Творчество Беллы Ахмадулиной — одно из самых ярких явлений русской поэзии второй половины XX века. В своём эссе «Зачем российские поэты?» Иосиф Бродский называл Ахмадулину «несомненной наследницей лермонтовско-пастернаковской линии». Её поэзия — это восхищение миром, особые синтаксическая форма и звуковые приёмы, придающие ей экспрессивность и музыкальность.

Белла Ахмадулина была глубоко погружена и в переводческую работу. «Я ещё стараюсь служить переводу, я упиваюсь переводом. Мне хотелось, чтобы дивная речь другого народа звучала на моём языке, чтобы она была упоительной. И такие удачи у меня были», — писала поэтесса.

В шестидесятые годы Белла Ахмадулина впервые посетила Армению, которая своей природой и историческим прошлым покорила её воображение, связав её жизненный путь с культурой и литературой этой страны. В своих воспоминаниях она отмечала, что для неё нет счастья надежнее, чем талант другого человека, единственно позволяющий быть постоянно очарованным человечеством.

В переводах Беллы Ахмадулиной мы знаем стихотворения таких армянских поэтов, как Ованес Туманян, Аветик Исаакян, Сильва Капутикян и Агван Хачатрян. А в книге своих воспоминаний и эссе «Миг бытия», отрывки который мы далее приводим, Белла Ахмадулина рассказывает о Сергее Параджанове, Булате Окуджаве, Сергее Довлатове.

Белла Ахмадулина

«Миг бытия»

Посвящение Сергею Довлатову

Шла по московской улице в яркий полдень погожего летнего дня мимо бойкой торговли, среди густой человеческой толчеи, — с печалью в глазах, с тяжестью на сердце. Эти печаль и тяжесть приходилось ещё и обдумывать, и полученный туманный итог означал, что я виновата перед полднем погожего дня: чем он не угодил глазам и сердцу? Бойкость торговли — её заслуга. Люди — не толчея, они стройно спешат, они молоды, нарядны, возбуждены ожиданием неизбежной удачи.

Среди всего вкратце перечисленного я ощутила себя чем-то лишним, мешающим, грубой препоной на пути бодрого течения. Сумма усталости, недомогания, дурных предчувствий (ненапрасных) — всё это следовало убрать с пути цветущего и сияющего дня.

Вдруг мне словно оклик послышался, я подошла к лотку, продающему книги: сторонясь развязного бумажного многоцветия, гордо и одиноко чернели три тома Сергея Довлатова, я приняла их за ободряющий привет из незнаемой превыспренней дали.

Привет такого рода сейчас может получить каждый читатель Довлатова, но я о чём-то своём, ещё не знаю о чём.

Менее всего я намереваюсь с умом и здравомыслием подвергнуть суду моего пристального восхищения его талант, его судьбу, достоинства его сочинений. Скажу лишь, что первое же подробное чтение, давно уже, стало для меня исчерпывающим сведением, объём его не мог разрастись или измениться.

Мне хорошо известно написанное о Довлатове: блестящие эссе, статьи, воспоминания. Авторы посвящений так или иначе близки Довлатову: друзья его и близкие друзья со времён его молодости, невзгод и вдохновений. Всё это люди чрезвычайных дарований и значений, некоторые из них мне весьма знакомы и, без усилий с их стороны, повлияли на ход и склад моей жизни. Я отличаюсь от них — когда думаю и пишу о Довлатове — тем, что никогда его не видела, даже мельком. Это представляется мне настолько невероятным, что даже важным и достойным робкой огласки.

Его лучезарность и тайная трагедийность братски родственны мне. Как же я с ним разминулась?

Моё соотношение с его средой совпало с началом моей жизни. Движение Москва — Питер и наоборот было взаимным правилом, для меня тоже (да и теперь так). Я много слышала о Довлатове, помышляла о нём, его образ прочно обитал в разговорах, в начальных легендах и анекдотах, расцветал в воображении, становился всё более рослым и прельстительным, он и сейчас свеж где-то под веками, там и сохранен.

Мы не встретились ни в Питере, ни в Таллине, ни в Михайловском. Но, пожалуй, самым трудным было не встретиться в Нью-Йорке, хотя бы в знаменитом «Самоваре», притягательном для русских. Как-то зашли, слышим: «Только что был Довлатов, подарил самовар, купленный на толкучке».

Я читала его всё больше, любуясь устройством его фразы, как бы беспечной, вольной, смешливой, но подлежащей благовоспитанной дисциплине, составляющей грациозную формулу. Если бы не слово, которому Довлатов единственно служил, которым владел, — его обаяние, доброта, юмор, благородство не стали бы достоянием множества людей: они вспомнят его 24 августа 1995 года и в другие дни других лет.

Слова мои рассеянны, сбивчивы, — чтобы содеять их иначе, не хватает прохладной четкости. Но для моей неопределенной цели ненадобны иные слова.

Меня не однажды настигали косвенные великодушные приветы Сергея Довлатова — и тот неслышимый утешающий оклик в яркий и печальный полдень погожего летнего дня. Я хочу за всё поблагодарить его, как мне быть? Надо прикрыть веки, очень сосредоточиться — не на большой, а на доброй мысли — и может быть, заструится, запульсирует утекающий ввысь светящийся пунктир нежного ответного привета.

1995

Устройство личности

Выступление на праздновании 70-летия Булата Окуджавы

Счастливый день, счастливое собрание… В судьбе Булата, не столько соседствующей с нашей судьбою, а, пожалуй, возглавившей её течение, то вялое, то горестное, в этой судьбе есть нечто, что всегда будет приглашать нас к пристальному раздумью. Может быть, устройство личности Булата, весьма неоткровенное, не поданное нам на распахнутой ладони… Устройство этой личности такого, что оно держит нас в особенной осанке, в особенной дисциплине. Перед ним, при нём, в связи с ним, в одном с ним пространстве не следует и не хочется вести себя недостойно, не хочется поступиться честью, настолько, насколько это возможно. Всё-таки хочется как-то немножко выше голову держать и как-то не утруждать позвоночник рабским утомлённым наклоном. Булат не повелевает, а как бы загадочно и кротко просит нас не иметь эту повадку, эту осанку, а иметь всё-таки какие-то основания ясно и с любовью глядеть в глаза современников и всё-таки иметь утешение в человечестве. Есть столько причин для отчаянья, но сказано нам, что уныние есть тяжкий грех. И может быть, в нашей любви, в нашем пристрастии к Булату есть некоторая ни в чем не повинная корысть, потому что, обращаясь к нему, мы выгадываем, выгадываем свет собственной души…

1994

Песенка для Булата

Мой этот год — вдоль бездны путь.

И если я не умерла,

то потому, что кто-нибудь

всегда молился за меня.

Всё вкривь и вкось, всё невпопад,

мне страшен стал упрёк светил,

зато — вчера! Зато — Булат!

Зато — мне ключик подарил!

Да, да! Вчера, сюда вошед,

Булат мне ключик подарил.

Мне этот ключик — для волшебств,

а я их подарю — другим.

Мне трудно быть не молодой

и знать, что старой — не бывать.

Зато — мой ключик золотой,

а подарил его — Булат.

Слова из губ — как кровь в платок.

Зато на век, а не на миг.

Мой ключик больше золотой,

чем золото всех недр земных.

И всё теперь пойдёт на лад,

я стану жить для слёз, для рифм.

Не зря — вчера, не зря — Булат,

не зря мне ключик подарил!

1972

Шуточное послание к другу

Покуда жилкой голубою

безумья орошён висок,

Булат, возьми меня с собою,

люблю твой лёгонький возок.

Ямщик! Я, что ли, — завсегдатай

саней? Скорей! Пора домой,

в былое. О Булат, солдатик,

родимый, неубитый мой.

А остальное — обойдётся,

приложится, как ты сказал.

Вот зал, и вальс из окон льётся.

Вот бал, а нас никто не звал.

А всё ж — войдём. Там, у колонны…

так смугл и бледен… Сей любви

не перенесть! То — Он. Да. Он ли?

Не надо знать, и не гляди.

Зачем дано? Зачем мы вхожи

в красу чужбин, в чужие дни?

Булат, везде одно и то же.

Булат, садись! Ямщик, гони!

Как снег летит! Как снегу много!

Как мною ты любим, мой брат!

Какая долгая дорога

из Петербурга в Ленинград.

1977

Письмо Булату из Калифорнии

Что в Калифорнии, Булат, —

не знаю. Знаю, что прелестный,

пространный край. В природе летней

похолодает, говорят.

Пока — не холодно. Блестит

простор воды, идущий зною.

Над розой, что отрадно взору,

колибри пристально висит.

Ну, вот и всё. Пригож и юн

народ. Июль вступает в розы.

А я же «Вестником Европы»

свой вялый развлекаю ум.

Всё знаю я про пятый год

столетья прошлого; раздоры,

открытья, пререканья, вздоры

и что потом произойдёт.

Откуда «Вестник»? Дин, мой друг,

славист, профессор, знаний светоч,

вполне и трогательно сведущ

в словесности, чей вкус и звук

нигде тебя, нигде меня

не отпускает из полона.

Крепчает дух Наполеона.

Графиня Некто умерла,

до крайних лет судьбы дойдя.

Все пишут: кто стихи, кто прозу.

А Тот, кто нам мороз и розу

преподнесёт, — ещё дитя

безвестное, но не вполне:

Он — знаменитого поэта

племянник, стало быть, родне

известен. Дальше — буря, мгла.

Булат, ты не горюй, всё вроде

о’кей. Но «Вестником Европы»

зачитываться я могла,

могла бы там, где ты и я

брели вдоль пруда Химок возле.

Колибри зорко видит в розе

насущный смысл житья-бытья.

Меж тем Тому — уже шесть лет!

Ещё что в мире так же дивно?

Всё это удивляет Дина.

Засим прощай, Булат, мой свет.

1977

«Прощай, свободная стихия»

Я приняла весть и убрала лицо в ладони. Не то чтобы я хотела утаить лицо от людей: им не было до меня дела, ведь это было на берегу моря, люди купались, смеялись, пререкались, покупали разные предметы, покрикивали на детей, возбуждённых припеком юга и всеми его соблазнами, так или иначе не вполне дозволенными. Я услышала сильную, совершенную тишину. Неужели дети и родители наконец послушались друг друга? Нет, просто слух мой на какое-то время стал невменяем, а внутри стройно звучало: «Прощай, свободная стихия…». Пора домой, на север, но звучание это, прозрачной музыкой обитающее в уме, на этот раз, наверное, относилось к другому прощанию. Среди людей и детей, вблизи или вдалеке от этого чудного бедного моря, где погибают дельфины, я никогда не встречала столь свободного человека, каковым был и пребудет Сергей Параджанов.

Я ещё сижу, закрыв лицо руками, у меня ещё есть время видеть то, что вижу. Вот я в Тбилиси, поднимаюсь круто вверх на улицу Котэ Месхи. Я знаю, что не застану обитателя комнаты и веранды, он опять в тюрьме, он виноват в том, что — свободен. Он не умещается в предложенные нам обстоятельства, он вольный художник, этой волей он заполняет пространство и тем теснит притеснителей, не знающих, что это они — обитатели той темницы, где нет света, добра, красоты. Нечто в этом роде тогда я написала в единственном экземпляре, лучше и точнее, чем сейчас. Письмо такое: просьба, мольба, заклинание. Может быть, оно сохранно. Вот опять я поднимаюсь в обожаемое место любимого города, а сверху уже раздаются приветственные крики, сам по себе накрывается самобранный стол, на всех людей, на меня, на детей моих и других сыплются, сыплются насильные и нежные подарки, всё, что под руку попадётся. А под руку ему попадается то, что или содеяно его рукой, или волшебно одушевлено её прикосновением. При нём нет мёртвых вещей. Скажем: крышечки из фольги для молочных и кефирных бутылок, небдительно выкинутые лагерными надзирателями. А на них выгравированы портреты товарищей по заключению: краткие, яркие, убедительные образы. Дарил он не крышечки эти, для меня драгоценные, всё дарил всем, и всё это было издельем его души, фантазии, безупречного и безграничного артистизма, который трудно назвать рукодельем, но высшая изысканность, известная мне, — дело его рук. Избранник, сам подарок нам, — всенепременно даритель. Столь предаваясь печали, застаю на своём лице улыбку. Он и меня однажды подарил: взял на руки и опустил в окно квартиры, где сидела прекрасная большая собака. Она как-то смутилась и потупилась при вторжении подарка. Через некоторое время, открыв ключом дверь, вошли хозяева. Собака и я сидели с одинаково виноватым выражением. Хозяева нисколько не удивились и стали накрывать стол. Параджанов недальним соседом приходился им, и всё это было в Тбилиси. Я имела счастье видеть его в Грузии, в Армении и в Москве, где всегда жёстко и чётко меня осеняла боль предчувствия или предзнания. К чувству и знанию боли мне ещё предстоит притерпеться.

Параджанов не только сотворил своё собственное кино, не похожее на другое кино и ни на что другое, он сам — был кинематограф в непостижимом идеале, или лучше оказать: театр в высочайшей степени благородства, влияющей даже на непонятливых зрителей.

Вот, поднимаю лицо. Всё так, как следует быть. Люди купаются, пререкаются, покупают, покрикивают на кричащих от радости детей. Да будут они благословенны! Я всё слышу, но глаза видят препону влаги. Между тем — прямо перед ними ярко и хрупко алеет цветок граната. «Цвет граната» — это другое. Но здесь сейчас цветёт гранат.

1990

Источники:

1. Айрян З.Г. Поэзия Ованеса Туманяна в переводческом наследии Беллы Ахмадулиной ǁ Филологические науки в России и за рубежом : материалы 1-й Междунар. науч. конф. — Санкт-Петербург : Реноме, 2012. ǁ moluch.ru.

2. Ахмадулина Б. «Миг бытия». — Москва : Издательский дом «Аграф», 1997.