Армянский писатель Абиг Авакян родился в Тегеране 14 сентября 1919 года. Начальное образование получил в местной армянской школе. Продолжил учиться в персидской и французской школах, а также американском колледже.

В 1939 году Абиг Авакян был призван в армию и после окончания лётных курсов с 1941-го служил в иранской армии в качестве военного лётчика. В 1946-м репатриировался в Армению. В 1949-м был принят в Союз писателей СССР. В 1957-м окончил Высшие литературные курсы при Союзе писателей СССР в Москве. Умер в Ереване 25 января 1983 года.

Абиг Авакян — автор романов «Завтра», «Раскалённая земля», «Назели Даларян», сборников рассказов «Шахре-Шад, весёлый город» и «Южная лихорадка».

Рассказ «Когда в жару смеются»

Ассирийца Джорджа, владельца маленького ресторана, убили жители Лора. Это случилось летом 1943 года. Я работал тогда в компании по строительству дорог, довольно пёстрой по составу. Здесь, в деревне под названием Танге-Малави, можно было встретить человека какой угодно национальности и веры. В годы войны весь юг Ирана напоминал Аляску 1800-х годов. Компания официально разрешила Джорджу открыть в этой запретной военной зоне частный ресторан. Дневную выручку Джордж уносил и прятал под камень на склоне горы. Бандиты выследили и убили его у тайника. Выстрелов не было. Его прикончили ножом.

Похоронили мы этого человека. Послали телеграмму в Тегеран. Приехали двое — женщина и маленькая девочка, — продали целую гору пустых бутылок, долго спорили о ящиках и бочках. Спор этот оборвался сам по себе: надвигалась полуденная жара.

— Будьте вы прокляты! — погрозила женщина кулаком в нашу сторону. — Это вы угробили моего мужа!

Нам трудно было сказать этой женщине: «Твоего мужа угробили не мы. Зачем он приехал на юг? Зачем прятал деньги под камень, а не посылал домой? Если ты жена, зачем позволила ему приехать? И, наконец, почему ты не идёшь взглянуть на его могилу?». В эту проклятую жару ничего такого не скажешь.

Они уехали, хлопнув на прощание дверцей автомобиля, оставив только застрявший в ушах пронзительный крик: «Это вы угробили моего мужа!».

Потом всё это кончилось, и спустя несколько дней заявился Барегам Сукиасян из Адана.

Я и мой шеф, голландский инженер Ив Крестенсен, вместе с нашим помощником, турком Камилем, сидели у закрытого ресторана в тени олеандровых кустов.

Барегам появился, неизвестно чему смеясь, осмотрел со всех сторон ресторан покойного Джорджа, потёр руки и пробормотал:

— Ну ладно, я открою…

Он не обращал на нас никакого внимания.

— Так не пойдёт, земляк, — сказал я, — ты сперва подойди, познакомимся. Тебе бы следовало явиться с правом и ещё кое с чем…

— Я и явился кое с чем, — смеясь, сказал Барегам. — Пожалуйста, познакомимся. Имя моё Барегам Сукиасян, а отца моего звали кузнец Мкртич, в Адане я родился, в 1887 году. Открою ресторан, но не стану класть деньги под камень, а буду копить их, потом сожгу и уйду, ясно?

«Видно, чокнутый», — подумал я.

Перевёл Иву, и ему этот человек понравился. Ну да он и сам был чокнутый, странный этот человек, эмигрант, первоклассный инженер и первоклассный пьяница.

— Разрешить ему! — распорядился он. — Не можем же мы, чёрт подери, сидеть в этой преисподней и без конца смотреть на закрытую дверь.

— Всё в порядке, земляк, — сказал я, — приступай к делу.

— Я завтра вернусь, — сказал Барегам, — поеду в Андимешк, заберу своё добро.

На следующий день, только мы кончили работу, он приехал на «студебекере». Запылённый водитель вылез из кабины, кисло поглядел на лорцев, пристроившихся кто где на берегу ручья, и сказал:

— Ну чего вы тут расселись, олухи, берите вещи!

Лорцы стали выгружать добро Барегама: столы, стулья, большущие, тяжеленные ящики. Водителя мы угостили тёплой кока-колой, он отхлебнул немного, посмотрел по сторонам и сплюнул.

— Скверно, — сказал он, состроив гримасу. — Как вы здесь живёте, и что этот человек всё смеется?

Барегам и правда часто смеялся к месту и не к месту, беспричинным смехом. Когда он выстроил на полках бутылки и надел неглаженый белый фартук, встал за стойку, посмотрел на нас и, смеясь, спросил:

— Чего желаете?

— Виски, — сказал я и повторил нашу новую шутку: — И ещё кое-чего…

Я люблю своих соотечественников, будь они плохие или хорошие, умные или чокнутые. Я радовался, видя, как хорошо идут у Барегама дела. Водители грузовых машин не могли не заглянуть на часок-другой в этот единственный на весь наш участок дороги ресторан.

Барегам не прятал деньги под камень, он клал их в ящик стойки, и когда я говорил ему, что надо быть осторожнее, что тут страна бандитов, человека зарезать легче, чем курицу, — он вытаскивал из заднего кармана шестизарядный револьвер старого образца с деревянной рукоятью.

Я подарил ему хорошее охотничье ружьё и штук тридцать-сорок патронов, и наша дружба стала ещё крепче. Барегам как смеялся к месту и не к месту, так и к месту и не к месту говорил, что в один прекрасный день сожжёт своё добро. Когда я спросил его, почему он так ненавидит своё добро, он рассказал:

— Я, знаете ли, человек конченый, пропащий, самый что ни на есть конченый и пропащий.

Он говорил медленно, ровным голосом, будто сам с собой. На меня не смотрел, смотрел куда-то в неизвестность, кто знает, может быть, туда, откуда брали начало его воспоминания.

— Единственное, что у меня было, молодой человек, — это моя мать… Дела отца, кузнеца Мкртича, расстроились, и он с горя умер… Да, продал я кузницу, оставил Адан и отправился на поиски работы, и вот как раз в это время на нас набросились эти собаки… И когда я вернулся в Адан, весь наш дом был в огне, — они начали поджог со стога сена, что стоял на крыше, потом пламя перекинулось вниз и уже пожирало наши комнаты… Дом сгорел, и соседи мне сказали: «Сын кузнеца Мкртича, Барегам, мать твоя жива, она убежала, когда пришла беда, иди ищи её, найди…»

Барегам, сын кузнеца Мкртича, вытер лицо краем фартука и продолжал:

— Шесть тысяч лет бродил я по свету — искал мать, потом дороги привели меня в эти места. Здесь я узнал, что мать моя жива и что она в Полисе… Эх, руки мои были коротки — я не мог помочь ей. Я нашёл работу — на пивоваренном заводе с утра до ночи таскал бочки, копил деньги. Всё копил и копил их, пока не пришла весть, что Шармах Сукиасян не стало…

Барегам в сердцах выдвинул ящики, большими своими руками вытащил кучу разноцветных кредиток, смял их, грохнул кулаками по стойке и закричал мне в лицо:

— На чёрта мне они, когда я один на свете, понимаешь, один, как сова!

Он смотрел на меня удивительно злыми глазами, словно не кто иной, как я был причиной его трагедии.

Потом он успокоился, сунул смятые бумажки обратно в ящик, со стуком задвинул его, закурил он, облокотившись о стойку, снова устремил взгляд вдаль — наверно, туда, где брали начало его воспоминания.

— Если бы эти деньги были у меня тогда, я бы поехал, добрался до Полиса, хоть ещё раз в жизни увидел бы мать, даже, возможно, спас бы её.

Он залпом выпил стакан джина, вытер рукавом усы и, засмеявшись, сказал:

— Или сам сложил бы голову.

Истории моего земляка в какой-то мере недоставало логики. На земле все смертны — так уж устроен мир, но зачем должны гибнуть и живые вслед за мёртвыми?

Когда я высказал это Барегаму, он засмеялся и, качая головой, сказал:

— Э, молод ты, ничего не понимаешь…

Я не стал ему возражать, но смех его был для меня загадкой. Человек с такой ужасной судьбой, думал я, если не плачет — пусть не плачет, но смеяться он не имеет права, это неестественно, однако, может, он и впрямь чокнутый?

Барегам был тучным человеком, с большим носом, обвисшими грустными усами; когда он смеялся, его живот под белым неглаженым фартуком трясся.

Я рассказал ему о Серобе из Лима, который неожиданно попал в наши места и вскоре ушёл, чтобы исчезнуть в пустыне. Рассказал о Манукянце Григоре из Вана, что держит сейчас ресторан в Дезфуле, о красноармейце Гургене Ованнисяне, которого суровая рука войны забросила из его родного Лори сюда, в эту глушь, и который потом погиб под Керчью…

Барегам выслушал все эти печальные истории и рассмеялся, и я убедился, что у него и вправду не все дома.

Наш помощник, турок Камиль, тоже был аданец, и судьба привела его сюда, чтобы здесь погубить. Пошёл он взрывать какую-то скалу, а проклятый шнур, что к динамиту подводится, взял да и обманул его, притворился, будто бы погас, и когда бедняга приблизился к скале, динамит взорвался…

— Он твоим земляком был, — сказал я Барегаму, — пусть кое-как, но жил, дети у него в Адане, наверно, и жена есть, но далеко они, приехать не могут…

Барегам махнул рукой и сказал:

— Ну ладно, найдите что от него осталось и похороните, жалко его, за похороны я заплачу.

На этот раз засмеялся я.

— Нет, Барегам, ты уж лучше сожги свои деньги.

И в один прекрасный день он таки сжёг и свои деньги, и свой ресторан.

Сидя в моей комнате, мы беседовали с Ивом Крестенсеном об этом сотворённом богом мире, когда вдруг вбежал наш работник Голам-Реза:

— Ресторан Барегама горит!

То, что предстало нашим глазам, было ужасно: всё Барегамово добро горело и рушилось, а сам он сидел поодаль, у стола, в тени олеандровых кустов и как ни в чём не бывало курил: перед ним стояла бутылка джина.

— Что ты наделал, земляк? — закричал я, испытывая и боль и негодование, и потряс его за плечи.

— Ничего, — ответил странный этот человек, — вылил бидон бензина на деньги и на разное там барахло и поджёг.

Он засмеялся, я с удивлением посмотрел ему в лицо; это был уже не смех, а что-то вроде мычания.

Надвигалась полуденная жара. Она надвигалась медленно и неотвратимо. Пришла, стала возле ресторана, посмотрела на отупевших от виски и от неё самой людей и спросила: «Что вы здесь собрались и не идёте в тень?».

— А начали со стога сена, что на крыше был, собаки… — едва пробормотал Барегам, уже оглушённый джином.

Голландский инженер Ив Крестенсен вышел из оцепенения и заорал:

— Я не позволю устраивать здесь пожары, чёрт подери! В конце концов в проклятой этой дыре я хозяин!

Но у Крестенсена такие вспышки гнева обычно гасли быстро.

А я смотрел на дотлевающие угли, и мне хотелось закричать: «Серобы, Григоры, Барегамы, ну что вы делаете, зачем вы всё время кочуете, самые хорошие на свете люди? Что случилось — прошло, успокойтесь же наконец, живите там, где живёте, пока не вернёмся в родные наши края…»

Полуденная жара держалась в стороне от угасавших головешек.

Голландец Ив, наш работник Голам-Реза и сбежавшиеся местные жители смотрели, как догорает ресторан и как в этой невероятной жаре Барегам прихлёбывает джин и не то смеётся, не то мычит.

И когда всё кончилось, он поднялся с места, швырнул пустую бутылку в дымящиеся угли, вывернул наизнанку карманы, засмеялся и вышел на дорогу.

Мы не пытались его удержать, никто на свете не мог бы этого сделать, мы стояли и смотрели вслед. Он шёл по горящей от солнца пыльной белой дороге, сильно покачиваясь, с вывернутыми наизнанку карманами, которые издали походили на заячьи уши. Почему-то мне казалось, что, дойдя до поворота дороги, он оглянется. Но он не оглянулся, потому что позади ничего не оставил.

Ив устало опустился на тот стул, на котором совсем недавно сидел Барегам. Он закурил трубку и проворчал:

— Вы, армяне, удивительный народ, чёрт возьми! Чтобы вас понять, нужно, наверное, десять тысяч лет прожить.

И, немного помолчав, тихо как сквозь сон, прибавил:

— Может, за это я вас и люблю…

Возвращаясь к себе, я думал: «Сознательно ли мой земляк не дорожит ничем, даже собственной жизнью, и неостановимо бредёт куда-то по бесконечным дорогам этого огромного мира, или всё это он делает безотчётно — как лунатик?».

Перевод с армянского В. Баласяна

Воспроизводится по изданию: В тёплой тихой долине дома: Проза об Армении / сост. А. Баяндур. — Москва : Молодая гвардия, 1990.

На обложке — фрагмент картины Мартироса Сарьяна «В Персии» (1915).