру — Абисогом Ованнисян; церковную историю — Мисак Асилян; рисование — художник Шамшинян. Инспектором школы был Аршак Нагапетян, а надзирателем — известный в то время «парон Григор» Тер-Арутюнян.

Из педагогов особую любовь и уважение Туманян питал к Церенцу, которого часто вспоминал: «Это был чистой и светлой души человек. Беспредельно любя историю Армении, он черпал из нее материалы для своих романов».

Любовь к прошлому родного народа Церенц привил и своим ученикам. По всему видно, что Церенц оставил огромное впечатление на молодого поэта.

Под влиянием любимого педагога заинтересовавшись историей армянского народа, поэт еще со школьной скамьи полюбил богатую культуру, созданную родным народом. Вне школы Туманян пополнял свои знания чтением книг, рекомендованных Церенцем.

Любовь к истории армянского народа, пробудившаяся еще в дни детства на родине, богатой историческими памятниками, на уроках истории в джалалоглинской школе и, наконец, в Тифлисе под влиянием любимого учителя с годами возрастает и углубляется. История родного народа становится объектом постоянных исследований Туманяна.

Глубокая любовь, которую питал Туманян к Церенцу, проявилась в речи поэта на могиле любимого учителя. В выступлении к 25-й годовщине смерти Церенца Туманян охарактеризовал его как «основоположника нового исторического романа в армянской литературе». Свою речь Туманян завершил словами, полными любви и восхищения: «Уж не знаешь, восторгаться ли его свободолюбивым духом, удивляться ли его патриотизму и народности, радоваться ли благородству и чистоте его души или нежности сердца и тонкости вкуса?!»

Уже в последние годы жизни, обращаясь к воспоминаниям юности, Туманян с большой признательностью говорил об этом хорошем, светлом человеке и талантливом романисте.

В школе у Туманяна был свой круг друзей, близких ему по духу, которым он читал свои стихотворения, поверял думы и переживания.

Большая часть учеников были приезжими из провинций. В товарищеский круг Туманяна входили уроженцы Казаха, Шуши, Ахалциха, Гандзака, Зангезура и т. д. Через них Туманян узнавал о положении в различных местах Армении, о быте и обычаях их населения; ведь каждый из товарищей принес с собой язык, обычаи и фольклор родного края.

Часто с товарищами Туманян бродил по окрестностям Тифлиса, в праздничные дни принимал участие в паломничествах жителей, наблюдал за бытом и нравами народа и собирал материал для своих произведений.

Один из его товарищей, Анушаван Абовян, так пишет об этих прогулках: «В 1884–1885 годах мы часто уходили в пригород Ортачала и там, лежа на зеленой траве, беседовали, пили пиво, представляя себя студентами университета».

Другой из его товарищей рассказывал: «Ованеса Туманяна я знал с 1885 года, когда 11-летним мальчиком я приехал из Ахалкалака в Тифлис, чтобы поступить в первый класс семинарии Нерсисян. В это время, насколько помнится, Туманян был учеником второго или третьего класса. Он редко участвовал в школьных играх, всегда задумчивый углубленный, он сразу же завоевал мое уважение. Уже тогда в его движениях и взгляде чувствовалось что-то возвышенное. Я был младше его, и хотя не был знаком и не дружил с ним, но хочу отметить, что у него было то особое обаяние, которое привлекает внимание даже в детском возрасте. Ведь были же сотни других учеников, но мало кто остался в моей памяти».

Впервые Туманян сфотографировался со своими товарищами в мае 1885 года во дворе семинарии Нерсисян, когда был учеником третьего класса. В центре воспитатель Григор Вардзелян, который в то время преподавал арифметику. Слева от Туманяна стоит его близкий друг — Давид Шаламян, справа — Арутюн Чугурян — в дальнейшем бытописатель деревни.

Из событий того времени на Туманяна особенно сильное впечатление произвела смерть Ивана Тургенева, последовавшая в Париже 3 сентября 1883 года. Вот как писал об этом сам Туманян: «Я только что приехал. Однажды пришел ко мне товарищ, весь бледный, и сообщил, что скончался Тургенев. Мы оба чувствовали, что случилось большое несчастье. Два дня все бегали по городу. Не помню, зачем именно, но знаю, что это было связано со смертью Тургенева».

Значительную роль в жизни Туманяна играли исторические события, места и встречи. Так, например, события русско-турецкой войны 1877 года не стерлись в памяти поэта, хотя он был тогда еще учеником деревенской школы. В автобиографии он говорит, что свои первые стихотворения написал под впечатлением подвигов героев этой войны.

В школьные годы он обрабатывал легенды и народные предания, услышанные в деревне от стариков, а после приезда в Тифлис — от товарищей. Легенды «Пес и кот» и «Злосчастные купцы» он слышал еще в горах от своего дяди Исая. «Легенду „Злосчастные купцы“ я слышал в Лори от своего дяди, будучи еще учеником. Это одно из моих первых опубликованных произведений…» — писал он впоследствии.

«В одно время (1885–1887 гг.) я записывал на лорийском диалекте много подобных народных преданий и легенд, но не сумел сохранить их, и они затерялись; остались лишь „Пес и кот“ и „Злосчастные купцы“».

В числе книг, прочитанных в юности и оставивших заметный след в душе поэта, были романы Xачатура Абовяна «Раны Армении» и «Самвэл» Раффи, а также произведения Микаэла Налбандяна. В школьные годы он запоем читал стихи Пушкина и Лермонтова, басни Крылова. «Когда мы поженились в 1888 году, Туманян принес сверток со своими вещами; в нем были три-четыре книги „Илиада“ и „Одиссея“ Гомера, „Раны Армении“ X. Абовяна и собрание сочинений Лермонтова», — рассказывала жена поэта.

Современники Туманяна писали: «Ученики семинарии Нерсисян были поклонниками „Юсисапайла“ и с нетерпением ждали произведений Комса Эммануила [псевдоним Микаэла Налбандяна]». «В зимние вечера мы собирались у Будагяна, чтобы почитать книги из его библиотеки. И хотя мы оба давно прочли „Раны Армении“, хотелось перечесть еще раз, а достать эту книгу было трудно. Была она у отца Ованеса. Он написал письмо, отец тотчас же выслал ему, и мы заново ее перечитали».

Еще в юности Туманян испытал влияние идей великого просветителя Xачатура Абовяна и революционера-демократа М. Налбандяна. В статье о Налбандяне и о журнале «Юсисапайл» он писал: «Я очень полюбил эти светло-голубые тетрадки с северным сиянием на обложке и с юношеским пылом читал их. Особенно правились мне „Дневник“ и статьи Комса Эммануила». С любовью и благодарностью вспоминает он те дни, когда увлеченно читал произведения Налбандяна.

Ученики третьего и четвертого классов семинарии Нерсисян следили за прессой, интересовались литературной жизнью и борьбой литературных течений. Кроме «Юсисапайла», они читали газеты «Нор дар» (Новый век), «Мшак» (Труженик).

В первые годы учебы кругозор Туманяна еще носил печать некоторой национальной ограниченности. Это отмечал и сам поэт, сравнивая свое интеллектуальное развитие с кругозором одного из своих товарищей. «Он учился в реальном училище, я — в семинарии Нерсисян, — писал Туманян. — Мы часто спорили: я отстаивал все армянское, он — все иноземное, главным образом, русское. Я приводил в пример Вардана Мамиконяна, он выставлял Ахилла; он Илью Муромца, я — нашего прародителя Гайка (в то время Давид Сасунский еще не был так популярен в нашей литературе). Помню я, как долго и с каким жаром мы спорили о Тигране Великом и Помпее.

…Он высмеивал мой патриотизм… Но через несколько лет мы поменялись местами: чем больше углублялся я в иностранную литературу, тем больше сосредотачивал он свое внимание на всем армянском…».

Этот товарищ, с которым поэт жил в одной комнате, хорошо знал русскую литературу. «Особенно любил Тургенева, Гоголя, помнил наизусть „Тараса Бульбу“. Он готов был читать целые сутки. Часто наша добрая тетушка Ефимия (жена его дяди) по утрам звала нас, чтобы мы полюбовались, как мой товарищ спит, сидя за столом, положив голову на открытую книгу Гоголя…»

Под влиянием своего друга Туманян стал читать русских классиков. Расширению кругозора и развитию литературного вкуса Туманяна способствовало чтение произведений Крылова, Пушкина, Лермонтова, причем многое из прочитанного он заучивал наизусть. «Под влиянием басен Крылова я в юношеском возрасте написал цикл, бытующих па Кавказе басен. Ни одна из них не была напечатана и не сохранилась», — писал впоследствии поэт.

Позднее, уже в 1900-е годы, в письмах к деятелям литературы Туманян упоминал те произведения, которые были ему особенно дороги.

«Из выученных еще в школе или прочитанных дома произведений русских поэтов мне особенно близки и дороги „Буря мглою небо кроет“, „Полтава“ и „Цыгане“ Пушкина, „Демон“, „Ангел“, „Ветка Палестины“, „Три пальмы“, „Тучки небесные, вечные странники…“, „Спор“, „Выхожу один я на дорогу…“, „Пророк“, „И скучно и грустно“ Лермонтова…» — пишет он.

Русские поэты и богатая русская литература в целом еще с юношеских лет были для Туманяна неиссякаемым источником вдохновения. Он мечтал продолжать учебу в России, поближе познакомиться с русской литературой и культурой.

У Туманяна была привычка читать свои новые произведения товарищам. «Очень часто по субботним вечерам мы собирались у моего товарища и соотечественника Мелкона Аслибекяна и подолгу слушали рассказы Ованеса. Его слово захватывало», — писал современник Туманяна Баграт Туманян.

Другой одноклассник поэта вспоминал: «После уроков мы собирались в Александровском саду, он доставал из кармана исписанные листки и читал нам свои стихи. Большей частью стихотворения 1885–1886 годов были незавершенными, а в некоторых он оставлял места для дальнейших вставок».

По свидетельству Анушавана Абовяна, Туманян впервые вступил па литературное поприще, опубликовав в газете «Нор дар» письмо с описанием положения в родной деревне, ее быта и нравов крестьян. Вслед за письмом он поместил ряд зарисовок из жизни Лори.

Одноклассник поэта Чугурян рассказывает: «Мы были учениками не то третьего, не то четвертого класса. В те годы Ованес жил в доме Егорова, на улице Норашен. Нас было много: я, Мелкой Аслибекян, Давид Шаламян… Он впервые прочел нам „Пес и кот“ и черновик поэмы о лорийских разбойниках — сыновьях Чопура. Он был очень увлечен этой темой, да и написал о них хорошо. Его восхищала храбрость игитов, их благородство и ловкость. Было их восемь братьев. Одного из них, Соломана, власти настойчиво преследовали и, наконец, арестовали и выслали. Остальные братья укрылись в горах Лори. Насколько они были беспощадны к богачам и помещикам, настолько дружелюбно настроены к беднякам и неимущим крестьянам. Они грабили богачей и все отдавали беднякам».

Из событий тех лет на поэта особенно тяжелое впечатление произвело закрытие в 1885 году царем Александром III армянских приходских школ. Рассказывают, что негодованию и возмущению поэта не было предела. Чугурян вспоминает, что в 1885 году Туманян написал стихотворение по поводу закрытия школ, где назвал царя «зверем».

Характерным для будущего поэта было посвященное Армении незавершенное стихотворение, написанное в 1884 году. В нем поет пишет, что не ждет освобождения родины с Запада, ибо оттуда наносят Армении лишь «неизлечимые раны».

Туманян и театр. Встреча с Петросом Адамяном

Хотя в 1890-е годы строгий режим нерсисяновской семинарии не позволял учащимся посещать театр, они тайком ходили на спектакли. «В те годы большой славой пользовался артист Адамян, — вспоминал Симон Оввян. — Как только нам в руки перепадало немного денег, мы бежали в театр, — и Туманян один из первых».

Подобно тому, как Лермонтов впервые обратился к драматургии, увидев на сцене Мочалова, так и Туманян, воодушевленный игрой Петроса Адамяна, начал сочинять пьесы.

Впервые в театр Туманян пошел со своим учителем Тиграном Тер-Давтяном, о чем он говорит в статье, посвященной 25-летию со дня смерти Петроса Адамяна.

Из воспоминаний Ованеса Туманяна

«В то время, в самый расцвет славы Адамяна приехал из Лори в Тифлис мой бывший учитель Тигран Тер-Давтян, которому многим обязаны все грамотные мои сверстники-лорийцы. Он собрал несколько своих бывших учеников и объявил: „Давайте пойдем на представление „Гамлета“, увидите Адамяна в роли Гамлета“. Повел, посмотрели. Эта ночь для меня была волшебной ночью и, можно сказать, имела решающее значение для всей моей литературной жизни. В эту ночь я так полюбил Гамлета, а потом Шекспира, что после этого написал несколько драм и каждый раз уничтожал их, потому что… не выходило, как у Шекспира. Однако так сильно было очарование, что и по сей день я считаю себя больше драматургом, чем кем-либо иным.

После этой ночи я тайком опять попал на спектакль Адамяна и даже один раз играл с ним. Эта игра, которая неожиданно превратились в скандал и чуть ли не убила бедного Адамяна на сцене, и послужила поводом моего знакомства с ним.

Вот как это было. Из Константинополя в Тифлис приехал известный в свое время артист Кюрегян, если не ошибаюсь, вместе с артисткой Рачия. Они должны были поставить „Вардана Мамиконяна“. Вот в этом спектакле Адамян взял роль Егише. Вардан Мамиконян! Егише! Адамян! И я, ученик семинарии, решил посмотреть спектакль какой бы ни было ценой, если даже исключат меня из школы. Какая-то добрая душа меня научила, что есть, мол, такой легкий и верный путь: увижу и „Вардана Мамиконяна“, и Адамяна, и даже буду играть, и из школы не исключат. — Как? — Вот пойдешь до начала спектакля за кулисы и заявишь, что хочешь играть роль воина, — тебя примут, переоденут, приклеят усы, и ты будешь на сцене. Никто не узнает и не выгонит!

Вместо того, чтобы пойти за час до спектакля, я пошел за несколько часов и ждал на улице до вечера. Одни за другим ко мне подходили актеры, расспрашивали меня и, наконец, приняли на роль армянского воина. Переодели, натянули трико, цветные нагрудные латы, на голову нахлобучили позолоченный картонный шлем, привесили сбоку деревянный меч, дали в руки еще копье с посеребренным острием. Таким образом, я был во всеоружии для великой войны…

Когда я увидел себя в зеркале таким преобразившимся и вооруженным, то проникся глубоким сознанием серьезности дела. Привели несколько русских солдат; вместе с ними нас провели раза два по сцене, прорепетировали, показали, откуда должны были мы войти, что делать и что сказать, — собственно только несколько слов должны были мы воскликнуть: „Ура, Вардан!“ и подобные слова, а потом притвориться мертвыми, будто убитые армянские воины на поле битвы, на Аварайрском поле. Вот эту-то роль убитого воина я и не смог сыграть, и получился скандал. В последнем действии, перед поднятием занавеса, нас расположили по разным местам — кого в поле, кого на склонах гор: будто убитых воинов. Я пошел на склон. Дело в том, что эти так называемые склоны гор — это нарисованные на полотне горы и скалы, а в промежутках проложены доски. Мы и легли на эти доски, будто на склонах. Я тоже, насколько смог, принял позу, подобающую исторической великой трагедии, шлем, копье бросил рядом и растянулся во всю ширину доски. Но лег так, чтоб мне видно было поле, где на окрашенном в черный цвет ящике, будто скале, извиваясь и бормоча: „Ах, Айастан, Айастан“, должен был умереть Вардан Мамиконян — Кюрегян. К нему должна была подойти жена Васака — Рачия, и, наконец, Егише — Адамян, опираясь па старика Царука.

Занавес поднялся. Впервые я со сцены смотрел на публику. Бесчисленное множество голов, и все устремили взоры на нас. На сцене полутьма, лунная ночь и таинственная тишина; один лишь Вардан, пошатываясь, приходит и с болью бормочет: „Ах, Айастан, Айастан…“

Вот приходит Сатеник с чашей вина, которую она принесла Вардану из Айастана.

Я подобрал ноги и дал ей дорогу. Она прошла. Внизу начались их взаимные объятия и священные клятвы…

Вдруг театр загремел от рукоплесканий, над моей головой появился Егише — Адамян, опершись на старика Царука.

— А ну, дай дорогу…

Опять я подобрал ноги. Он тоже прошел.

Бормоча: „Вардан! Мой Вардан!“ — спустился он на Аварайрское поле. Как только он собрался заговорить — ш-ш-ш, — послышалось в публике и прокатилось по залу; замолкли все и приготовились слушать. Я тоже захотел так устроиться, чтоб хорошо видеть и слышать. Когда я вытянул шею и наклонился вниз, то от неловкого моего положения, что ли, подступила слюна к горлу, и кашель стал душить меня. Я трясусь всем телом, со мной трясется и трещит вся декорация, все доски и полотна, то есть все горы и скалы, — и, как на зло, все это в самый торжественный момент, когда в театре царит глубокая тишина. В публике поднялся общий хохот, галерка стала шуметь и кричать: „Браво, бис… Браво, армянские храбрецы!“ и т. д. и т. д.

Бедный Адамян так и застыл посреди сцены. Наконец мой кашель прекратился, публика успокоилась, вновь — ш-ш-ш, вновь безмолвие. Адамян переждал еще немного и заговорил. Действие кончилось. Как только занавес опустили, публика бурными аплодисментами стала вызывать Адамяна, а сам Адамян сорвался с места и с яростным воплем кинулся к „мертвецам“.

— Кто это был, ну-ка?

Но времени нет, его там вызывают, занавес подымается. Он выходит на вызов. Я воспользовался этой суматохой и удрал, скинул одежду воина и направился в партер. Люди, шедшие мне навстречу, за кулисы, спрашивали, кто это так кашлял и, вытаращив глаза, смотрел вниз. Я решил, пока про „вытаращенные глаза“ еще не узнали, скорей бросить сценическое поприще и пойти домой.

Дня через два мне передали, что Адамян теперь уже не сердится, со смехом рассказывает о случившемся, даже спрашивает обо мне и хочет меня повидать. Я пошел к нему. Он принял меня удивительно приветливо и вежливо, в особенности, когда узнал, что я ученик семинарии Нерсисян и почему захотел на сцену. Он подарил мне одну из своих книг в память о моей короткой, но шумной сценической карьере. После этого я еще несколько раз бывал у него.

На меня он произвел впечатление очень деликатного, мягкого, но болезненного и, не знаю почему, одинокого человека: потому ли, что он жил в гостинице — не знаю, но человека одинокого…»

Туманян пишет, что после неудачного исполнения роли воина он оставил сцену. Но, как видно из его биографии, он иногда со своими коллегами, писателями 90-х годов, как любитель принимал участие в различных спектаклях. Так, например, в 1894 году с Г. Агаяном и Ширванзаде он выступал в постановке пьесы «Уриэль Акоста», о чем в свое время упоминалось в прессе.

Уход из семинарии

Уже в 1885–1886 годах школа перестала удовлетворять Туманяна, и он стал подумывать о том, чтобы оставить ее.

«Видимо, под влиянием самостоятельного систематического чтения преподавание в школе перестало удовлетворить Ованеса, — писал Анушаван Абовян‚ — и он решил выйти из семинарии, подготовиться и получить затем высшее образование. После ухода из семинарии Туманян регулярно стал посещать библиотеку-читальню и много занимался».

К Туманяну вновь вернулась давняя мечта — продолжить учение. Но за неимением материальных средств мечта эта так и не осуществилась. Туманяну не удалось уехать в Москву или в Петербург, чтобы завершить образование.

Это желание не покидало его и позже. В одном из писем 1900 года он признавался: «У меня есть скромная мечта — два года пробыть в Москве или Петербурге, но я стесняюсь говорить об этом…».

Туманян придавал большое значение самообразованию. После школы он старался чтением восполнить пробел в образовании, бывал в библиотеках, покупал на свои скудные средства книги. Его сверстники, видя, как работает над собой Туманян, брали с него пример, тоже читали и приобретали книги. Один из его одноклассников писал: «Я видел, как Ованес покупает и собирает книги, как жадно читает их. Он и мне советовал больше читать…».

Неутомимая жажда знаний сыграла огромную роль в расширении кругозора, обогащении духовного мира и становлении мировоззрения юноши — поэта.

В летние каникулы Туманян со своими сверстниками верхом на коне возвращался в родное Лори.

«Когда Ованес учился в Тифлисе, летом он всегда приезжал в деревню, — рассказывал младший брат поэта. — Любил он обходить поля, вырезывать на различных скалах и камнях надписи. Нас, младших, брал с собой на охоту, водил по ущельям, лесам, читал и рассказывал, и поэтому мы обычно лишь поздно вечером возвращались домой. Отец с матерью сердились на нас, но больше всего на Ованеса: „Ведь ты, — старший, корили они, — должен заботиться о доме, о семье, а ты малышей с собой таскаешь“.

Но потом отец смягчался и спрашивал, какой новой песне научил нас Ованес. И мы начинали распевать заученные песни: „Беспечен ты…“, „Милый друг, я умираю…“

Мать поднимала нас с постели рано утром, а отец сердился на нее: пусть поспят, мол, дети… Ованеса вместе с нами не будили, — мать говорила: „Издалека приехал, кто знает, высыпается ли он в городе или нет“. И вот мы, младшие, тайком договаривались с Ованесом и каждое утро кто-нибудь из нас высыпался в его постели. А в это время в поле кипела работа…»

Весной 1886 года, воодушевленный вольнолюбивой поэзией Лермонтова (в частности, поэмой «Мцыри») и драмой Шиллера «Разбойники», Туманян оставил школу и вернулся в Лори.

Здесь он встретился с сыновьями Чопура, восставшими против царизма и нашедшими убежище в горах. Об этом периоде жизни Туманяна вспоминает его одноклассник С. Оввян: «Шел 1886 год, был сезон сбора абрикосов — то ли конец июня, то ли начало июля. Я в эти дни гостил в Узунларе у деда и должен был привезти домой абрикосы из сада тетки. Спустился я как-то в ущелье Дебета и вдруг вижу Туманяна в трехах, в черной папахе, берданка — через плечо, рядом с ним — один из сыновей Чопура — Рамаз. Туманян напоминал своеобразного Карла Моора».

В ущелье Дебета встретился Туманян и со стариком-садовником — Гохнанц Папом, вел с ним долгие беседы о тяжкой доле крестьянина. Познакомившись с полной тяжких лишений жизнью восьмидесятилетнего старика, Туманян задумал написать поэму «Стенание».

Встречу с Гохнанц Папом Туманян вспоминал и в последние годы своей жизни, в Москве. «Я был тогда учеником. По вечерам сидя у костра, он, набивая свой чубук, рассказывал нам сказки. Шумел Дебет, в ущелье перекликались олени.

Старик Гохнанц рассказывал, а мы жадно слушали. Хороший он был рассказчик… В моей поэме „Стенание“ есть многое из рассказанного им».

Туманян часто рассказывал товарищам случаи из жизни сыновей Чопура, говорил, что должен написать о них героическую поэму. По-видимому, он говорил о поэме «Стенание», которая, к сожалению, осталась незавершенной.

Аветик Исаакян, которому поэт описывал сыновей Чопура, писал в воспоминаниях: «Ованес с юношеских лет мечтал написать поэму об их героическом борьбе. „Стенание“ — удивительно яркий отрывок из этой незавершенной поэмы». Поэма не дошла до нас целиком, известны лишь отрывки из первого варианта.

После ухода из семинарии Туманян некоторое время оставался в деревне. Лето он провел в селе с земляками, не теряя в душе надежды на учение в дальнейшем. Бродил по окрестностям, принимал участие в работе крестьян, мечтал вернуться в Тифлис. 17-летний юноша, покинувший школу, живя в деревне, вспоминал одноклассников.

Осенью 1886 года Туманян вернулся в Тифлис. Не имея возможности продолжать учение, он проводил время в библиотеках, бывал среди земляков, осевших в Тифлисе, собирал материалы для своих произведений. Бывал он и в кругу ремесленников и приказчиков, сам некоторое время служил в одной из лавок. Эти встречи и знакомство с жизнью купцов и их миром помогли впоследствии создать образы базаза [мелкий торговец тканями] Артема, приказчика Васо и маленького Гикора.

Собирая легенды и басни среди родных и друзей, щедро черпая материалы из житницы народного творчества, молодой поэт обрабатывал их, создавая свои лучшие произведения.

Попутно он делал тщетные попытки продолжать учение, но в августе 1887 года вынужден был поступить писарем в духовную консисторию. Но и на этой службе он не отрывался от книг и литературы, все свободное время посвящал чтению и творчеству. В эти годы им были написаны и опубликованы лучшие поэмы, легенды и стихотворения. В дальнейшем, уже будучи зрелым поэтом, Туманян обрабатывает их.

Поэт переживает бурный творческий и духовный подъем. И хотя должность писаря далеко не полностью обеспечивала его, зато давала самостоятельность, возможность жить в городе и пользоваться библиотеками. Этот трудный, по плодотворный период жизни ознаменовал начало творческого восхождения Ованеса Туманяна.

Источник: Нвард Туманян. Детство и юность Ованеса Туманяна. — Ереван : Издательство «Луйс», 1968.