«Поэзия Ахматовой — это прежде всего подлинность, невыдуманность чувств, поэзия, отмеченная необычайной сосредоточенностью и взыскательностью нравственного начала. И ее, между прочим, никак нельзя назвать исключительно поэзией сердца. В целом это лирический дневник много чувствовавшего и много думавшего современника сложной и величественной эпохи, хотя бы и отраженной в этом дневнике далеко не во всей полноте и значительности», — писал Александр Твардовский об Анне Ахматовой (1889–1966).

Созвучны с мыслями Твардовского и слова литературоведа Левона Мкртчяна. Предлагаем вашему вниманию его очерк «Анна Ахматова и армянская поэзия. „Сладко ль ужинал, падишах?“».

Поэты умеют предугадывать время, предсказывать свои судьбы, зачастую, увы, нелегкие, а то и трагические. Счастливых предсказаний и благополучных судеб у поэтов, как правило, не бывает. Поэтами становятся лишь те из пишущих стихи, слова которых рождаются в горниле жестоких жизненных испытаний. За слово расплачиваются жизнью. Время, в которое довелось жить Ахматовой, было, может быть, наиболее из всех времен трагическим. «Без палача и плахи поэту на земле не быть», — писала Ахматова в середине 30-х годов. Многие стихотворения Ахматовой «о времени и о себе» не печатались. Она не могла хранить свои политические стихотворения даже в рукописях. «Услышав как-то от Анны Андреевны, — вспоминает И. Меттер, — что цикл ее стихов „Реквием“ написан в тридцатых годах, я спросил:

— Как же вам удалось сохранить сквозь все тяжкие годы запись этих стихов?

— А я их не записывала. Я пронесла их через два инфаркта в памяти».

В памяти хранила Ахматова и «Подражание армянскому», единственный, пожалуй, случай, когда она прямо обратилась к иноязычному тексту, чтобы сказать о своем горе и горе миллионов матерей, дети которых были репрессированы.

Во сне одна овца

Пришла ко мне с вопросом:

«Бог храни твое дитя,

Был ли вкусен мой ягненок?» —

сказано у Туманяна (перевод подстрочный). Ахматова, оттолкнувшись от этих строк, написала свое стихотворение:

Я приснюсь тебе черной овцою

На нетвердых, сухих ногах,

Подойду, заблею, завою:

«Сладко ль ужинал, падишах?

Ты вселенную держишь, как бусу,

Светлой волей Аллаха храним…

И пришелся ль сынок мой по вкусу

И тебе, и деткам твоим?»

И если бы Ахматова не переводила с армянского, не знала бы Армению и ее историю, четверостишие Туманяна с его общедидактической, наставительной моралью вряд ли могло стать достаточным на то основанием, чтобы назвать стихотворение «Подражанием армянскому». Но оно потому так и названо, что Ахматова имела в виду не только Туманяна, но и армянскую историю, армянскую судьбу. Отсюда и падишах, держащий вселенную, как бусу, и пожирающий детей. Любопытно, что Вяч. Иванов, говоря о стихотворении Г.К. Честертона «Лепанто» и о том, каким смехом смеется стамбульский султан («Смех его, знак радости, предвестник беды, Колеблет черный лес, лес его бороды, Изгибает полумесяцем кроваво-красный рот»), вспоминает Ахматову и ее «Подражание армянскому»: «По ее словам, при всем ее постоянном интересе к Востоку восточная поэзия оставалась ей далекой, потому что в ней она не видела знакомого ей юмора… Смех султана в „Лепанто“ — примерно того начала, которое противоположно европейскому юмору и как бы поясняет мысль Ахматовой. В ее „Подражании армянскому“ она сама спрашивает такого восточного повелителя, с которым не пошутишь по-европейски:

Сладко ль ужинал, падишах?

Ты вселенную держишь, как бусу,

Светлой волей Аллаха храним…»

Образ Армении, должно быть, сложился у Ахматовой не без влияния Мандельштама. Его поэзии:

А близорукое шахское небо —

Слепорожденная бирюза —

Все не прочтет пустотелую книгу

Черной кровью запекшихся глин.

В мае 1960 года Ахматова прочла «Подражание армянскому» Л. Чуковской. «Время было страшное, потому и стихи страшные», — сказала Анна Андреевна. И чтобы жить в страшное время, Анна Ахматова вынуждена была заниматься переводами, хотя переводить не любила. В 1936 году в седьмом номере журнала «Звезда» было опубликовано в переводе Ахматовой стихотворение армянского поэта Даниэла Варужана «Первый грех». Николай Любимов говорил мне, что друзья Ахматовой обрадовались стихотворному переводу, подписанному ее именем. Они восприняли публикацию перевода как свидетельство реабилитации имени Ахматовой, стихи которой не печатали с 1925 года! В том же 1936 году Ахматова работала над переводами стихов другого армянского поэта — Егише Чаренца. Ахматова в разные годы переводила с армянского и стихотворения Аветика Исаакяна, Ваана Терьяна, Маро Маркарян. И хотя с армянского переведено не так много, Ахматова, как вспоминает А. Найман, говорила, что «одни, как Пастернак, предаются Грузии»… она же «всегда дружила с Арменией». С точки зрения литературной конъюнктуры 30-х годов Ахматова взялась переводить явно «невыгодных» поэтов, но поэтов выдающихся. Само имя западноармянского поэта Даниэла Варужана было тогда не в чести, так как при одном упоминании его имени возникала раздражающая власти тема Геноцида армян в Турции — Варужан был арестован турецкими властями 11 апреля 1915 года и через два дня, 13 апреля, был убит без суда и следствия. Перевод стихотворения Варужана предназначался, по всей вероятности, для «Антологии армянской поэзии», которая готовилась в начале 30-х годов и должна была выйти в свет в 1936 году под редакцией М. Горького. Рукопись была совершенно готова к печати. Сохранилось неиспользованное оформление, выполненное выдающимся графиком и живописцем Акопом Коджояном. Но в 1936 году антологию задержали и, «обогатив» ее стихами о Сталине, издали в 1940 году. И не под редакцией Горького, а под редакцией С.С. Арутюняна и В.Я. Кирпотина. Перевод Ахматовой «выпал» из антологии и впервые после журнальной публикации был издан в 1979 году. Не могли быть опубликованы в названной антологии и переводы Ахматовой из Егише Чаренца, репрессированного в 1937 году (умер 29 ноября 1937 года в ереванской тюрьме).

В Москве, в Центральном государственном архиве литературы и искусства хранятся оригиналы двух подписанных к печати и подготовленных для набора, но так и не изданных книг. Это сборники стихов на русском языке Аветика Исаакяна и Егише Чаренца. Невышедший сборник Чаренца был подписан к печати 28 июня 1936 года Георгием Шенгели, работавшим тогда редактором в Гослитиздате. Шенгели был издательским редактором. Внештатным редактором по просьбе Чаренца (июль 1935 года) был назначен Игорь Поступальский. «Я очень благодарен тебе, — писал редактору сборника Чаренц, — за то, что ты привлек к переводу Анну Ахматову. Для меня переводы этой большой, давно известной русской поэтессы — большая радость, тем более, что они как будто очень верны? Пожалуйста, при случае передай ей мою благодарность. Я и сам написал бы ей, да пока как-то неудобно. Спасибо!» Как явствует из письма, Чаренц читал переводы Ахматовой и одобрил их. В середине 50-х годов Ахматова перевела ряд новых стихотворений Чаренца. Переводы были опубликованы в 1956 году в однотомнике поэта «Избранное» (М., 1956). Однако один из переводов, стихотворение Чаренца «Газелла моей матери», был опубликован в «Литературном Ленинграде» 29 сентября 1936 года. Публикуя перевод, Ахматова сопроводила его примечанием: «Гонорар за перевод этого стихотворения прошу перевести в фонд помощи женам и детям героического испанского народа, мужественно борющегося против фашистов за свободу и независимость своей страны. А. Ахматова». В названии стихотворения Чаренца «Газелла моей матери» опущено в газетной публикации слово «газелла». Публикуя его в 1936 году, Ахматова, должно быть, думала еще и о себе как о матери, и о своем сыне Л.Н. Гумилеве, которого вместе с мужем Ахматовой Н.Н. Пуниным арестовали 27 октября 1935 года. Ахматова, как мне представляется, не могла не думать о себе и сыне, когда переводила такие, например, строки:

Ты помнишь сына, давно ушедшего от тебя,

Куда он ушел тогда, любимая мать моя?

И где он живет теперь, он жив или умер давно?

В какие двери стучит, любимая мать моя?

И слезы горькие вот текут одна за другой

На грудь и руки твои, любимая мать моя.

И разве не близки Ахматовой ее переводы из Исаакяна?

От жгучего горя сердце мертво,

И жизни моей иссяк родник.

Мои слезы должны океаном стать,

Только б скорби моей не узнала мать…

Ахматова перевела еще одно стихотворение армянского поэта о матери «Мне сказали: „Давно умерла твоя мать...“».

…Но я знаю, меня не покинула ты:

Где-то рядом со мною всегда ты стоишь,

От зари до зари, до ночной темноты.

Каждый миг сострадая, печалясь, любя,

В вечном страхе, в тоске, не жалея себя,

Смотришь, сына всем сердцем храня,

На меня устремляешь свой взор, не дыша,

Все глядишь на меня, все глядишь на меня,

Мать родимая, свет мой, душа…

В своих переводах Ахматова, как правило, строго следовала оригиналу, однако в данном случае в стихотворении «Мне сказали…» она добавила от себя слова, подсказанные ей ее материнскими чувствами: «В вечном страхе, в тоске, не жалея себя…, сына всем сердцем храня». Можно сказать, она писала о себе, о своем вечном страхе.

Переводы Ахматовой, хотела она того или нет, отмечены печатью времени и в целом ряде случаев близки ее собственным переживаниям. Тигран Хзмалян обратил мое внимание на характерность ряда изменений в ахматовском переводе стихотворения Чаренца «В подвале Зимнего дворца» (написано в 1929 году и посвящено декабристам, которых лицемерно допрашивал сам царь). У Чаренца царь, «заострив усы, с холодной улыбкой ледяной сжимал их дрожащие пальцы». У Ахматовой: «Он им с улыбкой ледяной жал руки в страшный час». В переводе исчезли «усы». Они могли вызвать слишком опасные ассоциации со Сталиным. Многие, как и Ахматова, называли Сталина «Усачом». Ахматова очень бережно относилась к переводимым стихам, к букве и духу подлинника. Но отделывая переводы, освобождалась от сковывающего влияния на свободу и естественность русского стиха каких-то слов, каких-то деталей оригинала. Оригинал — это ведь еще и колодки, которые не должны ощущаться в хорошем переводе. Хороший перевод он и сам по себе оригинал. В переводе стихотворения Исаакяна «Извивается дорога…» во второй строфе у Ахматовой было:

Ах, дорога к пасти смерти

Вьется пестрою змеей…

В пустыре я без могилы,

Море плачет надо мной.

Насколько это близко оригиналу, можно судить по подстрочнику:

Ах, дорога у пасти смерти

Идет-извивается, как змея,

В пустынях без могилы (я),

Море плачет надо мной.

В черновой редакции почти что слепок с оригинала, это-то и не устраивало Ахматову. Строфа была переделана:

Я — мертвец, и у дороги

Я лежу во мгле ночной,

Незарытый, позабытый…

Море плачет надо мной.

Ахматова переводила стихи стихами. А метод копирования оригинала неплодотворен и неприемлем. В копиях всегда недостает воздуха, нет естественности. А в поэзии воздух и естественность — прежде всего. И в этом тоже один из уроков творчества Ахматовой и, в частности, ее переводов с армянского.

Судя по письмам Ваана Терьяна, он был увлечен стихами ранней Ахматовой. В письме 1916 года он писал Нвард Туманян: «Я люблю эту поэтессу — полюби ее и ты, она достойна любви — нашей и любителей искусства». Эти слова Терьяна словно бы обращены к молодым читателям современной Армении, к ее молодым поэтам… Я бы хотел, чтобы для всех нас русская поэзия Анны Ахматовой стала частью армянской культуры, армянской поэзии.

Источник: ahmatova.niv.ru