24 апреля исполняется 106 лет Геноциду армян. Турция до сих пор не признала свою вину в совершенных преступлениях. Армянский музей Москвы публикует свидетельства очевидцев резни — фрагмент беседы В. Шишмарёва с полковником З., напечатанный в 1917 году в газете «Кавказское слово». Данный документ был приведён в книге «Геноцид армян в Османской империи», под редакцией М.Г. Нерсисяна из архивов Музея-института Геноцида армян.

«…В наши великие и страшные дни цена крови невелика. За три почти года беспощадной, отчаянной борьбы мы привыкли к смерти. Почти равнодушно пробегаем мы газетные сообщения о новых кровавых боях, принесших новые смерти и новые страдания, о новых беспощадных и кровавых глумлениях сильного над слабым, о новых и неизменно кровавых безумствах этого небывалого торжествующего разгула разнузданных страстей, каким явилась современная война…

Не знаю, как Вы, читатель, но я все еще не могу оставаться равнодушным, когда мне рассказывают — рассказывают очевидцы, — как вот только вчера командир одного из кавказских саперных батальонов полковник 3…, вырвавшийся на несколько кратких дней с фронта, о тех кровавых ужасах, о тех гнусных зверствах, о которых уже говорили, быть может, холодные, глухие, нас не трогающие газетные цифры.

Да, слова видевших пока имеют удивительную неодолимую силу. А полковник 3… при этом не только видел. Он сам со своим младшим офицером принимал участие в одной из бесчисленных сцен извечной, неизбывной трагедии несчастного армянского народа, предавая земле уже полуистлевшие кости нескольких сот замученных армянских женщин, девочек-подростков и грудных детей.

Но я постараюсь лучше передать рассказ самого полковника 3., и читатель увидит, что он жестоко ясен и без комментариев.

“…Около селения О., в районе города Муша, на самом берегу Евфрата,— начал рассказывать полковник,— я проезжал случайно еще прошлой весной и совсем не думал, что когда-нибудь снова попаду в эти края.

Близ большого, массивного, вероятно, векового уже моста через Евфрат, который мы собирались переезжать… встретился нам сгорбленный, совсем седой старик-армянин, одетый в какие-то жалкие цветные лохмотья, если только можно сказать, что он был одет… Старик низко поклонился мне… Через ординарца — он у меня армянин — я заговорил с ним. Мне хотелось узнать, куда делось все население С., большого и когда-то, видимо, зажиточного селения, так как проезжая, я не встретил там ни души. Даже обычных собак — и тех не было. Одни уродливые оскалы полуразрушенных домов, изрытые улицы, грязь и запустение.

И жуткая, могильная тишина.

Как я Вам сказал, я решился расспросить встречного старика, куда бежали жители.

Мой ординарец так его и спросил. В это время мы как раз въезжали на мост.

«Куда бежали жители?» — точно не понимая, переспросил старик…

«Куда бежали» — и он горько и злобно улыбнулся.

«Вот куда, — ответил он, — туда»,— и дрожащей рукой показал вниз на реку… «Только тогда другая вода была, — добавил он, помолчав, — много воды было. Глубокий Евфрат тогда был, и бурный был. Разливался… Все туда ушли. Я один остался. Не было меня в селе; по делу в соседнем селе был…»

И я узнал жуткую быль о том, как занявшие селение турки окружили его, согнали все, решительно все мужское население, до маленьких мальчиков включительно, на мост, на самую середину, а затем ударами прикладов и штыков начали сбрасывать этих несчастных в полноводный Евфрат. При этом по обеим сторонам моста выставили дозорных, чтобы не допускать сброшенных на берег. Тех, которые упорствовали, без всяких разговоров расстреливали, как диких зверей.

«А что сталось с женщинами, с детьми?» — спросил я.

«С женщинами, с детьми?» — опять переспросил старик. «Как нам знать. Мы не знаем. Может быть, дальше угнали, может быть, их также где-нибудь погубили». И теперь старик точно перестал скрывать свои чувства, он дышал такой ненавистью, такой злобой к туркам, что весь дрожал мелкой дрожью, как от долгого холода, хотя было жарко.

Таким образом, тогда о женщинах и детях в С. я так ничего и не узнал. Узнал я о их судьбе четыре месяца спустя, в августе. И вот как: в С. попал в это время я уже не случайно. Было приказано произвести в этом селении некоторые инженерные работы. Мы и приступили к ним. В числе других работ нам надо было укрепить и приспособить для разных целей несколько сараев. От первого, с которого мы начали, уцелели только стены из нетесаного камня, проложенного известкой; ни окон, ни дверей, ни крыши не было. Стены были шагов 20 в длину и 10 — в ширину.

Только что мои солдаты приступили, как их сразу поразило, что пол в сарае необычно рыхл, точно вспахан, между тем обыкновенно в таких сараях, как тот, о котором я говорю, пол бывает прекрасно утрамбован и тверд, как глиняный. Решило мы, что в сарае почему-то настлан наносный земляной слой. Стали рыть… и один череп, затем другой… Я приказал, когда мне обо всем этом доложили, рыть возможно осторожней, и через день-два мы весь наносный слой сняли. То, что мы увидели, было так ужасно, что ко всему привыкшие солдаты и те с долгую минуту стояли молча.

Мы увидели, что по обеим стенам в длину близко, близко один к другому лежат человеческие скелеты, прикрытые полуистлевшей, но все же достаточно сохранившейся одеждой, настолько сохранившейся, чтобы производить жуткое впечатление одетых в цветные платья скелетов в разных позах, от покойных, как бы спящих, до судорожно изломанных от страданий.

Как оказалось, эти ужасные оскаленные черепа и скелеты были все женские и детские. При этом, если судить по цветам одежды, по цвету и длине кос, а главным образом по прекрасным жемчужным здоровым зубам, жертвами турок стали или совсем молодые женщины, или девочки-подростки, или дети. Большинство черепов было в платках, повязанных, как повязывают обыкновенно армянки. Вы представляете себе голый череп, улыбающийся всем оскалом зубов и в платке. Но особенно тяжелое впечатление на всех произвел один скелет молодой матери, в костяных руках которой, прижавшись к грудной клетке, покоилось дитя месяцев 4–5-ти. Я эту несчастную сфотографировал отдельно. К сожалению, после, когда мы хоронили все эти жертвы, маленький скелетик не удержался в объятиях матери и рассыпался на множество истлевших костяных обломков, а маленький череп, так тот обратился совсем в прах. Перед этой жертвой я с моими солдатами долго стоял в тяжелом молчании.

Большинство черепов и вообще костяков никаким оружием тронуто не было, но некоторые черепа мы нашли разрубленными острым холодным оружием, вероятно, тесаками, которые у турок действительно очень остры.

Тут же, в сарае, была разбросана разная домашняя утварь, бывшая в употреблении. Видимо, турки кормили несчастных, пока держали их для чего-то в сарае. Гибель этих жертв варварства и дикости турецкой армии представляется мне в следующем виде: вероятно, когда мы начали наступать и турки решили бросить селение, сарай с женщинами, забив наглухо узкие оконца и дверь, они подожгли. Деревянные стол, бы и деревянная же крыша, подгорев, рухнули и похоронили всех находившихся в сарае. Что же касается тех женщин, у которых черепа были рассечены, то это, вероятно, те, которые делали попытки спастись.

Когда все скелеты, которых оказалось 112, были откопаны, мы похоронили их в одной общей могиле, обложив ее внутри травой и дерном, а снаружи насыпав большой холм, во главе которого водрузили большой деревянный крест с доской и надписью: «Покоится 112 скелетов армянских женщин и детей — жертв деяния турецкой армии, полуобгорелых, задавленных крышей подожженного сарая, что вправо от креста. Отрыты при производстве инженерных работ в селении С. и погребены заботами командира кавказского саперного батальона полковника 3… и младшего офицера того же батальона прапорщика Р-а». Так как священника с нами не было, то совершал похоронный обряд я сам: прочел несколько молитв, какие помнил, пропел с саперами «Вечную память» и все.

Таким же образом, месяц спустя, мы хоронили в другом армянском селении около 100 женских и детских скелетов, также найденных нами в сарае при работах, как и в С.

Я сделал снимки со всех найденных нами костей. К сожалению, вот эти скелеты (при этом полковник З. показал мне фотографический снимок) до меня были вырезаны и разложены каким-то извращенным эстетом «в картинном порядке». Я этой «картинностью» был сильно возмущен.

Само селение, я говорил уже Вам, нашли мы полуразрушенным. Армянская церковь, по-видимому, довольно художественной архитектуры, обращена в мусор и в отдельные глыбы спаявшихся от времени кирпичей и цемента — некоторые с художественной облицовкой. Вообще к армянским храмам турки относятся особенно варварски, с особой дикостью. Мне пришлось производить, между прочим, работы в армянском монастыре Шанки-Килиси, или св. Карапета. Раскинулся он на склоне Багланского перевала. Природа здесь чарует глаз. Монастырь, как мне говорили, очень древний. Монастырь до войны процветал. Имел свои мельницы, свой маслобойный завод, виноградники, винодельную и другие хозяйственные «послушания». Теперь же все это в развалинах. Только водопровод — без которого и варвары не обходятся — остался цел.

Монастырские кельи очень оригинальной архитектуры также в развалинах и, кроме того, загажены и загрязнены ужасно. Загажен и главный храм. У алтаря храма сохранились каким-то случаем плиты из белого-белого, точно снежного, мрамора с удивительной, тончайшей резьбой. Одну из таких плит, а также колокол, отлитый 117 лет тому назад, весь простреленный пулями и побитый снарядами, привез с собой, и вот мне хотелось бы сохранить эти памятники о древнем монастыре — пока его не восстановят…

Я Вам рассказывал, что турки особенно упорно и по-варварски разрушают армянские церкви. И так везде. В Муше уцелела всего одна церковь и то потому, что в ней помещался турецкий мучной склад. Иконы везде и всегда загажены и осквернены самым гнусным, самым варварским образом. Турок точно хочет стереть с лица земли все армянское. Надо же, например, доходить до такой злобы, чтобы нарочно ставить артиллерию на позиции для расстрела армянских домов, как это было в Муше, где турецкие орудия громили армянский квартал чуть ли не круглые сутки. И за эту злобу, за все это зло, причиненное и чинимое турками страдальцу-народу, армяне платят одной, чем только и можно платить, глубокой всепоглощающей, стихийной ненавистью, заглушающей все другие мысли…”

Таковы страшные были, о которых рассказал мне полковник З…, и я уверен, читатель, что несмотря на всю привычку к смерти и крови, несмотря на все равнодушие к страданию, были эти все же прожгут мозг и заставят мучительно сжаться сердце…»

Ф. Шишмарев. «Кавказское слово», 1917, 22 января, № 18.
Подготовлено по книге «Геноцид армян в Османской империи», под. ред. М.Г. Нерсисяна, М., 1982, стр. 492–497.

Обложка © Афиша Воздух

Источник: Музей-институт Геноцида армян