«Я не был влюблен, хуже — я был зависим от нее. Прошло несколько дней, и я узнал, что она чувствовала то же самое. Это выразилось в тексте простой телеграммы: “Никогда не думала, что мне будет так тебя не хватать”, и подпись: “Твоя уличная сестричка, Эдит”, — так вспоминал Шарль Азнавур о своей подруге и наставнице, легендарной певице Эдит Пиаф. «Французский воробушек», именно она стала для Азнавура проводником к всемирной славе, а шансонье, в свою очередь, был для звезды не только автором нескольких ее бессмертных хитов, но и верным другом. Их отношения были непостоянными и для многих странными — Азнавуру и Пиаф даже приписывали роман, — но всегда полными любви, которая не умерла даже после ухода кинозвезды из жизни.

«На голубой бумаге цвета пачки сигарет “Голуаз” с тремя белыми лентами наискосок выделялись несколько слов, напечатанные черным шрифтом: “Уверена твоем успехе зпт сожалею что далеко зпт крепко обнимаю тчк”, и подпись: “Эдит”. Я долго медлил, прежде чем отправить эту телеграмму в измельчитель воспоминаний. А потом сказал себе, что, чтобы оживить те воспоминания, совсем не нужен какой‑то клочок бумаги. Эдит и без него всегда будет жить в моем сердце».
Шарль Азнавур

«Неподражаема. Она была неподражаема. У этой “Мадмуазель Противоречие” сердце было огромное, как гибралтарский утес, а в характере сочетались черты дворовой девки и Святой Терезы. Она была настоящей женщиной. Если вы входили в ее круг, то уже не могли выйти из него. Она околдовывала вас, она делала своим то, что вы сказали накануне, и, устремив на вас ясный взор своих прекрасных глаз, утверждала, что это была ее идея, и скорее отдала бы себя на растерзание, чем признала, что это не так. Поверив в то, во что решила верить, Эдит, это очаровательное торнадо, этот гений добра и зла, это скопище достоинств и недостатков, всеми силами своего маленького тела отстаивала свою правоту. До конца ее дней между нами была дружба, граничащая с влюбленностью, было братское взаимопонимание, но никогда не было постели. Я вошел в ее странное окружение однажды вечером 1946 года, и с этого момента изменилась вся моя жизнь. Как ручейки вливаются в реки, я с открытым сердцем бросился в этот бурный и влекущий поток, который не мог не взволновать молодого человека, никогда прежде не встречавшегося с личностью такого масштаба», — писал Шарль Азнавур об Эдит Пиаф в своей автобиографии.

Они познакомились в 1946 году в Париже. Азнавур, хотя и выступал с самого детства, тогда еще не был никому известен и только-только делал свои первые шаги на пути к славе. Пиаф в те годы уже называли «Великой Эдит». Заметив молодого исполнителя, она пригласила его в гости, чтобы познакомиться поближе. Эта встреча стала для «маленького армянина» судьбоносной. Вот как об этом вспоминал он сам:

«В тот день мы с [Пьером – прим. ред.] Рошем должны были исполнить две песни для публичной радиотрансляции, которую вели Пьер Кур и Франсис Бланш. Все происходило в концертном зале “Вашингтон” на улице Вашингтона. Поскольку зал не имел выхода из кулис, выступающие должны были до появления публики уже сидеть за сценой, дожидаясь своего выхода.

Мы открывали вечер, но, как ни странно, фортепьяно Пьера находилось в глубине сцены, поскольку на первом плане располагался оркестр. Я же должен был петь, стоя на авансцене. Все это никак не подходило для дуэта, который к тому же открывал концерт. Выйдя на сцену после анонса, я разинул рот, потому что в первом ряду увидел Эдит Пиаф и Шарля Трене — священных идолов шансона, да еще в компании короля музыкальных издателей, Рауля Бретона. Позже выяснилось, что Шарль только что вернулся из Соединенных Штатов и пришел дать наставления Эдит, которая собиралась отправиться туда несколькими неделями позже.

Мы начали с песни “Спешный отъезд”, затем спели “Шляпу под кротовый мех”. Я, не отрываясь, смотрел в первый ряд. Меня и так всегда била дрожь перед публикой, правая нога начинала дергаться, словно от болезни Паркинсона. После первых тактов Эдит улыбнулась мне и сделала знак рукой, точно так же как под конец “Жизни в розовом свете”, что означало: “После передачи подойдите ко мне”. Я не преминул сделать это. Шарль Трене сердечно поздравил нас с успехом. Подумать только, ведь он‑то разбирался в дуэтах, он начинал вместе с Джонни Хессом в дуэте “Шарль и Джонни”. Рауль Бретон предложил подойти к нему на улицу Россини, 9, в IX округе, чтобы поговорить о звукозаписи. Пиаф назначила встречу после программы у нее дома, на улице Боэти, рядом с залом “Вашингтон”. Когда я спросил: “С партнером?”, она удивилась: “С каким партнером?”. Она даже не заметила Роша, принесенного в жертву пословице “на свете нет ничего невозможного”, которой руководствовались организаторы публичных радиотрансляций. “Ладно, и этого тоже приводи”, — сказала она.

И мы с Рошем явились в просторную квартиру, жильцы которой, казалось, постоянно “сидели на чемоданах”. Было видно, что здесь не обременяют себя лишней мебелью. Всего несколько кресел, одно было из черной кожи, и если вы в него садились, встать потом удавалось с большим трудом, да и то нужно было, чтобы кто‑то подал руку помощи. Несколько плохоньких разномастных стульев, черный рояль, pick‑up, по полу ровным слоем разбросаны какие‑то предметы, пластинки и книги, на рояле — проигрыватель, тексты, ноты и, чуть было не забыл, еще на полу этой огромной пустой комнаты лежал большой красный ковер. Рош зашел, как ни в чем не бывало, а я очень волновался. Чувствовалось, что только что говорили о нас. Я был хронически застенчив, и насмешливые взгляды присутствующих глубоко ранили меня. Там были авторы и композиторы Эдит Пиаф — Анри Конте, Мишель Эммер и Маргарита Моно, секретарша Фау, аккомпаниатор Андре Шовиньи, Жюльет и Марсель Ашар и тогдашний возлюбленный — Жан-Луи Жобер, один из участников ансамбля “Друзья песни”, который сразу же откланялся, спросив разрешения у Эдит. И, конечно же, была она, хозяйка здешних мест, объект всеобщего внимания, хрупкий воробышек, таящий в себе огромную жажду любви и дружбы, достойную крупного хищника, способную парализовать вас на веки вечные, сильно, слишком сильно. Так смотрите же на новенького, оценивайте, измеряйте, взвешивайте: может, он — следующий? Потянет ли, да и как долго продержится, бедолага? Все перешептываются, замышляют заговор, посмеиваются украдкой, потом тема разговора меняется, говорят обо всем и ни о чем, немного о любви, немного о шансоне, и еще совсем немного о том, как уничтожить нахала. <…> Безумно смущаясь, пробормотал: “Вчера я показал вам свою песню”. “Ах, да”, — произнесла она. Кто‑то пошутил: “Так он еще и пишет? Музыку, конечно?” Нет, слова. Слова? Они уже собрались было вновь поднять меня на смех, но Эдит вдруг встала на защиту: “Да, пишет тексты песен, и, кстати, неплохо. Скажем, его манера достаточно интересна, не как у всех”.

Атмосфера внезапно переменилась: я пишу, значит свой. Меня забросали вопросами: откуда появился, как и почему увлекся шансоном, как начал писать стихи. Я говорил, отвечал, начал чувствовать себя немного увереннее, и, наконец, наступил волшебный миг, когда я рассказал, что пою, что когда‑то попрошайничал на улицах Ангьена и, накопив немного денег, купил себе по случаю велосипед, на котором ездил в Париж на площадки, где танцевали под аккордеон. Тут царица пчелиного улья потребовала тишины: я произнес слова, которые в ее глазах имели огромную важность. “Ты знаешь “Бал Джо” или “Маленький балкон”?” Эдит перечисляла места, которые посещала до того, как успех унес ее в совершенно чуждый мир. Она испытывала сильную ностальгию по своему уличному прошлому и сожалела, что давно не посещает бистро для простых людей и танцевальные залы. И вдруг перешла на свой родной, уличный язык:

— Так что, сбацаем на раз-два-три?

Я ответил в том же духе:

— А чего бы и нет?
— Как надо, или наоборот?
— Все в кучу!
— Давай, голубчик, ща поглядим!

Она велела Мишелю Эмеру и Анри Конте свернуть ковер, Маргерит Моно села за рояль, и начались вальсы, затем пошли пасодобли, и снова вальсы. Ну и сильна же была госпожа, просто‑таки неутомима, а, кроме того, до чего упряма! Решила показать, что здесь командует она, и что мы не остановимся, пока хозяйка того не захочет. Между нами вдруг возникло нечто, напоминающее отношения парня и девушки: ни один не уступит, лучше сдохнуть! Она уцепилась за меня, а я, ускоряя шаг, уже почти тащил ее на себе, но она никак не желала признать себя побежденной. И вдруг, с самым непринужденным видом, хотя и задыхаясь, постановила: “Ничего не скажешь, наш человек!”

У меня было такое чувство, что я получил документ об усыновлении. Жюльет Ашар, которая обожала танго, спросила, танцую ли я этот танец. Я утвердительно кивнул головой. Эдит вмешалась: “Не сегодня, Жюльет, в другой раз”. Попробуй‑ка отнять у госпожи ее игрушку!

Как и Жобер, Рош ушел довольно рано. Мне тоже предстояло вернуться пешком на площадь Пигаль, но в ту ночь я словно летел на крыльях, тем более что Эдит предложила называть ее по имени и снабдила меня нежным прозвищем, совершенно в ее духе. Она сказала: “Ты будешь моим хреновым ангелочком”. И назначила назавтра встречу, чтобы поговорить о шансоне. Рош тоже был приглашен, так что все было серьезно. Прекрасную картину портило только одно: я был женат и имел ребенка. Эдит любила лишь одиноких мужчин и женщин. Их и только их. Она была религиозна, но, как самка богомола, не желала ни с кем делиться, особенно в любви и дружбе.

На следующий день я пришел вовремя, но один, поскольку Рош, который ложился спать под утро, так и не смог проснуться. Мне пришлось дожидаться, пока Эдит встанет — она была ночной пташкой. Ложилась очень поздно, поэтому, чтобы прийти в себя и быть в форме, ей требовалось отоспаться. Наконец она появилась, в тапочках и ночной рубашке, всклокоченная, с носом, блестящим от вазелина, который называла “вазелошкой” и которым смазывала вечно сухие ноздри.

— А, так ты пришел?
— Да, мадам.
— Я же тебе говорила, зови меня Эдит.
— Хорошо, мадам… то есть Эдит.
— Вот что, я решила дать вам шанс. Мы с “Друзьями песни” едем в турне. Они выступают в первой части, вы споете под открытие занавеса, а после антракта ты объявишь меня.
— Что я должен говорить?
— Все просто:

Одно имя,
Но в этом имени
Весь шансон.
Перед вами —
Эдит Пиаф!

— Не забудешь?
— Не стоит беспокоиться, не забуду, чтоб я сдох.

И тут я совершил ошибку, которая была с ней непозволительна, и которую с тех пор больше никогда не повторял. Я спросил:

— А сколько нам будут платить?

Львица посмотрела на меня так, словно собиралась закопать заживо, и нервно закричала:

— Жалкое ничтожество! Тебе дают возможность поехать в турне с Эдит Пиаф, а ты спрашиваешь “сколько?!”

Я ожидал чего угодно, но только не подобной бури эмоций, и пробормотал:

— Мне надо кормить семью и…
— В твоем возрасте, имея такую профессию, надо быть холостяком. Вот я что, по-твоему, замужем? Ладно, за монеты не переживай, будут.
— Спасибо.
— Спасибо “да” или спасибо “нет”?
— Спасибо “да” — от меня, но я должен посоветоваться с партнером.
— С этим закулисным Дон-Жуаном?

Глаз у нашей дамы был наметанный — она сразу заметила, что Пьер положил свой глаз на секретаршу.

— А, кстати, где он?
— Спит.
— Если он хочет работать со мной, пусть учится вставать рано. Так, поезд на Рубе уходит послезавтра в восемь двадцать. Будьте вовремя, ненавижу людей, которые садятся в поезд на ходу».

Так Азнавур начал гастролировать вместе с Пиаф, а их творческий союз перерос в дружбу. Певец поддерживал звезду, когда ее возлюбленный Марсель Сердан разбился в авиакатастрофе, пересек океан, чтобы побывать на ее свадьбе с Жаком Пилсом, пережил вместе с ней две автокатастрофы и многие годы мирился с импульсивным характером наставницы. Именно Пиаф «сделала француза» из Азнавура, убедив его переделать свой армянский «кривой» нос. Певица бывала резка, при этом они с шансонье были искренне привязаны друг к другу. После развода с женой Азнавур даже переехал к Пиаф, что, конечно, породило множество слухов об их романе.

Но романтических отношений между ними не было. Исполнитель спустя годы после смерти Пиаф признавался: «Нас связывало некое подобие дружеской влюбленности. У нее было доброе сердце, но тяжелый характер. Она завораживала, как колдунья, но ее любовником я никогда не был. Пиаф меня многому научила — держаться на сцене, оставаться самим собой».

Так продолжалось какое-то время, пока Азнавур не понял: пора идти собственным путем, жить в тени другой звезды больше нельзя. «В тот день, когда Андре Пусс [один из возлюбленных Эдит Пиаф – прим. ред.] решил оставить дом, в котором такому спортсмену, как он, “не хватало кислорода”, я решил уйти вместе с ним. Тем более что мне советовал это и Рауль Бретон, считавший, что я никогда ничего не добьюсь в своей профессии, пока не освобожусь от “колдовских чар” Пиаф, — писал Азнавур. — Мы очень любили Эдит, но ее образ жизни, в конце концов, утомил нас. Андре собрал чемоданы, скептически поглядывая в мою сторону. Только на следующий день он узнал, что я тоже упаковал свои вещи. Эдит не обиделась на меня: она догадывалась, что рано или поздно я вырвусь на песенную свободу.

И началось время тяжких испытаний. Многие люди, имевшие отношение к нашей профессии, думая, что Эдит меня выгнала, и стараясь сделать ей приятное, отказались принимать меня. Нет Пиаф — нет работы. Считалось, что мои пластинки никто не будет покупать, а мои песни никто не будет слушать. Я стал частью группы артистов, которых называли маргиналами».

Но Азнавур преодолел этот период и добился успеха. Пиаф же в конце 1950-х — начале 1960-х начала стремительно угасать: исполнительница тяжело болела. В 1963 году ее не стало. И несмотря на уход Азнавура от Пиаф, он всю свою жизнь оставался благодарен звезде, которую называл своей сестрой, и бережно хранил память о ней.

Подготовлено по материалам: Азнавур Ш. Прошлое и будущее, 2004; radiovan.fm