Интерес к Григору Нарекаци с каждым годом растет, а его «Книга скорбных песнопений» привлекает все больше зарубежных исследователей литературы. Поэта сравнивали и с Уильямом Шекспиром, и с Данте Алигьери: их работы выявляют некоторые важнейшие стороны творчества армянского богослова. Нашлись параллели между Григором Нарекаци и Фёдором Достоевским – писателей объединяет постоянный поиск истины, попытки понять противоречивую человеческую природу и принять несовершенства этого мира. Эти и другие интересные сходства обнаружил литературовед Левон Мкртчян.

Григор Нарекаци жил в эпоху мощного крестьянского движения, вспыхнувшего в конце IX века в селе Тондрак и известного в истории как тондракийское движение. Тондракийцы выступали против церкви и церковных обрядов, духовенства и сословных привилегий. Примыкал ли Нарекаци к «еретическому» движению? Полагают, будто поэт был заподозрен в симпатиях к тондракийцам и поэтому вынужденно писал против них.

В «Книге скорбных песнопений» выразилось время, выразился протест против всего, что угнетает человека, что есть низкого и греховного в нём.

Нарекаци думал о Боге, но говорил о людях, о противоречиях жизни, писал о Богоматери – получалось о женщине и её земной красоте («Грудь светозарная, словно красных роз полна»). Минуя церковь, поэт хотел непосредственного, личного общения с Богом и стремился к прямому, откровенному до обличения разговору. Его монологи, обращённые к Богу, полны острых, обличительных картин жизни, полны осуждения всего порочного в человеке и стремлений «страданием очиститься».

Бог у Нарекаци – воплощение всего высокого, человечного. Это идея, от имени которой он бичует в человеке и в самом себе всё низкое, недостойное. Бог – сам поэт, тот его идеал, который в нём живёт и к которому он стремится.

«Книга…» Нарекаци – внутренний монолог личности, раздираемой противоречиями. Поэт видит себя падшим и видит вознесённым. И не надо думать, что в падшем он изобразил человека, а в вознесённом – Бога. И то и другое – человек.

Из писателей нового времени к Григору Нарекаци близок, по мнению Левона Мкртчяна, Достоевский – своими страданиями, израненностью своей души, поисками правды и самобичеванием, самораспятием. И в самом факте сопоставления прозаика с поэтом нет никакой натяжки. Как писал Томас Манн, «объективность как бы клинического изучения чужой души и проникновения в неё Достоевского – лишь некая видимость; на самом же деле его творчество, скорее, психологическая лирика в самом широком смысле этого слова, исповедь, леденящее кровь признание, беспощадное раскрытие преступных глубин собственной совести, – таков источник огромной нравственной убедительности, страшной религиозной мощи его науки о душе».

При всей огромной разнице во времени, при разнице тем и сюжетов общие черты у Нарекаци и Достоевского сказываются не в случайном, а в том, как оба писателя страдали за людей, как, проповедуя смирение, сами никогда не смирялись. Оба писателя в борьбе со злом «принимали огонь на себя», убивая зло в себе самих. Самобичевание, саморазоблачение не знало границ ни у Нарекаци, ни у героев Достоевского. Герои Фёдора Достоевского, пишет Стефан Цвейг, «возносятся к божеству, опускаются до уровня зверя, но всегда с одной целью: определить в себе человека».

Проблема совести, разъедаемой противоречиями, – основная проблема «Книги…» Нарекаци. Поэт обращался к Богу, к этой «мудрости без тени», но он в человеке искал Бога и совершенство, он хотел, чтобы Бог жил в нём и чтобы Бог слился с ним, с человеком. Григор Нарекаци, как верно заметил Аршак Чобанян, «факты, возвеличивающие Бога, искал не в истории, не в известных преданиях о Боге, а в своей разгорячённой душе, в своём воображении, и охотнее писал не о том, что сделано Богом, а о том, что он может сделать».

«Книга…» – крик о том, что жизнь и человек несовершенны. «И если уж надобно, – писал Максим Горький, – говорить о “священном”, – так священно только недовольство человека самим собою и его стремление быть лучше, чем он есть». Эти слова помогают понять, чем именно близок нам сегодня Нарекаци с его монологами, обращёнными к Богу. Монологи поэта – это молитвы о совершенстве, о жизни, осмысленной делами, борьбой и плодами борьбы:

Пусть не буду бесплоден я в своих малых трудах,
Как тщетно усердствующий сеятель земли сухой и негодной,
Не дай испытать мне муки родов и не родить,
Скорбеть и не плакать,
Мыслить и не стенать,
Покрыться тучами – и не пролиться дождём,
Идти – и не дойти.

Герой Нарекаци в ответе за неустроенность мира, за всё, что в человеке порочно. Поэтому он сосредоточил в себе, в своём сердце зло и добро, белое и черное, свет и тень, падения и взлёты, дно и вершины. Поэтому он восстал против самого себя, против всего, что унижает в человеке человека. Его герою сродни душевные муки Раскольникова и Мармеладовой – убийца и блудница искали утешения в легенде о воскресении Лазаря, но их раненая совесть не знала покоя:

Кто, содеяв незаконное, не закидал свою совесть камнями,
Кто, увидев в себе, великом, раба – не страдал,
Кто свершил зло и себя не проклял,
Кто, обличённый в пороках, не осудил себя,
И кто, свершив постыдные дела, тело своё не исхлестал?

В «Книге…» и судья и подсудимый – одно и то же лицо. Нарекаци часто пишет о себе во втором и третьем лице:

Наглый во всём, ты бессловесен и нем,
Когда надо ответить за содеянное <…>
Если услышит, что хотят его смерти,
Говорит «да» и ещё раз повторяет «да».

Это и стилистический приём, и осознание разорванности, раздвоенности своей личности. Двойник Нарекаци часто и его враг. В поэте трагически уместились враждующие начала, два человека-антипода. Поэт жаждет цельности, жаждет внутреннего умиротворения: «Я, разделённый на большие расстояния, буду ли вновь единым, увижу ли вновь радостным моё горестное, скорбное сердце?» Но тема творчества Нарекаци, как и творчества Достоевского, – раздвоенная личность. И он верен этому своему герою за его страдания и раздвоенность, он, как и Достоевский, избегает благополучных судеб, совершенных личностей: в них нет проблем, мук человеческих, нет борьбы, падений и взлётов. «Книга…» – это прежде всего горение страстей, неосуществлённые поиски и утраченные стремления:

Хотел ещё более убыстрить шаги – стал проваливаться,
Стремился к чрезмерному, но и до своего не дошёл,
Пытаясь достичь высочайших вершин, я и с этой скатился –
С небесных высот был низвергнут в бездну.
Остерегался, но жестоко пострадал,
Желал быть беспорочным, по мелочам себя сгубил,
Искал второе, но потерял и первое,
Увлекался незначительным – лишился главного,
Убегая от мелких хищников – попал к большим.

Больше всего Нарекаци и его герой страшатся успокоения. Точно было подмечено, что герои Достоевского переиначивают известный афоризм, вместо «я мыслю – следовательно существую», они утверждают: «я страдаю – следовательно существую». Так и герой поэмы Нарекаци, как и он сам, живёт, страдая, и не хочет облегчить себе жизнь равнодушием. Для таких людей, как Нарекаци, равнодушие – величайший порок:

В его руках по чаше – одна с кровью, другая с молоком,
В его руках две горящие кадильницы –
В одной курится ладан, в другой чадит жир,
В его руках два сосуда – один полон сладости, другой – горечи,
В его руках два клубка, в одном вино, в другом – желчь.

Так контрастно он пишет о человеке, но как только речь заходит о жизни, о современной поэту действительности, здесь Нарекаци видит другие контрасты: рядом с чёрным ещё более чёрное, рядом с ужасным ещё более ужасное, рядом со смертью – гибель, уничтожение:

Открыты ему две двери – одна ведёт к потерям, другая к слезам <…>
Подняты две руки – одна карает, другая лишает <…>
Горестная ночь двух бед – одна несёт слезы, другая – гибель.
Утро траура с двумя воплями – запрета и угрозы,
Два солнца в двух концах света – одно несёт тьму, другое сжигает.

Такой жестокой была действительность для тех, кто был задавлен, угнетён и унижен. Именно по отношению к ним жизнь оборачивалась мачехой. Нарекаци пишет о себе так, словно он говорит от имени бесправной, многое перетерпевшей и перестрадавшей части общества:

Если вижу воина – жду смерти,
Если гонца – жду жестокости,
Если писца – бумаги на гибель,
Если церковнослужителя – проклятий.

Нарекаци молит Бога: «Не прибавляй моим слезам боли, не пронзай меня, раненого, не осуждай меня, наказанного, не терзай меня, измученного, не избивай меня, избитого, и не кати меня, упавшего». Поэт просит Бога быть человечным, он знает жизнь и знает, что в жизни часто ранят слабого, осуждают осуждённого, терзают измученного; знает, как это ужасно и очень хочет, чтобы его Бог был добрым, справедливым: «Сочувствуй мне и будь мне как врач, а не как следователь-судья». Важно, как верно он говорит о жизни, важно, с какой отчётливостью выражаются в стихах поэта X века черты реальной жизни: «Кладовые убийц – полны, а сокровища защитника разграблены».

В целом ряде мест «Книги…» поэт проявляет поразительно глубокое понимание жизни, и это настолько нам понятно, настолько характерно для литературы последующих веков, что думаешь: не модернизируем ли мы поэта! Ещё и ещё раз перечитываешь строки Нарекаци и убеждаешься, что именно так надо его понимать.

Нарекаци строил свой храм веры Богу. «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, – говорил один из героев Достоевского, – я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять». Лирический герой Нарекаци не приемлет самого себя как средоточие неправедно созданного мира:

Я – высокое, ветвистое, многолиственное дерево,
Но бесплодное,
Точно та смоковница, что иссушена Богом.
Таков я. И скажу о себе:
Внешне прекрасно ты,
Твои листья нарядны, словно кудри волос,
Венком обрамляющие тебя.
Кто взглянет издали – тому покажешься желанным.
Но если придёт тот, кто тебя взрастил,
За ожидаемым плодом –
Найдёт тебя пустым и бесплодным, безобразным в красоте,
Выставленным на осмеяние и па позорное оплёвывание.
И если дерево, гордое, высоко стоящее,
Но растерявшее плоды и неживое,
Было не вовремя, не в урочный час проклято,
Как образ всего несовершенного и ущербного,
И если земля, орошённая росой,
Не воздала сторицей земледельцу,
И была поэтому покинута, предана забвению,
То ты, моё жалкое я,
Ты – разумная земля, живое дерево,
Что не даёт плодов, когда время плодоносить, –
Как можешь ты избежать кары,
Ставшей уделом того дерева и той земли?
Ты вобрал в себя плоды отвратных, суетных дел –
Всех тех дел, что свершили и свершат люди,
Начиная от первого человека и до скончания рода человеческого,
И что ненавистно и противно Богу, создавшему тебя.

По этому отрывку видно, что трагедия для Нарекаци не в том, что человек ничтожен, а в том, что дела его ничтожны, сам же человек – разумная земля, живое дерево и потому он должен плодоносить, иначе нет ему прощения: кому много дано, с того много и спросится. Именно поэтому Нарекаци бичует себя, человека, которому так много дано и которым так мало сделано. Он жаждет быть достойным человека. Обуреваемый этой жаждой, он мучится, страдает.

Нарекаци любил свои страдания. Это отчасти замечено исследователем его творчества Аршаком Чобаняном. Сам Нарекаци писал, что иногда

Во гневе – сладость,
Во вражде – примирение,
В укусах – незлобивость,
В муках – поощрение.

И кто знает, может быть, и у Нарекаци, и у героев Достоевского любовь к страданиям не только оттого, что страдания приносят очищение, освобождают от грехов, но и оттого, что страдают все, и в своих страданиях писатели видели не только личную боль?

Нарекаци и Достоевский так велики, потому что их сердца терзались муками мира. «Ведь не только чтобы создавать и писать художественные произведения, но и чтоб только приметить факт, нужно тоже в своём роде иметь глаз художника, – говорил Достоевский. – Для иного наблюдателя все явления жизни проходят в самой трогательной простоте, и до того понятны, что и думать не о чем, смотреть даже ни на что не стоит. Другого же наблюдателя те же самые явления до того иной раз озаботят, что (случается и даже нередко) не в силах, наконец, их обобщить и упростить, вытянуть в прямую линию и на том успокоиться – он прибегает к другого рода упрощению: просто-запросто сажает себе пулю в лоб, чтобы погасить свой измученный ум вместе со всеми вопросами разом. Это только две противоположности, но между ними помещается весь наличный смысл человеческий».

Сердца писателей всегда ранимы, их ум всегда воспалён, но Нарекаци и Достоевский терзались миром именно до самораспятия, самоубийства. Поэтому Нарекаци так трудно писалось, и он говорил: «Бог мой, тебе легче простить мне мои грехи, чем мне писать о них».

Он не замедлил бы стать самоубийцей,
Но эта потеря – неспасаемый шаг.

Так больно, так остро отзывчивы только редкие писатели, и это, конечно, их роднит.

Нарекаци писал о душевных муках в их наиболее резких и острых проявлениях. Разрешению этой задачи служил язык поэта. В своих монологах, обращённых к Богу, он не исключает самых низменных слов, которые могли бы оскорбить «божественный слух». Поэт не знает запрещённых стилистических пластов. Наиболее характерная черта «Книги…» – нагнетание синонимов и сравнений, все более уточняющих мысль, исчерпывающе выражающих оттенки чувств. То, что у другого писателя воспринималось бы как простое повторение, у Нарекаци выражает могучую энергию стиха, чувственную и эмоциональную наполненность его монологов.

Илья Сельвинский писал:

Как вкопанный в льдину мамонт,
Дрейфую,
серебряно-бурый.
Стихи мои – точно пергамент
Забытой, но мощной культуры…

Эти стихи словно бы написаны о Нарекаци, о «Книге скорбных песнопении».

Источник: Мкртчян Л. Нарекаци и Достоевский / Григор Нарекаци и духовная культура Средневековья. Книга скорбных песнопений, 2010

Обложка: Григор Нарекаци и заказчик Симеон. Миниатюра из «Книги скорбных песнопений», мастер Церун. Васпуракан, 1391 г. Фото: wikimedia.org