Армянский музей Москвы публикует воспоминания Каледы Лидии Владимировны — дочери священномученика Владимира Амбарцумова (Амбарцумянца). Лидия Владимировна родилась в 1922 году, вышла замуж за известного духовника — протоиерея Глеба Каледу (1921–1994). У семьи Амбарцумовых — армянские корни, так как дед Лидии Владимировны был армянином по имени Амбарцум. Текст воспоминаний печатается с незначительными пунктуационными правками.

На фото слева: Монахиня Георгия (Л.В. Каледа), дочь священномученника Владимира Амбарцумова. Годы жизни: 1922–2010. На фото справа: священномученник Владимир Амбарцумов. Годы жизни: 1892–1937. Источник: zachatevmon.ru

Отец мой, Владимир Амбарцумович Амбарцумов, родился в лютеранской семье. Дед, армянин Амбарцум Егорович, после смерти в родах первой жены женился во второй раз на Каролине Андреевне Кноблох, происходившей из немцев Поволжья. Он был учителем глухонемых, являлся помощником основоположника этого дела в России — Федора Андреевича Рау, и был почетным гражданином города Шемаха Бакинской губернии, поэтому его дети считались уроженцами Шемахи. Во втором браке у него было еще трое детей, младший из них — Владимир. Отец мой родился в 1892 году в Саратове, но был, как и дед, записан почетным гражданином города Шемахи.

Для старшего поколения родственников отца Владимира были характерны духовные искания и деятельная общественно-религиозная жизнь. Семья Амбарцумовых (Амбарцумянц) была лютеранского вероисповедания. В роду Кноблохов были миссионеры, пострадавшие от иноверцев. Сама Каролина Андреевна была глубоко верующей и вышла замуж из-за сострадания к овдовевшему Амбарцуму Егоровичу и его трем осиротевшим детям, после того как он обратился в лютеранскую общину Сарепты с просьбой найти помощницу в воспитании детей. Родная сестра Каролины Андреевны, Ольга, принимала активное участие в жизни Сарептской лютеранской общины, за что в середине 30-х годов в семидесятилетнем возрасте была выслана в Вятку. В начале войны Ольга Андреевна как немка была сослана в Кзыл-Ординскую область, где и умерла от голода. Активная религиозная жизнь была характерна и для рода Амбарцумовых. Брат Амбарцума Егоровича, Саркиз, был видным религиозным деятелем Армении.

Папа получил лютеранское воспитание. От предков он унаследовал ищущий характер и тягу к деятельной религиозной жизни, что в конечном итоге привело его с помощью Божией в лоно Православной Церкви, где Господь сподобил его мученической кончины.

Папа был разносторонней и неординарной личностью. С ранних лет он очень любил природу, часто бродил по лесам, хорошо знал голоса птиц и, имея прекрасный слух, умел вторить любой из них. Птиц он любил особенно и всегда мечтал иметь «целое окно» птиц. В лесу он сразу определял, какая птица поет, и удивлялся, что мы этого не слышим. Охотником папа никогда не был. В юности у него был фокстерьер Дорон, спасенный им от мучивших собаку мальчишек. Дорон был умным псом и очень любил своего нового хозяина. Папа научил его всяким фокусам. Утром в доме часто начинался переполох. «Где мои туфли?» — кричала папина сестра Наташа. «А где мои ботинки?» — искал дедушка. Все это куда-то затащил Дорон. Когда папа женился и родился Женя, Дорона пришлось кому-то отдать. Папа был очень музыкальным, умел играть на скрипке, фисгармонии [1] и хорошо пел. Видимо, его музыкальность способствовала изучению иностранных языков. Он знал греческий, латынь, английский и немецкий.

С детства папа был очень увлеченным человеком и любил физику, особенно все, связанное с электричеством. В доме на Шаболовке, где Амбарцумовы жили по приезде в Москву (это был дом Варваринского приюта — мне его папа успел показать, сейчас его давно уже нет), была круглая дыра под окном — это папа пробил, делая какой-то опыт. Сестре Наташе он часто подсовывал какие-нибудь электроды, и ее било слабым разрядом тока. Он довел ее до того, что при виде блестящего предмета она с криком убегала. Папа рассказывал, как он выносил во двор сосуд с водой, на дне которого лежали монеты. В воду отпускал один электрод. Всем желающим он предлагал взять монеты из сосуда. Для этого требовалось только взять в руку другой электрод. При опускании руки в воду человека начинало бить током, и он бросал провод. Подходил другой и, плюнув на ладонь, крепко брал провод — и повторялось то же самое. Папа рассказывал Глебу Каледе, как «на пари» лежал на рельсах под проходившим поездом; во время ледохода перебежал Волгу около Саратова.

По окончании гимназии при московской Петропавловской лютеранской церкви (Старосадский пер.) он по настоянию матери уезжает для продолжения образования в Германию, где, учась в Берлинском политехникуме, дает частные уроки. Несмотря на то, что дома говорили по-немецки, ему сначала было трудно понимать живой разговорный немецкий язык, особенно берлинский диалект. В Германии папа прожил сравнительно недолго. Там он узнал о существовании Христианских студенческих кружков и стал активным членом одного из них. В Германии папа из лютеранства перешел в баптизм.

Отъезд его из Германии в 1914 году был знаменательным. Проснувшись утром, он неожиданно почувствовал, что надо срочно возвращаться в Россию. Поезд из Берлина в Россию шел, огибая город, и делал несколько остановок. Когда отец принял решение ехать на родину, поезд уже отходил от первой станции. Папа успел окончить свои дела и на последней станции сел в этот последний или предпоследний поезд в Россию накануне Первой мировой войны.

Свое образование отец продолжил на физико-математическом факультете Московского университета, который успешно окончил. В Москве папа узнает о том, что христианский кружок есть и среди студентов университета. Он активно включается в его работу. В кружке он знакомится с Валентиной Георгиевной Алексеевой, на которой женится в 1916 году. Родители решили всю свою жизнь посвятить проповеди Слова Божия. В 1917 году у них родился сын Евгений, в 1919 году — Виктор. Из-за голода семья Амбарцумовых и их друзья переезжают в Самару, где папа становится одним из организаторов христианских студенческих кружков. В 1920 году его в первый раз арестовали и привезли в Москву, где после допросов выпустили без права выезда из столицы. Мама навещала его в Москве, а после смерти Виктора (1921 г.) вместе с Евгением возвратилась в Москву. В начале 1922 года родилась дочь Лидия. В Москве отец находит брошенный дом в Кречетниковском переулке (снесен в 1960-е годы при строительстве Нового Арбата). С помощью студентов-кружковцев дом ремонтируют, в одной половине живет семья Амбарцумовых, а в другой проводятся занятия кружка. Организуется Центральный комитет, объединяющий все кружки России, папа становится его председателем. Ежегодно созываются съезды представителей разных городов России. Российское Христианское студенческое движение и его отдельные кружки пользовались всеми правами легальных общественных организаций, но в 1924 году его деятельность была запрещена. Большинство руководителей РХСД были готовы выполнить требования властей, но папа запротестовал:

— В такое бурное, сложное время мы не можем прекратить проповедь Слова Божия. Будем работать нелегально.

И работа была продолжена нелегально. Занятия проводили на частных квартирах, собирали членские взносы, организовывали съезды. Последний съезд состоялся летом 1928 года в Подмосковье.

В мае 1923 года скоропостижно, от пищевого отравления, умирает мама — тогда мне было чуть больше года. Папа очень любил маму и часто повторял, что не знает, где кончается он и где начинается она. Переживая смерть супруги, папа, как мне рассказывали его друзья, внешне держался спокойно. Хоронили маму в Троицкую субботу, все были в белых платьях и пели песнопения. На могиле много говорили о маме, говорил и папа. Впоследствии он встретил человека, пришедшего к вере, следуя за необыкновенной погребальной процессией. Похороны, а все радостные и все поют… «Это были похороны моей жены!» — сказал папа. Большой поддержкой ему были друзья-кружковцы и многочисленные письма со всех концов России и даже из-за рубежа. Многие из этих писем сохранились.

Перед самой смертью мама сказала еле слышным голосом: «Володенька, я умираю. Но ты не очень скорби обо мне. Я только прошу тебя, будь для детей не только отцом, но и матерью. Поручаю тебе их — и Женечку, и Лидочку, и Никиту [2]. Времена будут трудные. Много скорби будет. Гонения будут. Но Бог даст сил вам и все выдержите…».

Моя мама Валентина Георгиевна Алексеева была младшей дочерью купца Егора Михайловича Алексеева (18?–1916). Дед, очень любимый моей матерью, был человеком мягким, а бабушка Александра Васильевна, урожденная Малахова, — женщиной довольно взбалмошной. Она любила старшего сына Анатолия, всячески потакала его прихотям: кутежам, рысакам и в конце концов разорила деда. У них был дом где-то на Каланчевке, его сдавали внаем, но она раньше деда собирала плату с жильцов. Старшей дочери — Марии — давали образование, а младшие — забитая на всю жизнь Соня и Валя — росли, лишенные материнской заботы. Говорят, как-то пришла соседка и сказала, что отдала свою дочь в гимназию. Бабушка решила: «Сонька, Валька, собирайтесь в школу!» Соня училась с трудом, а Валя хорошо. После гимназии мама окончила Тихомировские педагогические курсы. У сестер были заветные желания: у старшей —  выйти замуж за ученого, у средней — за богатого, у младшей — за студента. Все это сбылось.

Накануне революции дед разорился, дом продали с молотка. (Дед был должен старшему брату жены, богатому купцу Малахову по векселям. Малахов спросил свою старшую сестру: «Как, подавать векселя или продлять?» — «Подавай, Александра никогда не знала нужды», — ответила та.) В апреле 1916 года дедушка скончался. В семье у них было немирно. Мама была светочем в этой типичной мещанско-купеческой семье, где деньги почитались превыше всего.

Мама очень тяготилась семейной обстановкой и с радостью отдалась работе в Христианском кружке. Из Православия она перешла в баптизм. Мама, видимо, не встретила ярких и живых священников, а обрядовое Православие ее не удовлетворяло. Впоследствии, став православным священником, папа очень переживал уход мамы из Православия, но мамина близкая подруга Мария Алексеевна Жучкова его утешала: «Если бы вы перешли в Православие, то Валя обязательно вернулась вместе с вами». Мама хотела иметь двенадцать детей, чтобы все они были проповедниками Евангелия. Правда, она скорбела, что из-за детей не может всецело отдаваться работе Христианского кружка, и старалась заменить других и делала всю черную работу по стряпне, к чему совсем не была приучена. (Она может быть спокойна: большинство ее внуков и правнуков служат Церкви.) Мама очень любила папу и на вопрос, кого бы она предпочла потерять, мужа или детей, отвечала, что дети еще будут, а Володя один. И вот она умирает, как говорила Мария Алексеевна, «сделав все на земле».

Интересно, что незадолго до смерти мама говорила со своей подругой баптисткой Марией Ивановной Гертер о молитве за усопших, ведь баптисты ее отрицают. И вот на сороковой день мама явилась ей во сне, и та стала рассказывать о Володе, о детях, но мама сказала: «Это не то. А вы молитесь за меня? Молитесь, молитесь, это нужно».

После смерти мамы нас хотели взять к себе друзья и родственники, но, чтобы сохранить семью, нас стала воспитывать и отдала нам всю свою жизнь Мария Алексеевна Жучкова, считавшая мою маму своей духовной наставницей.

О Марии Алексеевне надо сказать особо, так как она была великим человеком, она пожертвовала для нас своей личной жизнью и счастьем иметь собственных детей. Благодаря ей мы не остались сиротами. Для меня она стала «мамой». Она родилась в семье конторского служащего Алексея Федоровича Жучкова и его жены Дарии. Семья была верующая, и Мария Алексеевна никогда не выходила из Православия. Если дети Жучковых ходили в церковь одни, то мама всегда спрашивала их, какое читали Евангелие. У Алексея Федоровича и его жены родилось тринадцать детей (Мария была пятой), но никогда в семье не было больше трех детей, все они умирали в раннем возрасте, и выросли только двое — Мария Алексеевна и ее сестра Татьяна.

Мария Алексеевна всегда была верующей, но живая вера родилась в ней, как она сама говорила, после знакомства в Христианском кружке с мамой в 1916–1917 гг., когда Мария Алексеевна училась во Втором университете на медицинском факультете. Она и Мария Кузьминична Шитова (монахиня Михаила, †17 августа 1985 г.) считали Валентину Георгиевну своей второй матерью. Так написано на фотографии, снятой в день принятия их и Тани Боровиковой в «тесный кружок» СХК.

В марте 1917 года, после отречения Государя, с матерью Марии Алексеевны случился удар. Она пошла в церковь, чтобы услышать, как помазанника Божия не поминают; придя домой, упала без чувств и 22 марта, в день Сорока мучеников, скончалась не приходя в сознание. После смерти матери Мария Алексеевна очень скорбела и перестала ходить в кружок. Валентина Георгиевна пришла к ней домой, утешила и привела в кружок. Впоследствии Мария Алексеевна стала действительным членом кружка. Они с мамой очень любили друг друга.

После смерти моей мамы Мария Алексеевна — «мама»,  как мы ее называли — чувствовала, как мама Валя там «восходит от силы в силу», и постепенно ее образ стал светлеть, и «мама» считала ее святой. Однажды, в 1955 году, когда Мария Алексеевна тяжело болела, она услышала звук летящих крыльев и увидела свою подругу. «Я думала, здесь что-то серьезное» — послышалось Марии Алексеевне. Видение окончилось так же стремительно, как и началось. После этого Мария Алексеевна стала поправляться.

Мы с «мамой» прожили вместе 29 лет, до моего замужества. Она скончалась в Неделю Православия, 10 марта 1957 года, в двенадцать часов дня, во время пения в Лавре «Тебе поем» [3].

Я осталась без матери в год с небольшим, еще не умела ходить и всех живущих в доме называла мамой. Женя, которому было пять с половиной лет, маму помнил смутно, «на столе». Брата Витю он тоже не помнил, тот умер в возрасте двух лет от осложнения какой-то детской инфекционной болезни (кори или скарлатины). Но с Женей был один интересный случай. Витя был ласковым и очень добрым мальчиком, такие, говорят, долго не живут на земле. А Женя в детстве был страшно жадным и никому ничего не давал. И вот после смерти Вити Женя вдруг стал со всеми делиться. Когда его спросили, что с ним произошло, он сказал, что ему явился ночью Витя и велел быть добрым.

Вскоре после смерти мамы Женя как-то сказал Марии Алексеевне: «Я бы тоже стал вас звать мамой, но боюсь, что надо мной будут смеяться». «Мама» очень расстроилась, что Женя так скоро забыл мать, но папа ее успокоил: «Что вы хотите от ребенка, ему нужна мать». Так она стала матерью для нас обоих. Жене сказали, что если он хочет, то может звать Марию Алексеевну мамой, но так как в нашей семье взрослые, то есть папа и «мама», были на «вы», то, видимо, поэтому к папе мы обращались на «ты», а к «маме» на «вы». От нас никогда не скрывали, что наша мама умерла, и мы детьми, всегда как я себя помню, ездили 24 мая на Ваганьковское кладбище, а затем в зоопарк. На ее могиле ко мне впервые пришло сознание, что мы все умрем, но никакого страха не было. Последний раз, видимо, в 1937 году, папа тихо служил панихиду на маминой могиле, и к нам стал подходить какой-то тип, от которого мы быстро ушли и долго петляли потом по Москве. Это я помню отлично.

Папе было предсказано, что он будет священником, — это ему предрекла блаженная Мария Ивановна (†1931) из Дивеева, где он был впервые еще до перехода в Православие. Поэтому Мария Алексеевна, зная, что второбрачный не может быть священником, отказалась выйти за него замуж. Еще она боялась стать нам мачехой, если бы у нее родились свои дети. Их брак многое бы облегчил, и все бы его приветствовали. Об этом разговор у них был только один раз, больше отец к этому вопросу никогда не возвращался. Им, конечно, никто не верил, и даже священники говорили Марии Алексеевне: «Деточка, вы бы лучше повенчались», и «мама» уходила от этого священника. Потом она нашла преподобноисповедника старца Георгия (Лаврова) [4] (†1932) из Данилова монастыря, который ей поверил.

Вслед за запрещением на кружок обрушились репрессии. Но в тот момент папа чудом избежал ареста. Однажды он ночевал в доме своего православного друга Николая Евграфовича Пестова [5], также активного члена студенческих кружков. Ночью за ним пришли чекисты. Следователь не знал, что Владимир Амбарцумович является председателем Движения, и, продержав его всю ночь, пока шел обыск, арестовав наутро хозяина дома, отпустил. Рано утром папа ходил по Москве от одних друзей к другим, но у всех в этот ранний час горел свет — шли обыски. Дождавшись открытия парикмахерских, папа сбрил бороду и усы, постриг волосы, затем сменил обычные очки на пенсне. В тот же день он случайно встретился на улице со следователем, проводившим ночной обыск и арест. Следователь не узнал его, хотя позднее он понял свою служебную ошибку, понял, что отпустил председателя Российского христианского студенческого движения, за что ему попало [6].

После этого случая папа полностью перешел на нелегальное положение. Мы в то время жили в Манихино в каком-то барском доме. Как-то «маме» сообщили, что папа ждет ее на поляне. Мария Алексеевна пришла и видит, что там сидит какой-то совсем чужой человек; с трудом она узнала в нем папу. Одной нашей близкой знакомой папа назначил встречу на бульваре. Она пришла, а его нет, на скамейке сидит какой-то мужчина и внимательно на нее смотрит. Она решила, что это шпик, и хотела уйти, чтобы не подвести Владимира Амбарцумовича. Когда она стала уходить, папа окликнул ее по имени… Даже для близких он стал неузнаваем. Ночевал он в это время у друзей, иногда снимал на короткое время комнату. Нередко бывало, что, войдя в какой-нибудь дом в одной одежде, при выходе он надевал что-то другое, чтобы быть не узнанным. Сам он не боялся ареста, но не хотел, чтобы прекратилась проповедь Слова Божия. Соскучившись по детям, ехал в «Лидино» — так он по моему имени называл места, где мы жили. А мы в это время молились об отце: «Господи, дай, чтобы папа опять был с бородой».

Однако, несмотря на опасность положения, папа продолжал проповедь Слова Божия. В эти годы в кружках, в которых он непосредственно вел занятия, были: Николай Овчинников, впоследствии схииеромонах Нектарий, клирик собора г. Ельца (†1985); Валерий Поведский, умерший священником в Таллине в конце 70-х годов; Василий Евдокимов, будущий священник Ташкентской епархии (†1990) (однажды, когда Василий Евдокимов выполнял сложное поручение владыки Димитрия Добросердова, папа помог ему, дав рекомендательное письмо, в котором было только четыре слова: «У Васи доброе сердце». [Подробнее см.: Константин Покоев. Соль земли ǁ Московский журнал. 1991. № 12. С. 23) и другие. — Прим. авт].

В середине двадцатых годов папа под влиянием своих друзей начинает тяготеть к Православию. Он знакомится с известным московским священником Валентином Свенцицким (†1931) и в начале 1926 года принимает Православие. В Манихино «мама» нас водила в церковь, но никогда не причащала, что очень смущало священника (мы же были некрещеные). Папа, видя скорбь «мамы», решил нас крестить до своего присоединения к Православию. И вот к нам приезжает наш будущий крестный Николай Семенович Сахаров (†1979) [7] и говорит «маме» — нашей будущей крестной, что двое православных друзей-кружковцев признались, что меня крестили тайно, во время какой-то болезни, но таинства миропомазания не было. «Мама» страшно переживала, во-первых, из-за того, что было нарушено основное положение Христианского студенческого кружка — не вмешиваться в дела веры другого. Там все верили в Бога, во Христа на основе Евангелия, и каждый уважал вероисповедание другого. А во-вторых, она боялась, что придет моя крестная, «какая-нибудь кухарка», и заявит на меня права. Отец Валентин успокоил Марию Алексеевну и назвал ее нашей единственной крестной. Нас готовили к крещению, рассказывали о нем, сшили белые рубашки, но когда оказалось, что не будут погружать в воду, я очень огорчилась. Крестили нас 5 декабря 1925 года, на следующий день после праздника Введения во храм Богородицы. «Мама» глубоко переживала это совпадение. Крещение происходило в левом приделе храма Святителя Николая «Большой Крест», что на Ильинке, где на потолке было изображение Покрова Пресвятой Богородицы. Как сейчас помню большую купель и лесенку около нее. Увидав это, я, видимо, испугалась и «милостиво» согласилась не погружаться в купель. Помню, как мы ходили в белых рубашках со свечами вокруг купели, а потом ночевали в маленьких комнатках квартиры Николая Семеновича.

Папа активно участвует в жизни руководимого отцом Валентином прихода, прислуживает и читает на службах. Летом двадцать шестого года папа принял участие в организации и осуществлении большого паломничества прихожан в Саров. В 1927 г., по рекомендации отца Валентина, он едет в город Глазов к преосвященному Виктору (Островидову), епископу Ижевскому и Воткинскому (скончался в ссылке в 1934 г., канонизирован 20 августа 2000 г. как священноисповедник), который 4 декабря в Преображенском соборе г. Глазова рукополагает его во диакона, а 11 декабря — во иерея. Через некоторое время папу переводят в Московскую епархию.

Когда папа приехал после рукоположения, то мы все, встав в очередь, подходили к нему под благословение. Начинал служить он, видимо, у отца Валентина, но вскоре разошелся с ним из-за его крайних взглядов (он был «непоминовенцем») и перешел к старцу отцу Георгию (Лаврову). Среди «непоминовенцев» было два типа: одни, как отец Валентин, не поминали ни властей, ни митрополита Сергия, а другие признавали иерархическую власть митрополита Сергия. Отец Валентин говорил, что если митрополит Сергий его запретит, он этого запрещения не примет. Папа принадлежал ко второму типу.

Папа стал служить в храме святого равноапостольного князя Владимира в Старых Садех, «на горке» в Старосадском переулке, около Ивановского монастыря, что на Солянке. Храм имел три придела: главный летний князя Владимира, справа маленький святых мучеников Кирика и Иулитты, и слева зимний придел в честь благоверных князей Бориса и Глеба.

Настоятелем этого храма был отец Сергий Борделиус (иеромонах Феодор, скончался в тюрьме 7 апреля 1930 (?) года). По данным церковных ведомостей сейчас стало известно, что папа официально не числился клириком этого храма. В воспоминаниях некоторых его духовных чад отмечается, что папа был настоятелем. Видимо, это связано с тем, что он был очень энергичным. С отцом Сергием у них сложились хорошие отношения, и он бывал у нас в гостях. (В этом храме я впервые была на заутрене. Помню, как выносили красивые бархатные темно-красные пелены, чтобы нести иконы крестным ходом, а я подумала, что это готовят мне покрывала, чтобы уложить до заутрени спать. В этом же храме состоялась и моя первая исповедь у отца Сергия.) Эту церковь я помню лучше, чем Соломенную Сторожку, так как мы жили еще или в Москве, или под Москвой, и меня туда возили. Я помню, как я стояла на литургии в летнем приделе князя Владимира и «служила», то есть повторяла все возгласы священника, и мне одна женщина сделала замечание, и с тех пор я этого не делала. Отец Сергий вместе с женой принял монашество. Они сразу потеряли двоих детей от какой-то инфекционной болезни. Он стал православным монахом, а она католической монахиней, но жить они продолжали вместе.

В эти годы папа был близок с епископом, впоследствии митрополитом, Мануилом (Лемешевским; †1968), который часто служил в храме Святого князя Владимира, а также с отцом Сергием Мечевым (расстрелян в 1941 г.), с Сергеем Алексеевичем Никитиным (впоследствии епископ Калужский и Боровский Стефан; †1963).

Зимой 1925/26 года жить в Манихино нам с «мамой» одним стало очень страшно. Рядом стояли только два дома, разделенные садом, а кругом было очень много нападений и грабежей. Как-то пришли соседи с милиционером и сказали, что ночью на одну из дач ожидается нападение и что у нас будет дежурить милиционер. Нападения не было, но утром «мама» собрала нас, и мы поехали к тете Наташе Амбарцумовой в Данилов монастырь, где в бывшем братском корпусе напротив Троицкого собора у нее была комната, разделенная перегородкой. Монахов выселили, и корпус был занят рабочими. Так как тетя Наташа была учительницей глухонемых в ликбезе, то ей там дали комнату. Теперь этот дом надстроен, и в нем помещается Отдел внешних церковных связей Московской Патриархии.

В большом Троицком соборе еще служили, и в левом приделе стояли мощи преподобного князя Даниила, как сейчас помню, под бордовым бархатом.

Обыкновенно «мама» водила нас ко всенощной. Она шла к началу службы, а потом приходила за нами и вела нас к «Хвалите», мы подходили под елеопомазание, и нас уводили спать. Там часто служили архиереи, проезжавшие куда-то через Москву. «Мама» рассказывала, что владыка Мануил в Прощеное воскресенье всем делал земной поклон. Ходили мы к отцу Георгию в его церковку и келью. Он жил в храме Отцев семи Вселенских соборов. В притворе дверь справа, а церковка слева, в честь Захарии и Елисаветы. Она была очень маленькая. Помню, как мы стоим с «мамой», а около нас стоит о. Георгий и меня благословляет. Владыка Феодор, наместник монастыря, в это время был уже в ссылке. Он правил монастырем заочно. Раньше монастырь был захудалым, и туда ссылали нерадивых монахов и священников (пьяниц и т.п.), а владыка Феодор, став наместником в 1917 году, привел его в надлежащий вид. Сам он был ярый «непоминовенец». И «мама» рассказывала, что как-то обратила внимание на то, что все монахи усердно кладут поклоны. Оказывается, они стали «поминать», и владыка наложил на всех епитимью.

Окружение в корпусе было ужасное. Мужчины пили, ругались, дети тоже. Нам не разрешали играть с некоторыми детьми, но было очень трудно уберечь нас от их влияния. Однажды мы с «мамой» поднимались по лестнице и один мальчик сказал: «А ваш Женя так-то выругался». На другой день папа выдрал Женю линейкой, и мы срочно переехали за город, на станцию Новогиреево Горьковской железной дороги, куда «мама» перевезла и своего умирающего от рака отца, Алексея Федоровича. До этого он никогда у нас не бывал, и мы его не знали. Он где-то жил в Москве, и «мама» с тетей Таней ему помогали.

В Новогирееве мы снимали две комнаты, а потом папа отделал какой-то сарай, и мы там стали жить, вскоре после смерти Алексея Федоровича (19 октября 1928 г.). Отпевал его в приделе Бориса и Глеба владыка Мануил (там же он отпел и мою маму Валю, но нас там не было). «Мама» говорила, что ее отец, видимо, не верил в их чистую жизнь с моим папой, и только когда Алексей Федорович был уже на смертном одре, ее благословили поговорить с ним об этом.

В Новогирееве мы жили недолго, так как нас выселили оттуда как лишенцев. Мы ходили в какой-то храм, где служил отец Петр, который бывал у нас и про которого есть интересная запись в «Невыдуманных рассказах» о том, как он пустил к себе переночевать одного архиерея, а потом, когда отец Петр возвращался из ссылки и нищенствовал, он узнал в местном архиерее того владыку. Он пробился к нему во время архиерейской встречи, его не пускали и гнали, так как он был грязен, потому что спал где-то вместе со свиньями. Владыка его признал, выслал ему денег, его вымыли, переодели, после чего он был допущен к владыке и тот дал ему место священника.

Так как Женя после отравления заболел туберкулезом (в закрытой форме), то у нас в семье был очень строгий режим. Днем мы всегда спали часа два. Никаких поблажек с едой не допускалось. «Хоть пляшите, но чтобы он ел», — говорил доктор Босик, наблюдавший Женю. Каждую весну Женя температурил, и мог произойти «взрыв» туберкулеза, чего все боялись. «Мама» говорила, что снимки у него были очень плохие. Чтобы не было инфекций, которые могли привести к открытой форме туберкулеза, Женя ходил в школу только в выпускных классах: четвертом и седьмом. Тогда это было возможно. За десятый класс он сдавал экстерном весной 1936 года. Физикой и математикой с ним занимался папа, историей — Александра Романовна Каледа, мать Глеба Каледы, по русскому и литературе вел занятия Алексей Владимирович Чичерин, в дальнейшем известный филолог, профессор Львовского университета. Когда Женя учился в институте, профессора ему говорили: «Молодой человек, где вы получили такое образование?» — так как в современной школе в то время его получить было невозможно.

Папа приезжал редко, один раз в неделю. Время, которое он проводил с нами, детьми, мы делили по часам — время Жени и мое. Брат часто разговаривал с папой подолгу, занимая мое время. Я плакала, а он спрашивал папу: «Ну о чем ей с тобой говорить — о куклах?» Папа с нами занимался: с Женей математикой и физикой, причем очень много ему задавал задач на неделю («мама» удивлялась, когда только Женя успевал их решать). Впоследствии это очень пригодилось брату: учась на филологическом факультете, он давал уроки физики и математики. Со мной папа читал Библию (выдержки) и очень любил место, где говорилось, что Ионафан, сын Саула, «полюбил Давида, как свою душу» (1 Цар. 18, 1). Пел со мною церковные песнопения — особенно он любил седьмой глас. Кроме того, мы с ним занимались географией. Я должна была учить названия стран и знать их главные города. Как сейчас помню, я говорю папе: «Франция — Париж, Германия — Берлин» и т.п. Однажды папа ушел с Женей купаться на пруды, а меня не взяли. Я очень плакала, и «мама» пошла со мной на пруды. Идти было далеко, а у «мамы» больное сердце, и на обратном пути у нее случился сердечный приступ, и ей пришлось отлеживаться на траве.

В Москве папа часто ночевал у Калед. Глеб вспоминает, как видел его, молящегося в углу комнаты, не обращая никакого внимания на присутствующих. Иногда папа приходил в какой-нибудь дом и видел, что там и так много народа, и уходил искать пристанища в другое место. В Сергиевом Посаде он отделал себе маленькую комнатку на чердаке дома о. Георгия.

Папа, сам будучи с рождения не православным, очень просил «маму» держать православный быт в доме. Все церковные праздники у нас отмечались, конечно, участием в церковных службах, а также праздничным столом, на который «мама» была мастерицей, несмотря на скудость продуктов.

В 1930 г. после смерти в кемском лагере священномученика Василия Надеждина папа переходит по его предсмертной просьбе и по настоянию прихода в храм Святителя Николая в Соломенной Сторожке [9]. В храме Св. Николая папа служил вместе с о. Михаилом Шиком. Очень интересна связь их судеб и дружба. Папа — армянин, о. Михаил — чистокровный еврей. Отец Михаил переходит в Православие в 1918 году, папа— в 1926 году. Оба становятся пресвитерами в 1927 году и в 1928–1930 гг. служат в одном храме. Отец Михаил подарил о. Владимиру Цветную триодь с надписью: «В память пасхальных служений 1930 г.» (сейчас эта книга хранится в храме Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове). У отца Михаила день ангела в день мученика князя Михаила Черниговского — 3 октября, в день рождения о. Владимира. Отец Михаил расстрелян 27 сентября 1937 года в Бутове, отец Владимир — на его сороковой день, 5 ноября. Оба они ушли на покой в 1930 или 1931 году, стали работать в государственных учреждениях, не оставляя своей пастырской деятельности [10].

Когда о. Владимир уходил за штат, он пришел в семью Ивана Петровича Клушанцева [11] и сказал: «Судите, но не осуждайте». Супруга Ивана Петровича, Елизавета Степановна, была его духовной дочерью, а ее сестра — духовной дочерью преподобномученика архимандрита Германа (Полянского; †4 ноября 1937 г.) из Высоко-Петровского монастыря, который часто служил в храме Святителя Николая и был знаком с отцом Владимиром. Сохранилось почтовое поздравительное письмо 1932 года папе ко дню ангела и к выходу из тюрьмы. Там привет от «петровцев» и отдельное приветствие от отца Германа Лиде.

Когда папа был священником, то мы, его дети, также  считались лишенцами, не получали карточек и не могли поступать в институт. Папа привозил продукты из Москвы — то, что нам собирали на приходе, урывая от себя. Много помогали Александра Романовна и Александр Васильевич — родители Глеба Каледы, с семьей которых я познакомилась в 1930 году.

Надо сказать, что в моем сознании папиным храмом в первую очередь являлся храм Князя Владимира, там была моя первая исповедь у отца Сергия Борделиуса, там была первая Пасхальная заутреня, и сам храм я помню лучше, чем храм Святителя Николая. К сожалению, так как мы всегда жили за городом, мы редко могли бывать на службах папы. Папа, хотя и не жил с нами, старался регулярно приезжать к нам в Посад.

Обладая хорошим слухом и прекрасным голосом, папа  любил петь и учил меня еще в Сергиевом Посаде обиходному пению. У папы был твердый, не терпящий компромиссов характер. Он был очень миролюбив и не переносил наши с Женей ссоры. А мы часто ссорились из-за обязанностей накрывать на стол. У нас был черед: один накрывает на стол, другой убирает. Женя часто хитрил: «Давай ты все делаешь за завтраком, а я за обедом», а когда наступал обед, предлагал: «Давай ты убираешь сегодня, а я завтра». Однажды в наказание из-за ссоры нас даже не пустили на праздничный обед. Нас никогда не шлепали (меня только однажды, когда я назвала Женю «дураком», а его, случалось, — за скверные слова).

В Соломенной Сторожке папа служил до 1931 года, когда ушел за штат из-за сомнений в каноничности Местоблюстителя Патриаршьего престола митрополита Сергия. Выйдя за штат, папа работал в ряде научно-исследовательских учреждений, занимался разработкой и конструированием различных приборов и установок, о чем имел авторские свидетельства. У папы были золотые руки, он любил выдумывать и мастерить всякие мелкие приборы. Помню, он что-то паяет, а потом ходит, дует в трубку. Так он сделал мне маленькую железную чернильницу-«невыливайку». Чернила мы носили из дома в пузырьках или стеклянных чернильницах и вечно обливались чернилами. Вместе с владыкой Мануилом (Лемешевским) он увлекался инкубаторами. У нас с Женей были свои куры, для которых папа сделал специальный курятник из фанеры, с гнездами и поилкой из перевернутой бутылки.

Но и уйдя за штат, он не оставлял духовную работу, особенно среди молодежи. В свое время будучи «лишенцем» и зная все тяготы жизни семей, оставшихся без отцов, он организует этим семьям постоянную помощь. Он прикреплял к таким семьям более обеспеченных людей и требовал от них строгой и неукоснительной денежной поддержки в определенные числа месяца, чтобы семья знала, когда она получит фиксированную сумму. Значительную часть своего заработка он отдавал другим, оставляя своей семье лишь самый минимум, не допуская никакого излишества ни в пище, ни в одежде. Помню, у меня были туфли, а кто-то подарил мне синие резиновые тапочки; папа их у меня взял и отдал нуждающимся. Среди опекаемых моим отцом были семьи о. Михаила Соловьева (впоследствии архиепископ Тихвинский Мелитон; †1988) и семья о. Сергия Сидорова (расстрелян в Бутове 27.09.1937). Помню, как мы с ним вдвоем в начале 30-х годов ходили по Сергиеву Посаду и искали семью отца Владимира Медведюка [12], с которым папа, видимо, был достаточно хорошо знаком, так как они одно время служили в соседних храмах. В то время, когда папа служил у Соломенной Сторожки, отец Владимир Медведюк служил в соседнем храме Святителя Митрофания Воронежского на 2-й Хуторской улице.

В 1932 году в Москве начались аресты. Как-то духовные дети отца Георгия (Лаврова) собрались на именины одной из его духовных дочерей и все были арестованы. Нас не успели об этом предупредить, и через день, ночью, к нам нагрянули с обыском. Весь дом переворошили, но на второй этаж, где я жила с «мамой», не поднялись; видимо, устали. После этого папа стал остерегаться приезжать к нам, и было установлено, что в случае тревоги мы ставим керосиновую лампу на окно его комнаты. Однажды мы забыли убрать лампу, папа долго ходил около дома и, не видя ничего подозрительного в окнах, посвистел как обычно. Ну и попало же нам за нашу небрежность!

Папа все время ждал ареста. 5 апреля 1932 года были мои именины, а папа не приехал… Его вызвали в кабинет директора (он работал в одном из институтов Академии наук СССР), и сотрудники НКВД вывели его через другие двери. Об этом мы узнали через день, на Благовещение, от одного из папиных коллег. Папе инкриминировали «контрреволюционную работу среди молодежи».

Время шло — наступил день Святой Троицы. Я пошла на луг перед нашим домом и собирала полевые цветы, чтобы идти к обедне. Настроение у меня было праздничное. Сергиев Посад всегда чувствовал присутствие Преподобного, и вот тогда на лугу я решила, что если папа вернется, а я когда-нибудь выйду замуж и у меня будет сын, то я назову его в честь преподобного Сергия. И это мое желание было исполнено, и мой первенец был назван Сергеем, и свое благословение на брак с отцом Глебом мы получили от раки преподобного Сергия, и свои первые три дня после венчания мы провели около Лавры.

И вот наступает 18 июля — великий день в Сергиевом Посаде — день обретения мощей преподобного Сергия. К нам приезжает много знакомых, и все идут на всенощную в храм Петра и Павла (Троице-Сергиева Лавра в то время была закрыта). Возвращаемся из храма — гремит гром и льет дождь. Вхожу в дом, и кто-то мне говорит: «Иди скорей наверх» (мы жили на втором этаже); я не спешу, так как ноги грязные, а полы вымыты. «Иди скорей». Бегу по лестнице. Навстречу «мама» — «Смотри, кого нам Преподобный в гости послал». Идет бледный папа… Когда он приехал, была гроза и «мама» с одной старушкой (Екатериной Максимовной Утешевой) была дома на кухне. Вдруг открывается дверь, и та закричала: «Отец Владимир!» — в дверях стоит папа в зимней шапке, с него течет вода. Он пробыл с нами три дня, а затем мы все поехали на Лубянку за приговором. Папа вошел в здание, а мы сидели в сквере у памятника первопечатнику Ивану Федорову. Папе дали высылку в северные края на три года, условно, так как за него хлопотала Академия наук.

До 1934–1935 года папа не имел возможности жить с семьей, так как он работал в Москве, а мы жили далеко за городом. Он устал, и было решено найти жилье где-нибудь в ближайшем Подмосковье. Мы переехали в Кучино (по Горьковской железной дороге), где сняли две комнаты. Папа тогда работал в Институте климатологии в бывшем имении Рябушинского. Потом, в 1935–1936 годах, мы переехали на станцию Никольское, по той же дороге, где снимали комнаты у одной вдовы. Эти годы были для меня самыми счастливыми — папа жил всегда с нами. Наконец-то появилась возможность привезти нашу фисгармонию, и папа с наслаждением играл на ней и пел духовные и церковные песнопения, «песни Сиона» — песни и гимны студенческого кружка. «Непобедимое дано нам знамя, среди гонений его вознесем. Бог нас в любовь приобрел Себе вечно и нам победу дарует Христом». В церковь мы ходили в Салтыковке; папа обычно стоял в алтаре. В неделю Святых Отцов перед Рождеством папа всегда читал Апостол и очень подчеркивал слова «верою…» И теперь в этот день я почти всегда со слезами вспоминаю своего отца, так это чтение подходит к его жизни: «Друзии же руганием и ранами искушение прияша, еще же и узами и темницею <…> И сии вси послушествовани бывше верою…» (Евр. 11, 36, 39).

Надо отметить, что у папы и «мамы» никогда не было разногласий по поводу нашего воспитания. Когда, например, хотелось гулять не вовремя и обойти «маму» с делами, то подойдешь к папе узнать, можно ли пойти погулять, он — «а как „мама“?» Или скажет: «Пойдем вместе спросим у „мамы“». Все неясные вопросы воспитания решались без нас. Однажды, уже в Никольском, когда Женя сильно «дурил», папа велел мне принести воды или дров, и «мама» удивленно спросила: «А почему не Женя?» Папа ей сказал, что не хочет от него ничего принимать.

У Жени был трудный переходной период, который начался еще в Сергиевом Посаде, и «маме» с ним было трудно. Я не помню, в чем это выражалось, но в воспоминаниях друзей нашей семьи говорилось, что «мама» даже хотела от нас уйти. В начале 30-х годов папа забрал Женю в Москву, но где он там жил, я не знаю. Когда же мы все переехали в Кучино, то Женя был в «буйном» состоянии — в «праздник Октября» срывал плакаты, но в то же время заявил папе, что в церковь ходить не будет. «Не ходи», — ответил папа. Женя был несколько обескуражен этим ответом. Папа очень мудро поступил с ним. В это время Женя давал где-то в Москве уроки, и ему предложили там ночевать. Поддержав это предложение, папа удалил Женю из дома, а то он еле сдерживался, чтобы его не выгнать. Брат постепенно стал приходить в себя и приезжал к нам по воскресеньям (или выходным). Ему очень хотелось остаться ночевать, но папа его не оставлял, а у «мамы» сердце обливалось кровью.

В сочельник 1937 года состоялась перепись населения. В анкете стоял вопрос: «Ваше вероисповедание?». Женя спросил папу, как ему писать. «Пиши как хочешь». И Женя написал «верующий». С этого момента он стал возвращаться к вере. Тогда он жил уже дома и сам, как студент, проводил перепись.

Летом 1936 года папа, я и Наташа Квитко [13] ездили в Ленинград. Папа — в командировку и жил в Доме ученых, а мы — у кружковцев-друзей.

В те годы наша семья находилась под духовным руководством иеромонаха Павла (Троицкого, †1991). Все наиболее важные вопросы решались с его благословения. В 1937 году было два случая, свидетельствующих о его прозорливости. В то время старший брат отца (Аршак) получил возможность построить дом в дачном поселке под Москвой. Он предложил моему отцу принять в этом долевое участие, с тем, чтобы первый этаж сделать теплым и мы смогли бы там жить зимой, а когда семья дяди Аршака будет приезжать на лето, мы переберемся на второй этаж. Отец согласился. Помню, деньги нужно было вложить большие (три тысячи рублей), и мы очень сильно ощущали это на своем бюджете. И вот наступил 1937 год — дядя сказал, что осталось немного, утеплить фундамент, сложить печь (что будет сделано летом), и мы весной уже сможем въехать в этот «немного не достроенный» дом. Обратились за благословением к отцу Павлу, но он не благословил. Мы не поехали — дядя был в недоумении. Но дом так и остался недостроенным и непригодным к тому, чтобы там жить зимой. В сентябре папу арестовали, и если бы не послушались отца Павла, к зиме мы остались бы и без денег (так как они были бы вложены в строительство), и без жилья.

Второй случаи связан с Женей. Летом 1937 года один наш близкий знакомый, духовный сын моего отца, предложил Жене, который был в то время студентом филологического факультета педагогического института, принять участие в очень интересной экспедиции. Предполагалось спускаться на лодках по северным рекам и собирать фольклор. Отец Павел не благословил, брат отказался от поездки, чем вызвал смущение. Но если бы он уехал в экспедицию, то не смог бы провести с отцом последние недели перед его арестом.

Летом 1937 года мы с Наташей (ее родители снимали дачу в нашем доме) и с моим учителем биологии ходили на несколько недель в поход на Волгу в Жигули.

Наступила осень 1937 года. Я пошла учиться в 9-й класс, а Женя — на 2-й курс пединститута. Началась волна массовых арестов. Люди разделялись на «сидевших», «сидящих» и «будущих сидеть». Каждое мгновение мы ждали ареста папы. Вечерами и ночью мы прислушивались к каждому автомобильному сигналу. 8 сентября Женя вечером вернулся с именин Наташи Квитко, и они с папой пошли спать в сарай. После часа ночи раздался стук в дверь — пришли проверять паспорта. Папа с Женей переговаривались в сарае. Пришедшие услышали их голоса и пошли к ним в сарай, нашли облачение, привели папу с Женей домой и только тогда предъявили ордер на арест и обыск. В то время мы жили в двух маленьких проходных комнатках. Я сидела на «маминой» кровати в первой комнате, и у меня был озноб — ноги подпрыгивали, руки тряслись. Около меня спали котята, а понятая, глядя на них, все умилялась.

Я временами смотрела на шкаф в другой комнате: на нем стояла старая керосиновая лампа, в которую папа спрятал антиминс. Следователь, видимо, его и искал, так как радостно разворачивал каждую шелковую тряпочку, но при этом даже не коснулся лампы руками. Если бы следователь взял в руки лампу, то обязательно бы повернул винт… но «яко одушевленному Божию Кивоту, да никакоже коснется рука скверных» (ирмос 9-й песни канона на Благовещение).

Они отобрали много всяких бумаг, писем, книг, молитвенников, медальон с мощами святителя Николая; все клали на стол. «Мама» подала знак Жене, и он незаметно взял медальон и положил его к себе в ботинок. Когда папу уводили, решили, что он наденет Женины ботинки как более целые; Женя умудрился их снять и утаить мощи от следователей. Так частица мощей святителя Николая осталась у нас. (Сейчас реликвия находится в семье покойного о. Николая Амбарцумова [14], внука папы.) Под утро следователи хотели еще пойти на чердак, но, видимо, устав, вернулись с половины лестницы назад. На чердаке в вещах были спрятаны богослужебные сосуды. При мне папа никогда не служил дома, но исповедовал и напутствовал многих. Как вспоминал Глеб Борисович Удинцев [15], папа иногда служил у них. Они жили в отдельном доме с садом в районе Соломенной Сторожки.

Мы собрали папе какие-то вещи и положили их в наволочку. Папа вышел из дома, мы его провожали. Когда проходили садом, я сорвала яблоко и подала папе. «Не надо», — сказал следователь. «У вас есть дети? — оборвала его „мама“.— Так дайте же детям проститься с отцом». Папа попросил прощения у хозяйки за беспокойство, но она сказала, что давно поняла, что он священник. Она была простая верующая женщина. Мы проводили папу до железнодорожной линии, дальше нас не пустили. Мы видели, как папа помахал нам рукой и сел в поезд… Больше мы никогда его не видали и не слышали его призывного свиста. Папа, сходя с поезда и выходя на дорожку (до дома было идти 5–7 минут), всегда свистел, и мы, дети, бежали его встречать. Его свист знала даже наша собака.

Папу увели, и мы остались одни. Кончилось мое детство.

Сгоряча «мама» после ареста сожгла много ценного. У нас не осталось почти ничего, написанного папиной рукой. Уходя, папа надел на меня свой крест, впоследствии «мама» любила его носить и как-то забыла на работе в душе. Об этой пропаже она сильно горевала.

На следующий день мы поехали в Москву, по вагонам ходили какие-то подозрительные люди, и «маме» все чудилось, что за нами следят. Оказалось, это были просто безбилетники. С вокзала мы позвонили мужу «маминой» сестры — дяде Коле Трифонову, и он встретил нас около своего дома на Чистопрудном бульваре. Дядя Коля дал нам денег, так как после ареста папы у нас осталось всего несколько рублей.

Потекла грустная, безрадостная жизнь… Женя пропадал в Москве, мы с «мамой» остались одни. Приходя из школы, я делала уроки и садилась в уголок между печкой и своей кроватью и так сидела до вечера. «Мама» не могла смотреть на меня без слез.

«Утешайтесь надеждою, в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны», — было написано на пасхальном яичке, присланном мне на Пасху 1938 г. отцом Павлом (Троицким).

После ареста папы я неоднократно ходила в НКВД за справками о нем. Это было очень тяжело. Идешь на Кузнецкий мост, дом 3, и стоишь в унылой очереди, чтобы подать заявление. Через какое-то время приходишь за ответом. За столом в кабинете сидит не поднимающий на тебя глаз человек, открывает стол и, смотря в ящик, читает одну и ту же фразу: «Осужден на десять лет без права переписки в особые лагеря». Так было и в 1937 году, и по прошествии десяти лет. Во время этих походов в НКВД меня всегда сопровождал мой будущий муж — Глеб Каледа и ждал где-нибудь у входа. Подавала заявления всегда я, а не Женя, так как не хотели ему портить биографию.

В 1955 году получить информацию о папиной судьбе нам помогла Мария Вениаминовна Винарская, в доме которой мы жили. Она была революционеркой, знакомой со Сталиным еще по Баку. В годы Гражданской войны работала в ЦК в Одессе. В 1937 году, когда начались аресты партийцев, она не побоялась, будучи референтом Ежова по наркомату водного транспорта, положить ему на стол свой партбилет, заявив: «Я делала с этими людьми революцию, а теперь должна говорить рабочим, что они враги народа». «Дура, — сказал сталинский нарком, — лучше посадить десять невинных, чем упустить одного виновного». После этого Ежов послал ее в дальнюю командировку.

Я случайно проговорилась, что у меня отец был арестован и, видимо, погиб. Винарская попросила данные моего отца и обещала передать их своему товарищу в НКВД. Через некоторое время она сказала, что дела моего отца нет, значит, его нет в живых, и единственное, что можно предпринять, это подавать главному прокурору СССР на реабилитацию. Это сделал в начале 1956 года Женя, который в то время был уже священником; он подал заявление в прокуратуру СССР с просьбой предоставить нам сведения о судьбе нашего отца. Через некоторое время он получил письмо, в котором говорилось, что Амбарцумов Владимир Амбарцумович умер 21 декабря 1943 года в лагерях от заболевания почек.

Вот что написал мне отец Евгений, когда мы получили об этом известия. «Дорогая Лида, моя единственная и любимая сестричка! Пишу тебе с грустью. Прости меня за все огорчения, об этом же прошу и бабушку, и Глеба, и родителей его. По человеческой слабости и лености не раз обидишь, иной раз и не заметишь даже. Сегодня вечером и завтра вспомню многих ушедших, и среди них в первый раз того, кого провожали вместе осенним утром. Трудно не принять, трудно и принять. Сижу на почтамте один. Сегодня утром я служил. И так и думал — последний раз вспоминал папу вместе с тобой и Таней и детьми. Услышать недолго. Пережить труднее и больнее. Это было за два дня до моего рождения. Когда исполнилось 26 лет мне, в 1943 году 21 декабря. Запоздание известия объясняют <неразб.> людей, невнимательных. Мне хотелось бы увидеть тебя. Но кто знает, когда увидимся. Прошу тебя подумать и написать мне, согласна ли ты, чтобы я проводил его по обычаю вместе с МД и немногими помнящими здесь. Или подождем моего приезда к вам? Или попросим дядю? Наши ребята все вспоминают „двух бабушек“. В понедельник провожу беседу к весне, о будущем обновлении всего живого. Как это нужно для укрепления моих сил сейчас! Поцелуй маму. По-моему, скажи, а там вам на месте виднее…

С любовью тебя обнимаю и целую. Твой брат Евгений.

P.S. Сейчас иду на службу и кончаю».

Мы решили, что надо совершить отпевание в Ленинграде 24 мая, в день смерти мамы Вали, и соединить родителей снова в этот день. Дату 21 декабря мы не восприняли как день папиной памяти и никогда ее не отмечали. То, что папа умер, сердце приняло, а дату — нет. Я со старшей дочерью Александрой поехала в Ленинград.

Вот что писал в эти дни о нем наш друг, Николай Евграфович Пестов: «Память о твоем Папе у меня глубоко в сердце: при жизни он был для меня одним из самых близких по духу и дорогих для души людей, а теперь он сияет мне из Вечности, как сияют многие из великих христиан трех первых веков нашей эры… Тогда семьи подобных твоему Папе считали себя счастливыми, имея близких покровителей в Царствии Небесном».

Зоя Вениаминовна Пестова писала так: «Твой папа был для меня большим другом. В жизни мы встречались с ним на очень „узких дорожках“, да таких опасных, что только в „сказке сказать“. Я рада, что мне удалось ему много помогать и во многом. Он у нас почти жил, наш дом был ему родным и наши скорби и радости были общими. Я знаю, что он меня там встретит. Твоя мама была моя первая советчица в брачной жизни. Тебе было тогда 1,5 года, и, держа тебя на руках, она уделяла мне время, считая это “своим служением”. 11/V 1923 года была наша свадьба, а 24/V было наше первое горе: все мы хоронили Валю. По городу мы шли за гробом с песнями, одна из которых была „Ближе Господь к тебе“, „Они собирались все домой!“, и так до кладбища, а там речи и призывы остаться верными до конца».

Отпевали папу в доме отца Евгения в Шувалове. Отпевание совершали четверо священнослужителей, хорошо его знавших, — отец Михаил Соловьев (впоследствии архиепископ Тихвинский Мелитон; †14.11.1986), отец Петр Гнедич († ок. 1962), отец Евгений (†26.11.1969) и один иеромонах. Кроме того, были еще старые друзья моих родителей — Анна Никандровна Сарапульцева и Авенир Петрович, и вся семья Амбарцумовых: Татьяна (матушка отца Евгения), тетя Соня (родная сестра мамы Вали) и пять старших внуков.

Отпевание прошло стройно и торжественно, землю я похоронила в могилу матери на Ваганьковском кладбище. (Впоследствии сюда же была погребена и Мария Алексеевна Жучкова — «мама».) И вот все трое опять соединились вместе. Папу я никогда в молитвах не поминала одного, но всегда с мамой Валей и «мамой» — нашей крестной, воспитавшей нас и заменившей нам родную мать.

Вот что написал тогда о.Евгений М.А. Жучковой.

«23–24 мая 56 г. Ночь 00-05

Дорогая мамочка!

Сегодня вечер посвящен родителям. Когда ребята легли спать, мы с Лидой, Таней и т. Соней собрались в верхней „озерной комнате“ и вместе помолились на великой панихиде. На стене висит портрет папы, а над ним крест белый из слоновой кости. В уголке горят лампады. Стоит столик с крестом, лежит папино Евангелие. Вспоминали родных по записке т. Сони, Калед, Таниных и всех, всех по Вашей когда-то данной Вами мне на поминовение».

Некоторые из наших друзей считали тогда, что отпевать папу не надо, так как его могли отпеть «там», в лагере, но отпевание не то таинство, которое не может повторяться. Оно нужно не только покойному, но и близким, которые прощаются с ним, провожая его в Царствие Небесное. Теперь, когда мы узнали, что папа был расстрелян 5 ноября 1937 года на полигоне НКВД в Бутове, стало ясно, что его никто отпеть не мог.

Проходили годы — о судьбе папы ничего больше не стало известно. Мне кто-то сказал, что о пропавших молятся святому великомученику Артемию, пострадавшему при Юлиане Отступнике в 362 году (см. Жития святых, память его 20 октября/2 ноября). Я стала ему молиться ежедневно, читая тропарь и кондак, и всегда чтила день его памяти. Потом и дети стали молиться: «Господи, дай, чтобы мы узнали, как умер дедушка Володя!». Годы шли, и людей, которые могли встретится с папой «там» или случайно что-нибудь о нем знать, становилось все меньше и меньше, и надежда их встретить становилась нереальной. Память же великомученика Артемия мы продолжали ежегодно чтить 2 ноября.

В 1989 году в Московской Патриархии стали составлять списки на молитвенную память (а может быть, и для канонизации) репрессированных лиц духовного звания и мирян. Весной мы подали заявление в прокуратуру СССР с просьбой выдать копию свидетельства о реабилитации, так как наша справка в связи со смертью о. Евгения и его сына о. Николая была потеряна, а также сообщить подробности и место смерти папы. Подавал заявление мой сын Кирилл [16], так как мне было не по силам.

Летом нам прислали справку из суда, копию свидетельства о реабилитации, в котором говорилось, что постановление «тройки» от 3 ноября 1937 года аннулировано «из-за недоказанности преступления», а сведения о причине и месте смерти должны быть присланы из управления КГБ, откуда нам сообщили, что запрос получен и о результатах нам будет сообщено позже.

1 ноября, под день памяти великомученика Артемия, я прочитала его житие и помолилась ему. Со второго на третье мне не спалось, и я опять открыла Жития святых. Утром просыпаюсь, а Кирилл говорит, что звонили из КГБ и просили его приехать: есть сведения о папе.

Я осталась одна дома (отец Глеб был в церкви), стала звонить детям: Ване [17], Ане [18], Саше в Ленинград, где в это время была и Маша [19].

Кирилл уехал, а вернувшись домой, сказал: «Они все врали — он мученик. Дедушка расстрелян 5 ноября 1937 года», и дал мне фотокарточку из дела, на которой папа одет в нижнюю рубашку, в очках, смотрит очень напряженным, как говорится, отрешенным, взглядом. Сбоку фотокарточки черная полоса: фамилия, инициалы и № 77536.

Я знала, что папы нет в живых, но принять эту весть было больно и тяжело. Он — мученик за веру Христову, но как представишь себе, что думал и переживал он, когда его вели на казнь… Может быть, пел: «Христос Воскресе!», а может быть, и слышал неземное пение, как услышали его русские солдаты, ведшие на расстрел священномученика Лаврентия (Князева), епископа Балахнинского, викария Нижегородской епархии, 6 ноября 1918 г. Они слышали пение «Херувимской» и отказались стрелять. Призвали латышей, и те привели приговор в исполнение.

Как нам стало известно из протоколов, Господь дал папе силы и мудрость мужественно перенести допросы. На вопросы о его знакомых, сотрудниках по Христианскому студенческому движению, близких духовных чадах и собратьях по священническому служению он называл или покойных, или лиц, находящихся вне досягаемости властей. На более настойчивые требования следователей назвать кого-либо он прямо говорил, что отказывается отвечать. На вопрос о его политических убеждениях он ответил, что политикой не интересуется, так как она не может решить наиболее важные вопросы в жизни как отдельного человека, так и общества в целом. На вопрос о его отношении к советской власти отец Владимир ответил: «Я по своим убеждениям заявляю, что советская власть есть явление временное, как всякая власть».

Кирилл вскоре ушел по каким-то делам, и я осталась одна, не отрываясь от папиной карточки. Стала звонить своим… К счастью, скоро позвонил Василий [20]. «Сволочи…», — только сказал он и поспешил домой. В дверях он столкнулся с отцом Глебом, который ничего не знал и не понимал, почему я в слезах и Вася меня обнимает. Кирилл дозвонился до Маши в Ленинград, ему тоже было тяжело.

«Просите, и дастся вам…» — мы много просили, а потом по маловерию отчаялись получить просимое, но великомученик Артемий не оставил нашу просьбу тщетной и, когда уже не было никакой надежды, послал ответ. Вот наглядная связь неба с землей, небожителей с нами.

С папой по одному делу проходили и были расстреляны еще два человека: Владимир Алексеевич Комаровский, художник-иконописец, и Сергей Михайлович Ильин — счетовод.

Родственников В.А. Комаровского мы нашли на следующий день через знакомых по храму Ильи Обыденного. С его дочерью Антониной Владимировной Комаровской (†2002) я была знакома через Н.Г. Чулкову (†1961), у которой мы с «мамой» жили на Смоленском бульваре с 1943 по 1951 год, а его внук Алеша Бобринский был товарищем Кирилла. Родственников С.М. Ильина нашли позднее.

5 ноября 1989 года, через 52 года после расстрела папы, отец Глеб отслужил заупокойную литургию, как всегда в то время, дома [21], а вечером собрали внуков, правнуков и друзей, знавших папу еще детьми. Это были Глеб Борисович Удинцев, очень любивший папу и часто приезжавший к нам в Никольское, и Дмитрий Михайлович Шаховской, отец которого, о. Михаил Шик, служил вместе с папой в храме у Соломенной Сторожки и был расстрелян в Бутове 27 сентября 1937 года. Все вместе отпели панихиду, была трапеза и вспоминали папу в первый раз в день его смерти.

По рекомендации сотрудника КГБ Кирилл подал заявление на реабилитацию по делу 1932 года. Обвинение — в «участии во Всесоюзной контрреволюционной монархической организации „Истинно Православная Церковь“», приговор — к высылке в Северный край сроком на три года условно. По этому делу папа был также полностью реабилитирован в начале 1990 года.

Духовные дети вспоминают о. Владимира как очень цельного, сосредоточенного, молитвенного и волевого человека. Всех поражал сосредоточенный взгляд его темно-карих глаз. С каждым человеком, за очень редким исключением, он разговаривал как с самым важным и дорогим для себя. Делами веры были для него молитва, проповедь, моральная и материальная помощь нуждающимся. Он мог сосредоточенно молиться и в храме во время богослужения, и в одиночестве, и когда вокруг были суета и шум. Все его богослужения были вдохновенны, а праздничные наполнены благоговейным восторгом, который охватывал весь храм. Когда в 1932 году его привезли на Лубянку и оставили одного в помещении без окон, он первым делом встал на колени и стал горячо молиться, а затем уничтожил все записи с адресами. Его близкие друзья, у которых он нередко жил, вспоминают, как он подолгу молился, стоя в углу комнаты, в которой жизнь шла своим чередом: кто-то разговаривал, кто-то ел, кто-то спал и т.д.

Отец обладал блестящими организаторскими способностями. Это отмечали все, кто сотрудничал с ним как во время его деятельности в Христианском студенческом движении, так и в последующие годы, в частности, когда он организовывал помощь репрессированным.

Он умел живо и доходчиво проповедовать как с церковного амвона, так и в маленьких комнатах. Особенно большое влияние он оказывал на молодежь и подростков. Как пастырь он, казалось, был создан прежде всего для них. Когда отец Владимир был вынужден уйти за штат, один из его духовных сыновей, мальчик лет одиннадцати, спросил свою мать: «Мама, если бы отец Владимир снова стал служить, ты бы вернулась к нему?»  Мать ответила: «Нет, отец Алексей лучше» (о. Алексей Рождественский был восьмидесятилетним старцем). «А ты?» — в свою очередь спросила она сына. «Я бы перешел обратно к отцу Владимиру», — не задумываясь ответил мальчик.

В 1994 году в Москве происходят важные события. Восьмого мая, в неделю Антипасхи, получив сообщение о том, что на полигоне в Бутове (что это за Бутово — никто тогда еще не знает) будет освящен поминальный крест в честь расстрелянных. Кирилл едет туда; владыка Сергий и владыка Арсений освящают поклонный крест. Кирилл встречает там Антонину Владимировну Комаровскую. Ей известно, что ее отец расстрелян здесь. Значит, на этом полигоне расстрелян и мой отец. Вечером Марии Ильяшенко (дочери моего брата) звонят из Свято-Тихоновского института и говорят, что в списках расстрелянных в Бутове есть Владимир Амбарцумов; правда, он числится мирянином. Таким образом мы узнаем место расстрела и захоронения моего отца.

На Радоницу отец Глеб, едва оправившийся после операции [22], садится в машину, и мы едем в Бутово. Приезжаем к полигону, но там пускают только в субботу и в воскресенье. Мы проехали по тропинке налево, где теперь к храму идет автомобильная дорога, и здесь отслужили панихиду за убиенных. Все это переживали как очень большое событие.

Теперь вся наша жизнь связана с Бутовом. Мы узнаем, что в Бутове расстрелян владыка Серафим Чичагов; матушка Серафима, в то время игуменья Новодевичьего монастыря, тоже приезжала туда. И вот мы, дети там расстрелянных, с матушкой Серафимой во главе, пишем Святейшему Патриарху прошение о том, чтобы в Бутове разрешили построить храм.

Патриарх благословляет. Собирается община, куда входят в основном дети и внуки расстрелянных там: игумения Серафима, о. Андрей Лоргус, Алексей Бобринский и Кирилл. Встает вопрос, кому быть главой этой общины. Отец Глеб понимает, что, если общину возглавит Кирилл, то с геологией ему надо будет прощаться. Кирилл колеблется, но я его поддерживаю. «Там же похоронен наш мученик!» Кирилл соглашается, и начинается подготовка к строительству храма.

24 июля 2000 года в автомобильной катастрофе погибли мой старший сын Сергей и его жена Анна. Они были активными создателями деревянного храма в Бутове, многое делали для скорейшего его возведения.

Я много плакала о папе, так жутко вырванном из нашей жизни. О. Глеб, умирая, много страдал, и было как-то странно молить о продлении его жизни, то есть, по существу, о продлении страданий. А дети ушли мгновенно. Это очень трудно принять. И, как писал кто-то из друзей моему отцу на смерть мамы, «не всегда легко сказать: да будет воля Твоя». И вот наступил август, еще не было и сорока дней детям, мне звонит о. Владимир Воробьев и сообщает, что только что кончилось заседание комиссии по канонизации и мой папа канонизирован. 18–19 августа заседает Освященный Юбилейный Архиерейский Собор, а на 20 августа назначено торжественное богослужение, где будут канонизированы новомученики и исповедники XX века.

И вот торжественный день. Началась праздничная Литургия. Пели Преображенские антифоны, как в самый день Преображения. На сугубой ектении — заупокойные прошения. Архидиакон провозгласил «вечную память» всем убиенным и замученным в XX веке. Многие плачут.

Святейший Патриарх взошел на свою кафедру посреди храма. Митрополит Ювеналий прочитал постановление Освященного Юбилейного Архиерейского Собора Русской Православной Церкви о канонизации новомучеников и исповедников Российских. Два пресвитера выносят из алтаря новописанную икону новомучеников и исповедников Российских, и Святейший Патриарх Алексий благословляет ею всех присутствующих на четыре стороны. Хор поет тропарь и кондак новомученикам и исповедникам Российским.

Описать то волнение и радость, я думаю, охватившие всех, словами невозможно.

Матушка Иулиания ведет меня перед причастием приложиться к иконе новоканонизированных святых. Я знаю, где образ отца, но ничего не вижу.

Кончилась литургия, получаем благословение Святейшего — маленькую иконку новомучеников. Сияет солнце, народ ликует, поет Пасху.

Наступают новые отношения с отцом. В первые века пострадавшие и убиенные за Христа сразу становились мучениками, в наши дни — иначе. Папа и раньше воспринимался нами как мученик, но молиться ему мы могли только келейно, а теперь он прославлен всей полнотой Православной Церкви.

Хочется кончить словами: «Крест неотделим от славы. Преображение не бывает без страданий. Пасхальный дух вырастает из духа Голгофы». Голгофой для меня была смерть детей, а Пасхой — папина канонизация.

«Радуйся, священномучениче, отче Владимире, во Царствии Небесном венцем нетленным увенчанный!»

Теперь, после канонизации, священномученик Владимир открывается православным людям. Православные Армении, когда узнали, что есть священномученик-армянин, приехали в Зачатьевский монастырь, заказали большую его икону во весь рост (она около года находилась в настоятельском корпусе в моей келье), затем ее увезли в Ереван, в кафедральный собор в честь Покрова Пресвятой Богородицы. О. Владимир (тезка папы), с которым матушка Иулиания познакомилась на Святой Земле, свидетельствовал, что священномученик Владимир — один из почитаемых святых Армении и к нему притекает много народа, особенно при переходе в Православие из других конфессий.

Еще раньше, когда в Зачатьевском монастыре восстанавливали храм Святого Духа, в бывшем здании богадельни, освободилось помещение, непосредственно примыкающее к храму. Матушка игумения испросила благословение у Патриарха освятить там придел во имя священномученика Владимира.

Память о. Владимира (5 ноября) в 2005 году совпала с родительской субботой, и игумения Иулиания перенесла празднование на 3 ноября — день заседания «тройки», вынесшей ему смертный приговор в 1937 году. 2 ноября, в день памяти священномученика Артемия, указавшего нам день расстрела о. Владимира после долгих лет нашей общей молитвы, в Свято-Духовском храме монастыря был освящен придел в его честь. После освящения была отслужена торжественная Всенощная, а на следующий день Божественная литургия. Было много родственников — и внуки, и правнуки. После службы раздавали иконки священномученика Владимира с частицей бутовской земли, взятой из раскопа. В храме Троицы «на Грязех» о. Иоанн освятил новую икону священномученика Владимира. В храме Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове отец Кирилл совершил торжественную Всенощную и Божественную Литургию (5–6 ноября). Так что память священномученика Владимира в 2005 году совершалась несколько раз.

На освящении придела присутствовал последний духовный сын о. Владимира — Глеб Борисович Удинцев (в доме его отца на Соломенной Сторожке о. Владимир тайно совершал литургию). Сейчас соседний с родительским домом Г.Б. Удинцева участок принадлежит общине о. Димитрия Смирнова, и он построил там часовню-храм в честь священномученика Владимира Амбарцумова. Место, где совершалась Божественная литургия, вновь становится храмом. В жизни нет ничего случайного. На последней фотографии папы до ареста он сидит в кресле-качалке в саду на участке Удинцевых.

В 2000 году в Зачатьевском монастыре была написана первая аналойная икона священномученика Владимира Марией Цех, которая вместе с группой иконописцев расписывала там Зачатьевский храм, храм Святого Духа и придел священномученика Владимира. Его иконы есть в храме Князя Владимира в Старых Садех, где он раньше служил, в храме мученицы Татианы при МГУ (в группе святых, окончивших Московский университет). В деревянном храме Новомучеников и Исповедников в Бутове находится первая икона, а в новом большом храме в Бутове есть его изображение на иконе группы святых по дням прославленных. В Саратове, в Свято-Алексеевском женском монастыре чтут священномученика Владимира, считая его своим небесным покровителем, так как он родился в этом городе. После открытия мощей преподобноисповедника святителя Виктора (Островидова) его мощи были поставлены в храме святого Александра Невского Свято-Троицкого Макарьевского женского монастыря г. Вятки — и там тоже почитают священномученика Владимира — ставленника святителя Виктора.

Один знакомый о. Иоанна вез в его храм икону «Спас в хитоне» работы священномученика Серафима (Чичагова) и около двух часов не мог поймать машину. Тогда он решил помолиться священномученику Владимиру, и почти тотчас же машина нашлась и шофер был армянин. Работы во Владимирском приделе начались после дня его памяти бригадой из армян.

В службе о. Владимиру поется: «…и многие чада твоя якоже апостоли просвещают земные концы, и чтущия тя яко звезду»

У моих родителей было двое детей — теперь тринадцать внуков, более пятидесяти правнуков, и праправнуки прибавляют счет. Из них двенадцать священников, два диакона, игумения монастыря, инокиня и много учащихся духовных школ.

О. Глеб писал, что главное сокровище, которое ему оставила его мама, — это православная вера. Отец Евгений писал нашей «маме» Марии Алексеевне — «и милость Божия, и благословение Господне на жизни нас, детей, по жизни достойных родителей. Самое дорогое наследство — это возможность уважать и радоваться о жизни родителей».

Так будем же все мы преумножать то дорогое наследство в своей жизни, следуя по стопам и заповедям своих родителей.

1 марта 2007 года

Сноски:

[1] В настоящее время эта фисгармония находится в Зачатьев­ском монастыре.

[2] Никита был приемным сыном. Чуваш, из беспризорных, впо­следствии он нашел своих родственников и уехал на родину.

[3] Подробнее о ее последних днях см. мои «Воспоминания об о. Глебе» в кн.: Священник Глеб Каледа — ученый и пастырь. М.: Изд-во Зачатьевского монастыря, 2007. С. 274–276.

[4] См.: «У Бога все живы». Воспоминания о Даниловском старце архимандрите Георгии (Лаврове). М.: Изд. «Даниловский благовестник», 1996.

[5] Пестов Н.Е. (1892–1978) — известный духовный писатель, автор неоднократно издававшейся книги «Современная практика православного благочестия. Опыт построения христианского миросозерцания».

[6] Об этом эпизоде также пишет в своей книге «Под кровом Всевышнего» дочь Н.Е. Пестова, Н.Н. Соколова.

[7] Родной брат архимандрита Софрония (Сахарова; †1993), известного православного подвижника XX века, ученика преподобного Силуана Афонского.

[8] Сергей Сергеевич Утешев умер 1 декабря 1975 г., а Галина Борисовна — 18 апреля 1985. Они имели троих сыновей и одну дочь.

[9] Каледа-Амбарцумова Л. Соломенная Сторожка ǁ Московский журнал. 1992. № 10. С. 57.

[10] Рекомендую почитать воспоминания В.В. Быкова в журнале «Ныне и присно» (2004. № 1) о домашних церквах, где тайно служились литургии иереями, скрывавшимися от арестов и неминуемых лагерей, а то и расстрелов.

[11] И.П. Клушанцев скончался на первый день Пасхи. С их дочерью Ниной и сыном Борисом я дружила, когда мы с папой переехали из Посада под Москву. Иногда гостила у них по несколько дней, Нина приезжала к нам в Кучино.

[12] О. Владимир Медведюк был также расстрелян в Бутове (3.12.1937).

[13] Квитко Наталия Михайловна, в замужестве Гоманькова, и ее муж, доктор физико-математических наук В.И. Гоманьков были ближайшими друзьями нашей семьи.

[14] Отец Николай Амбарцумов (1950–1987), священник Троицкого собора в Санкт-Петербурге, умер от острого лейкоза.

[15] Удинцев Г.Б. — духовный сын о. Владимира Амбарцумова. См. его воспоминания в настоящем издании. — Ред.

[16] Священник Кирилл Каледа, настоятель московского храма Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове. — Ред.

[17] Священник Иоанн Каледа, настоятель московского храма Живоначальной Троицы «на Грязех». — Ред.

[18] Жена старшего сына о. Глеба и Лидии Владимировны Сергея, который в тот момент находился в геологической экспедиции. — Ред.

[19] Младшая дочь о. Глеба и Лидии Владимировны, игумения Зачатьевского ставропигиального монастыря Иулиания. — Ред.

[20] Младший сын о. Глеба и Лидии Владимировны, врач-психиатр. — Ред.

[21] О. Глеб вышел на открытое священническое служение в конце 1990 года.

[22] В марте 1994 г. о. Глеб Каледа перенес первую операцию по поводу онкологического заболевания. Он скончался 1 ноября 1994 г.

Источник: zachatevmon.ru

Обложка: zachatevmon.ru