Публикуем отрывки из автобиографической книги Шарля Азнавура (1924–2018) «Прошлое и будущее», изданной в 2004 году. В них он рассказывает о своей гастрольной жизни, путешествиях, знакомстве с Лайзой Миннелли и как однажды снег не позволил ему увидеть гору Арарат.

Заграничное приключение

Я хотел уехать в турне за границу. Мы собрались в офисе студии звукозаписи Баркли, который занимался моими пластинками, и сообща обсудили, куда ехать и с каких стран начать. Я решил в первую очередь посетить Испанию и страны Южной Америки. Поэтому заказал перевод большого количества своих песен, и Эдди Баркли нашел музыкальные студии, которые должны были представлять нас сначала в Аргентине, а затем и в других странах, где говорили на испанском языке. Мои песни очень скоро попали в хит-парады многих стран, в частности «Venecia sin ti»  («Как грустна Венеция»), «Соп»  («Вместе»), «Isabel»  («Изабель»), «Quando по pueda mas»  («Когда мне надоест»).

А пока что я появлялся в многочисленных телевизионных шоу — программах как в Италии, так и в Германии и Франции, в передачах Ги Люкса, Марисии и Жильбера Карпантье.

Именно в Бразилии, где меня попросили провести благотворительный гала-концерт в рамках гуманитарного мероприятия, проводимого женой президента Кубичека, мне пришла в голову идея сольного вечера. За пианино у меня был Жак Лусье, контрабас — Франсуа Рабба, ударные — Виктор Рабба. Жак, который хотел испробовать новую форму работы, поскольку собирался перейти к сольной карьере, предложил мне вариант «Play Bach» [англ. «Сыграем Баха»] — сыграть Баха в современной, джазовой обработке. Это выступление стало нашим общим успехом. Я с тех пор решил проводить сольные концерты, а Жак Лусье со своим «Сыграем Баха» сделал мировую карьеру.

Выступая в бразильском кабаре «Мачадо», я обратил внимание на роскошную молодую женщину и постарался сделать так, чтобы меня ей представили. После спектакля она подсела к нашему столику, но все попытки наладить общение были напрасны: она не говорила ни по-французски, ни по-английски, ни даже по-испански, а я, кроме cafezinio  и muite obrigado [порт. «Чашечка кофе» и «большое спасибо»], не знал ни слова по-португальски. Но у любви есть свой тайный язык, который не нуждается в словах. За те несколько недель, что я пробыл в Рио, мы с Мадлен — так ее звали — пережили волшебное любовное приключение. Закончив выступление в «Копакабана Палас», я каждый вечер шел в кабаре, где она выступала, и сидел там до окончания ее работы. Снова приехав в Бразилию годы спустя, я узнал, что она некоторое время была подругой одного высокопоставленного государственного чиновника и однажды, одному Богу известно по какой причине, покончила с собой.

Мы пережили счастливые мгновенья,

Мы пережили долгие мгновенья,

Безумные радости, странные муки,

Когда были вместе.

Амалия

Мне всегда нравилось работать в Бельгии, будь то Валлония, Брюссель или Антверпен. Я люблю публику этой страны, которая «усыновляет» тебя безо всяких церемоний. Обожаю их угря в зелени, их прекрасное пиво — это веселая страна, и я счастлив, когда мне иногда случается там бывать. Именно в Бельгии, в Кнокке-Ле-Зуте, я испытал одно из самых глубоких творческих потрясений, и это чувство, к счастью, оказалось взаимным. Однажды вечером я пришел в зал казино немного раньше своего выхода и смог увидеть номер, который предшествовал моему выступлению. Пела уникальная исполнительница фадо [португальская народная песня], наделенная яркой индивидуальностью, совершенно непохожая на Эдит Пиаф, и в то же время очень близкая ей по умению воздействовать на публику, умению покорить ее. Хотя она пела на незнакомом языке, мы все были очарованы. После спектакля хозяин казино месье Нелленс, пригласил нас обоих поужинать вместе, и там очарование продлилось. На следующий день она специально пришла на мой спектакль, затем мы отправились в бистро, где было фортепьяно, и, не переставая, пели почти всю ночь. На следующий день ей надо было уезжать в Монте-Карло на гала-концерт. Расставаться было трудно, но, чтобы не потерять друг друга из виду, я предложил ей вести первую часть моего концерта в Зимнем дворце Лиона.

По ее просьбе я сочинил песню, в которой переплетались трагизм и страсть.

Ах, я хочу умереть за тебя

В тот момент, когда меня коснется твоя рука,

Оставить свою жизнь у тебя на плече

И под звук твоего голоса

Заснуть в обнимку со своим счастьем.

Ах, я хочу умереть от любви,

Отдать тебе последний миг жизни

И без сожалений покинуть мир,

Унося с собой воспоминание

Об этих счастливых днях.

Это было немного в духе фадо, драматично и возвышенно, поэтому очень хорошо сочеталось с ее образом.

То, что она спела эти строки, стало для меня самым большим подарком. Амалия Родригес! Я говорю сейчас именно о ней. Мы оставались друзьями до того самого дня, когда она покинула нас. За несколько недель до ее кончины мне посчастливилось еще раз ужинать с ней, мы говорили обо всем и ни о чем — о фадо, о прошлом и о той полудружбе — полувлюбленности, что одно время нас связывала.

Лайза

Это было то ли в среду, то ли в субботу после полудня, словом, в один из дней, когда театры Бродвея дают утренние спектакли. Я, Аида и Жорж Гарварянц собирались в третий раз пойти на один из моих самых любимых американских мюзиклов, «Fiddler on the roof» [англ. «Скрипач на крыше»], на афишах которого первое место принадлежало великолепному Зеро Мостелю, о таланте которого не раз говорил мне Морис Шевалье, обычно не очень щедрый на похвалы. Я готовился к выходу, краем глаза наблюдая за ток-шоу, шедшим по телевизору. Наилучший способ узнать вкусы и притязания публики другой страны — это выйти побродить по улицам города, а, вернувшись, включить радио и телевизор. Мое внимание привлекло сообщение о том, что в спектакле занята новая исполнительница. Это была талантливая молодая особа не старше семнадцати лет, не голливудская красотка, но невероятно обаятельная женщина с ярко выраженной индивидуальностью, дочь двух священных идолов шоу-бизнеса — легендарной Джуди Гарленд и Винсента Миннелли, одного из величайших театральных режиссеров Голливуда. Ее звали Лайза Миннелли, нетрудно запомнить. В эпизоде, показанном на ток-шоу, она пела с двумя партнерами, один из которых был худой, элегантный и романтичный, а другой — немного полноватый, невысокий, но забавный. Трио излучало молодость и талант, но из всех троих она производила наибольшее впечатление. Как только прозвучали первые такты, Аида, которая тоже смотрела передачу, позвонила мне и с волнением сообщила, что по телевизору показывают восходящую звезду. Я прилип к экрану и не мог оторваться от него до конца выступления. Мне и в голову не могло прийти, что я скоро встречусь с ней.

Меня часто приглашали на телевидение — одно ток-шоу, затем другое, за ними последовали приглашения, коктейли, и в результате — party [англ. вечеринка] в мою честь, устроенное уже не помню кем. Во всяком случае, это был кто-то, имеющий хорошие связи в музыкальном мире. Я пришел намного раньше приглашенных, чтобы приветствовать их, стоя рядом с хозяином дома. Я пожимал руку пришедшим знаменитостям, а затем все эти люди, знавшие друг друга, образовали небольшие группки и разговаривали, стоя с бокалами в руках и грызя печенье, которое разносили официанты. Я тогда еще никого не знал, поэтому забился в угол, недоумевая, зачем согласился на эту пытку, и подумывая о том, как бы мне незаметно удалиться. Да и вообще, какая разница, заметно или незаметно — кто обратит внимание на мое отсутствие? Во всяком случае, уж не хозяин дома! Меня всем представили, фотографии для разделов светской хроники отсняты. Каждый выполнил свой долг, а об остальном можно забыть! И вдруг я почувствовал на себе пристальный взгляд огромных черных глаз, обведенных яростным взмахом карандаша того же цвета, и аппетитные губы приоткрылись, чтобы произнести: «I’ve seen you the other day, I couldn’t understand a word, but I think you were great, and so different of what I’ve seen before» [англ. «Я видела вас на днях, не поняла ни единого слова, но считаю, что вы великолепны, это так непохоже на то, что я видела до сих пор»]. Я, конечно, вернул ей комплимент: «Я тоже на днях видел вас по телевидению и считаю, что вы великолепны» — все это на английском языке, конечно. Она протянула руку и очень просто представилась: «I’т Liza» [англ. «Я — Лайза»]. Ну вот, я уже не одинок и не чувствую себя сиротой, у меня появилась собеседница, которая говорит, смеется, выслушивает мои ответы, интересуется моим подходом к песне и находит мою манеру петь слово «великоле — е-е — епно», особенно в песне «Комедианты», очень оригинальной. Она бы хотела продолжить разговор, но назавтра должна была уезжать в Лос-Анджелес выступать в «Коконат Гров». Проболтав целый час, мы разъехались, каждый в своем направлении.

По окончании нью-йоркского ангажемента мне предложили выступить в одной телевизионной программе в Голливуде. Согласился ли я? А то нет! Это было настоящее везение, поскольку я, кроме солнца Калифорнии, имел в своем распоряжении отдельное бунгало и бассейн отеля «Беверли-Хиллз». Едва устроившись в номере, я полез в журнал «Where» [англ. «Где»], в котором прочитал: «Лайза Миннелли выступает в „Коконат Гров“». Я заказал столик на троих, распорядился отправить солистке цветы и вечером в компании Хеппи Годейя и Жака Вернона был на спектакле. Нет необходимости говорить о том, что на нас троих произвели огромное впечатление талант и необыкновенное сценическое чутье юной дамы. После спектакля мы бросились в артистическую уборную и, как полагается, говорили там о нашей общей любви к сцене и песням, о будущих выступлениях, о том, что любим и ненавидим, — в общем, о нашей работе. Мы все были настроены на одну волну. Поскольку мы оба, Лайза и я, становимся очень болтливы, когда речь идет о нашей профессии, беседа затянулась до поздней ночи. Она сова, а я — жаворонок, тем более что на следующий день мне надо было быть «в голосе» для телепередачи. Тогда Лайза сказала: «Я поеду на передачу с вами, если я вам не помешаю». Вы только подумайте! Надо быть сумасшедшим, чтобы такая дива могла помешать!

На следующий день к началу репетиции она уже была на месте. Я должен был исполнить три песни на французском — «Надо уметь», «С днем рожденья» и «Комедианты». Декорация, подготовленная для моего выступления, показалась мне до невероятности странной: терраса бистро с несколькими столиками, статисты в беретах, причем один из них — с длинным батоном под мышкой, на углу — прислоненный к стене велосипед… Одним словом, это было все, что я так ненавидел: пародия на Францию, продукт фантазии чужеземных декораторов, никогда не видевших декораций, которые Винсент Миннелли подбирал для своих фильмов! Я подозвал режиссера и заявил, что ни за какие коврижки не стану сниматься в смехотворной декорации, рассчитанной на среднего американца, никогда не выезжавшего за пределы своей страны. Ник Ванноф, человек в общем-то очень милый, сохраняя спокойствие, попытался объяснить мне, что художник-декоратор создал этот шедевр специально для меня. Тогда я спросил его, бывал ли этот творец хотя бы на одном моем представлении. Ответ был: нет, но он человек с большим воображением… За несколько минут до последней репетиции я все еще стоял на своем: лучше вообще не выступать, чем выглядеть смешным. В конечном счете, не найдя мне замены, режиссер был вынужден согласиться на то, чтобы я выступал на пустом фоне, безо всяких бистро и статистов. Прощайте, хлебные багеты и усатые мужчины, похожие на австрийцев семидесятых годов девятнадцатого века! «Какой же вы самоуверенный», — сказала Лайза. Конечно! Я не желал становиться типичным французским шансонье для типичной и невежественной публики, идти на жертвы ради участия еще в одной передаче, какой бы престижной она ни была. Лайза продолжила: «А вот странно, когда вы нервничаете, то намного лучше говорите по-английски!». После записи, которая все же состоялась, мы пошли перехватить чего-нибудь во французский ресторан. Лайза поинтересовалась моими планами назавтра. Я ответил, что должен ехать в Канаду, где после нескольких представлений в зале «Площадь искусств» собирался отправиться в турне по провинции. В тот вечер мы расстались более нежно, чем обычно.

Монреаль — это возвращение к истокам. Там у меня друзья, преданная публика, с ним связана уйма воспоминаний. Это воспоминания о дуэте с Пьером Рошем, о наших попойках, о путешествиях по стране, удивительной во все времена года, особенно весной, когда солнце, словно прекрасный принц, будит спавшую на протяжении долгих месяцев природу. Оно, как по мановению волшебной палочки, освобождает землю от снегов, которые казались вечными. А с приходом осени земля и леса одеваются в багрянец и золото. Я всегда испытывал особую нежность к Квебеку, где к нашему дуэту впервые пришел большой успех.

В «Площади искусств», красивом концертном зале на три тысячи мест, Жак Вернон — мой импресарио, секретарь и друг, сообщил мне перед последним выходом: «У меня есть для тебя сюрприз. Когда переоденешься, увидишь». Сюрпризом была Лайза во плоти и крови. Мне кажется, что она еще в Лос-Анджелесе договорилась с Жаком, который хранил все в тайне. Она сопровождала меня на протяжении всего турне, заряжала своей жизненной энергией, а во время репетиций танцевала чечетку с Жаком Верноном, профессиональным учителем танцев. Отработав в Канаде, я, в свою очередь, последовал за ней в Лас-Вегас, где она должна была петь. А потом, о боже мой, наша бродяжья жизнь положила конец этому любовному приключению, которое с течением лет превратилось в настоящую крепкую дружбу.

Голливуд моих мечтаний

«Беверли-Хиллз»! Впервые в жизни я остановился в легендарном отеле «Беверли-Хиллз», где часто останавливались и даже успели завести свои привычки самые известные деятели литературы, политики и кино. Несмотря на свои скромные возможности, я снял огромное бунгало, одно из тех, о которых мы мечтали в детстве, смотря хроники в кинотеатрах «Гомон» или «Пате», где показывали жизнь звезд.

Беверли-Хиллз в дождливый день больше похож на Камбре, чем на калифорнийский город. Чтобы показать, что французская звезда ничем не хуже местных, я нанял шофера с лимузином. Если честно, то я ненавижу все эти длинные и мрачные лимузины с затемненными стеклами, они напоминают мне похоронные катафалки. Странно все же, что знаменитости, которые делают все возможное, чтобы быть на виду, постоянно прячутся за темными стеклами машин и надевают черные очки. Но я преодолел это предубеждение и принес себя в жертву традиции. Какой традиции, спросите вы меня? Да той, что принимают все-таки по одежке. Местом in, куда было принято ходить на ужин, считался «Браун Дерби». Мой американский агент назначил там встречу, чем несколько превысил наш лимит. Поскольку каждому известно, что все американское обязательно должно быть шире, больше, богаче и шикарней всего европейского, то мы удостоились настоящего наводнения. Я вышел из лимузина, портье поспешил ко мне с открытым зонтиком, который тоже был гигантских размеров. Шагая с опущенной головой, чтобы защитить лицо от проливного дождя, я увидел врезанную в тротуар звезду, в центре которой было написано имя знаменитости. «Странный народ эти американские артисты! — подумал я. — Покупают заведение и, чтобы все знали, что это место принадлежит им, пишут свое имя у входа на мостовой». И только позже я узнал, что все мостовые города усеяны такими звездами с именами тех, кто создал славу кинематографической Мекки.

Возвращение к истокам

После турне по Советскому Союзу мы собирались съездить в Армению. Мне пришлось настоять на этом в момент подписания контракта, поскольку очень хотелось увидеть страну, откуда шли мои корни. Интересно, чего боялись местные власти? Я, конечно, отказался предъявить тексты песен комиссии, осуществлявшей цензуру. Но на самом деле, что там можно было подвергнуть цензуре? Разве что песню «После любви». Да и вообще, мне этого просто не хотелось. Поэтому до последнего момента затягивал обещанный показ переводов своих песен. В ереванском аэропорту, как только вышел из самолета, мне в лицо ударил такой холод, о котором я даже не мог и подозревать. Каким же наивным я был! Каким невеждой! Мне всегда казалось, что Армения — скорее всего теплая страна. Падал крупный снег! В конце концов сам захотел сюда приехать, вот и приехал. Когда я спустился с трапа, кто-то сунул мне в руки огромный букет цветов. Я и так плохо видел из-за обильного снегопада, но теперь уже не видел ничего. Передав букет в руки первой попавшейся секретарши из комитета, отвечавшего за встречу, и дважды поцеловав ее в заледеневшие щеки, я резко пресек все попытки вернуть мне столь обременительный презент. После этого повернулся к представителям администрации, которые приветствовали меня, естественно, на армянском языке словами: «Добро пожаловать, с возвращением вас!». С каким возвращением? Я никогда здесь не был, как и мои родители, уроженцы совсем других государств. Едва успев разобраться в представителях администрации, я наткнулся на человек эдак двести, бывших, по их словам, моими родственниками. Никак не ожидал встретить так много родственников в стране, которая не знала даже моих бабушку и дедушку. И пошло и поехало, и начались бесконечные «Шарлъ — джан, сирели Шарль ахпер джан» [арм. «Шарль-джан, любимый брат Шарль-джан»], и дай пожать твою руку, и дай припасть к твоей груди, и дай расцеловать тебя! Каждый хотел что-то мне сказать, все хотели договориться о встрече, чтобы я мог увидеть остальных членов семьи, их родителей, детей, детей их детей! Все толкались и рвали меня на части, это было намного хуже, чем при выходе из «Олимпии»… С трудом удалось посадить меня в огромный черный лимузин — из разряда тех, которыми пользовались великие партийные деятели. Аида, пройдя сквозь те же «Аида-джан, сирели Аида»,  в шляпе набекрень и перекошенной шубе тоже еле добралась до лимузина. Наконец-то мы ехали в гостиницу, где, как нам казалось, могли хоть немного отдохнуть. Не тут-то было! Холл гостиницы был переполнен и в основном родственниками наших дальних родственников. Кто бы мог подумать, что после геноцида, уничтожившего полтора миллиона наших людей — в общем-то половину населения страны, — им удалось до такой степени успешно возродить расу. Какое повышение рождаемости! Добраться до номера в гостинице стоило огромных усилий. Едва я с облегчением сказал «Уф!», начал трезвонить телефон, он все звонил и звонил. Мы отключили все розетки. Я мечтал о том, чтобы, приняв душ, спокойно перекусить в компании сестры и музыкантов. Как бы не так! Мы были официально приглашены. Уже не помню, что мы ели на приеме, но по части тостов я имел дело с профессионалами. Более того, с чемпионами мира по этому делу. Каждый поднятый бокал должен был сопровождаться небольшой речью. Конечно, пришлось и мне произнести речь.

А ведь «застольный» вид спорта был знаком нам с детства. Чтобы выйти из этой почти неразрешимой ситуации, я вспомнил о своем отце, произнесшем однажды, на мой взгляд, самый памятный и длинный тост по поводу крестин моей дочери Седы, которую мы тогда еще звали Патрицией. В 1956 году, когда ей было уже девять лет, родители, наконец, решили крестить ее. Сначала — неизменная процедура в Армянской апостольской церкви, затем — встреча с родственниками и друзьями в известном армянском ресторане «Сирень» на улице Ламартин. В общей сложности там было около сорока человек. Благодаря организаторским способностям моего отца, еда была обильной и спиртное лилось рекой — водка, ракия, красное вино, и все, чего пожелаете. Он руководил всем и был тамадой, главным распорядителем церемонии, без которого не обойтись за армянским или грузинским столом. Ни один бокал не может быть поднят, пока на то нет особого разрешения, тамада произносит хвалебные речи, и, чтобы выпить, существует условие sine qua поn [лат. «То, без чего нельзя»], тем более что вы обязаны выслушать речь до конца! Тамада должен быть поэтом, трибуном, немного комедиантом, а уж его таланты декламатора или певца тем более приветствуются. Мой отец всегда был большим асом в этой области и мог часами держать в напряжении аудиторию, сидящую с поднятыми бокалами. На крестины Патриции он выдал такое, чего мы от него даже не ожидали. За праздничным столом были люди всех вероисповеданий и всех национальностей. За тостами, национальными блюдами, сырами, десертами, кофе и рюмочками коньяка и ликера никто даже не заметил, что прошло много времени, хотя мы сидели за столом уже девять часов. Папа использовал все свое умение и талант, чтобы взволновать, позабавить и заинтересовать аудиторию, и все это в процессе вечера развивалось крещендо, по нарастающей. Сначала он произносил тосты за каждого из сидевших вокруг стола, восхваляя их достоинства и высмеивая недостатки. Затем выпили за упокой душ тех, кто погиб в аду геноцида, и тогда каждый из нас взял кусочек хлебного мякиша, окунул его в свой бокал с вином, а после положил на край тарелки. Пили за тех, кто достоин был бы считаться армянином и кому отец выдавал это право с той же легкостью, с какой надеялся сам получить французское гражданство. После каждой речи бокалы наполнялись вновь, хвалебным и благодарственным речам не было конца. Выпили за квартал, где теперь жили, за каменный мост, который когда-то надо было перейти, за судно, доставившее беженцев в Марсель, за железную дорогу, по которой добрались до Парижа, конечно же — за Францию, а потом за все пригороды Парижа, приютившие нас в свое время — Альфортвилль, Исси-ле-Мулино и многие другие. Мне было любопытно, в какие дали заведет нас фантазия отца. И все это перемежалось стихами и песнями в исполнении некоторых гостей. Девять часов. Девять часов сидеть за столом, девять часов пить и при этом не устать ни от речей, ни от выпивки. Бросив взгляд на батарею пустых бутылок, которые официанты ставили за моим стулом, я с интересом подумал, как же отец завершит свое выступление. И он блестяще справился с этой задачей, подняв три заключительных бокала соответственно за воду, газ и электричество. Французский тамада ни в чем не уступает своим собратьям из других стран, и я уверен, что это прекрасное и первое в своем роде представление до сих пор не имело себе равных.

У отца была привычка давать прозвища знакомым и друзьям, например, Медведь Бедрос, Ишак Симон и другие. Симон вовсе не был глуп или упрям, прозвище досталось ему просто так, ни за что, и, пока он жил во Франции, все друзья звали его Ишак Симон. В 1947 году он уехал в Армению, где стал работать распорядителем в гостиничном ресторане. Он подошел ко мне со словами: «Я — Ишак Симон». Мы с Аидой узнали его и были очень рады встрече. Он наклонился и шепнул мне на ухо: «Твоя бабушка в холле гостиницы, а представители администрации не пропускают членов твоей семьи».

Мы с Аидой вышли из-за стола и пошли знакомиться с матерью нашего отца, женщиной девяноста семи лет с очень громким голосом, крепко стоявшей на маленьких ножках и такой миниатюрной, что я мог бы, как пушинку, поднять ее одной рукой. После объятий и поцелуев она рассказала, что на мое выступление в здании оперного театра все места были распределены между членами партии, а членов моей семьи не посчитали нужным пристроить даже на откидные сиденья. Партия — партией, но на следующий день я выдвинул ультиматум, вернее, даже два ультиматума. Во-первых, на сцене оперного театра стояли два фортепьяно, одно — самого среднего качества, и второе — «стейнвей». Мне, естественно, было уготовано то самое, средненькое, поскольку я не относился к разряду классических исполнителей. В оперном театре довольно быстро поняли, что, несмотря на армянские корни, я с большим успехом владею чисто парижским искусством ругаться и говорить на повышенных тонах. В Армении, как и во всем СССР, люди испытывали священный ужас перед крикунами. Поэтому пианино мне заменили. Что касается моих родственников, то я добился для них семи мест в середине первого ряда, а некоторым влиятельным партийным деятелям пришлось пересесть на более скромные места. С этого момента моя маленькая бабушка в сопровождении шести членов семьи сидела в первом ряду на каждом моем выступлении. Таким образом все свое пребывание в Армении я провел лицом к лицу с бабушкой. В Ереване студенты написали на фасаде здания оперы слова: «Все места забрали члены партии, но Азнавура у нас не отнимут».

Во время того короткого путешествия я не успел как следует ознакомиться с Ереваном. В утешение мне повторили слова, сказанные в подобной ситуации одним из царей всея Руси, путешествовавшим по Армении: «Пусть я не увидел гору Арарат, но и гора Арарат не увидела русского царя». Чтобы произнести такую ахинею, не обязательно быть царем. Я бы сказал так: «Снегопад помешал мне увидеть гору Арарат, но я все это еще наверстаю». Конечно, это не Пруст и не войдет в анналы истории, но зато истинная правда.

В США с сольным концертом

Эта поездка была просто блажью, в ней не было особой необходимости. Я взял курс на Нью-Йорк всего лишь для того, чтобы показать две свои песни на английском языке и посмотреть пару-тройку спектаклей. Издатель Ховард Ричмонд, с которым я был давно знаком и который уже издавал записи некоторых моих песен, был оповещен о моем приезде. Мне было нужно не так уж много — только студия звукозаписи. Из всего багажа я вез два магнитофона и больше ничего. Ховард отдал в мое распоряжение одного из лучших звукооператоров, Хэппи Годея, и мы немедленно приступили к студийной записи. У меня был отвратительный акцент, тогда я еще не понимал, что надо делать тональное ударение, иначе тебя никто не поймет. Арт Любофф, хозяин известного джазового клуба «Виллидж Гейт» в Гринвич-виллидже, очень любил фильм Франсуа Трюффо «Стреляйте в пианиста». И, поскольку он всегда был готов изыскивать новые имена, естественно, пришел на мой сеанс звукозаписи. Песня «И ты уступаешь» произвела на него большое впечатление. Он спросил, сам ли я играю на инструменте, и был невероятно удивлен, что мой инструмент, это не фортепьяно, а голос. В тот же вечер он пригласил нас на джазовый концерт в свой клуб. Я пошел туда для того, чтобы послушать певицу Нину Симон, о которой прежде ничего слышал. Не могу сказать об остальном, но на пианино дама играла весьма впечатляюще. Он представил нас друг другу и объяснил, что я — французский сочинитель песен и исполнитель, пишущий в совершенно иной манере, чем она. Мы договорились встретиться через несколько дней в кабинете Ричмонда, и после этой встречи она отобрала две мои песни, которые собиралась записать вместе со мной. Это были «Надо уметь» и «Любовь — как один день». В тот же вечер Арт Любофф поинтересовался, понравился ли мне зал и, когда я ответил, что он идеален для исполнителя, сообщил, что пригласил меня именно с этой целью и, если я согласен, то готов пригласить меня на неделю и заплатить две тысячи пятьсот долларов. Он был очень удавлен, узнав, что я давно не работаю в кабаре, а только в больших залах, с сольными концертами. Сказал, что в США даже самые известные «звездные» исполнители всегда соглашаются на ангажемент в клубы. «В конечном счете, — заключил он, — если вы передумаете и однажды решите прийти к нам, моя сцена всегда для вас открыта».

После этого путешествия у меня возникло желание выступать в стране — законодательнице шоу-бизнеса. «Но, — заметил Жан — Луи Марке, — у меня никогда не было предложений насчет тебя, им нужна была только Жаклин Франсуа. Она продала в Америке большое количество пластинок, поэтому ее всегда ждут там с распростертыми объятиями. А что касается тебя, то Баркли всегда распространял твои пластинки в Европе и на Ближнем Востоке и больше нигде».

У меня были некоторые сбережения. Поэтому я предложил Жану-Луи организовать мировое турне и особое внимание уделить Соединенным Штатам. Доход от стран, в которых меня уже знали, помог бы сделать вложения в американское турне, где мне придется работать за свой счет. «Это безумие!» — возразил он. «Это безумие!» — кричали мои друзья и все мое окружение. Конечно безумие, но разве в нашей профессии можно без него обойтись? А тем временем Жан-Луи познакомился с человеком, который представлял в Европе Рэя Чарльза. Он был поляк по происхождению, был готов сделать для меня все что угодно и считал, что деньги, которые я собирался вложить в это дело, не будут потрачены зря. Турне обещало быть удачным: немного Испании, Франции, Швеции, Бельгии и Голландии, несколько концертов в СССР, и прямо оттуда — в Нью-Йорк, где я снял «Карнеги-холл» на период до выступлений в Вашингтоне, Бостоне, Филадельфии, Чикаго, Сан-Франциско и Лос-Анджелесе.

По приезде возникло первое осложнение: моя советская виза произвела не очень хорошее впечатление. Стали интересоваться, что я делал у коммунистов, являюсь ли членом компартии. Я все честно отрицал, поскольку красноватые симпатии все же не делали из меня члена какой-либо политической партии. Мой девиз — дружить с мужчинами и женщинами любых политических взглядов и всегда держаться подальше от представителей власти. Моя партия — это публика, белая, черная или желтая, правая или левая, бедная или богатая, гетеро- или гомосексуальная — какая разница! Наконец мы добрались до города, где мной занялся Херб Розен, поскольку Баркли, благодаря нашему общему другу Куинси Джонсу, удалось заполучить для меня контракт на запись под маркой «Меркури». В том, что касается связей с общественностью в лице американских радиокомпаний, меня поддерживал и даже иногда опережал необыкновенный musicman  Хэппи Годей, ставший с тех пор одним из моих ближайших друзей.

Второе осложнение, и не из самых простых, заключалось в том, что пресса бастовала вот уже несколько недель, и прогнозы на возобновление работы были самыми пессимистичными. Оставалось только телевидение, на котором из всех ток-шоу наиболее популярной была программа Джека Пара. Джек знал обо мне со слов Женевьевы, которая долгое время держала на Монмартре кабаре, где мы часто собирались после концертов, чтобы выпить по рюмочке с Жаком Брелем, Раймоном Дево, Пьером Рошем и многими другими. Позже Женевьева обосновалась в Нью-Йорке и стала там достаточно известной дамой. Благодаря ей Джек Пар и узнал о моем выступлении в «Карнеги-холле». Поэтому больше недели Джек каждый вечер объявлял в своей программе о концерте некоего Шарля Азнавура, французского певца, выступление которого, по его словам, никак нельзя было пропустить. Он справился со своей задачей настолько успешно, что накануне выступления Сибилла Годей, жена Хэппи, не пропускавшая ни одной премьеры, не сумев купить билеты для себя и своей дочери Мейс, позвонила одному хорошему знакомому, занимавшемуся продажей билетов, и сейчас я передам вам полностью их диалог:

— Мне нужно два места на выступление Шарля Азнавура.

— Шарля… как?

— Шарля Азнавура.

— Одну минуту, сейчас посмотрю.

Человек снова взял трубку и сказал:

— Мест нет.

— Вы что, смеетесь? Его же никто не знает.

— Да, но тем не менее мест нет.

— Да ладно, не смешите меня, найдите два места…

— Сибилла, уверяю вас, мест нет, и все тут! Даже стоячие все проданы! Может быть, мне удастся устроить для вас два места на сцене, за певцом…

Кончилось тем, что она заполучила-таки два стула, чтобы видеть меня со спины. Таким вот образом в 1963 году я дебютировал на сцене «Карнеги-холла» в Нью-Йорке, причем на сцене сидело человек триста, в основном американцы. В зале было много музыкантов и людей, которым полюбился фильм «Стреляйте в пианиста». Пресса на следующий день была единодушна в своей оценке, и разнообразные приглашения посыпались фадом. Но нам пора было уезжать, и мы короткими перебежками всегда под аплодисменты продвигались в сторону Лос-Анджелеса, который находился в двух шагах от студий грамзаписи легендарного Голливуда. Я выступал в зале, где в то время проходили вручения премий «Оскара». Моим «Оскаром» было то, что в первых рядах на моем выступлении сидела цепочка звезд, перед которыми мы с Аидой в детстве преклонялись. Перед выходом на сцену Джина Лоллобриджида в сопровождении Гленна Форда пришла в актерскую уборную обнять меня. То, что мы разговаривали по-французски, не понравилось ее спутнику, который с раздражением бросил: «А нельзя ли говорить по-английски?». Но к концу моего выступления, которое его, похоже, задобрило, оттаял и даже попытался произнести несколько фраз на французском языке. Впервые пресса была единодушна со зрителями и, к моему огромному удивлению, хорошо отзывалась о моем турне. Одна газета даже дала заголовок: «Шарль Азнавур заводит друзей быстрее, чем де Голль — врагов».

По возвращении в Нью-Йорк в моем гостиничном номере состоялась «встреча в верхах» для того, чтобы наметить политику на следующий приезд. Я выдвинул идею петь в университетских театральных залах, что в то время было очень распространено. Специальный комитет выбирал артиста, которого приглашали на следующий сезон.

— Можно ли снять залы?

— Да, за свой счет — конечно. Но молодежь совершенно не знает, кто ты такой. Им нужна знаменитость.

— Сколько стоят билеты?

— В среднем пять долларов.

— О’кей, у меня есть для вас знаменитость. Мы будем продавать билеты по доллару.

— Но ты же ничего не заработаешь!

— Если я покрою все расходы и все пройдет успешно, то не напрасно вложу деньги.

И на следующий сезон я отправился той же дорогой с несколькими дополнительными остановками — в Далласе, Новом Орлеане и, что важнее всего, в десятке университетов. Сколько воды утекло с памятного концерта в «Пакре»! Я гордился результатом поездки: не пытаясь экономить, я смог окупить все свои расходы. Со мной ехали рекламный агент Ришар Балдуччи, секретарь Жак Вернон, мой французский импресарио Жан-Луи Марке, режиссер Дани Брюне, отвечавший также за звук и освещение, и пять французских музыкантов, которым удалось получить разрешение на работу от очень влиятельного «Союза американских музыкантов», что в то время было большой редкостью.

Источник: Шарль Азнавур. «Прошлое и будущее». — Москва : Вагриус, 2004.