Артем Оганов – не просто очень известный ученый, он один их тех удивительных людей, которые способны менять наш мир. Упорный труд и увлеченность наукой сделали его одним из ведущих специалистов в области кристаллографии. В 2014 году журналы «Русский репортер» и «Эксперт» включили Оганова в список 100 наиболее влиятельных россиян, а Forbes — в топ-50 «Россиян, завоевавших мир». Сейчас он является профессором Сколковского института науки и технологий.

Корни Оганова по отцу — из Шуши. Не так давно ученый путешествовал по Армении вместе с семьей. В результате этой поездки появился короткий, но емкий и трогательный рассказ-сон о родине предков. Публикуем текст с любезного разрешения автора.

Сон о Карабахе

Ереван. Наше путешествие по Армении подходит к концу. Мы с детьми сидим во дворе, мои глаза закрываются, я засыпаю. Как и мой карабахский дед, я могу засыпать в любое время и в любом положении. В старости дед часто засыпал в очках, и в семье шутили, что он это делает, чтобы лучше разглядеть сны. А мне очки не нужны, у меня хорошее зрение и наяву, и во сне. Я сплю, и мне снится родина моих предков, Карабах, что означает «обильный сад» [точнее, «Черный сад» — прим. ред.].

Мне снится, что у меня выросли крылья, и я полетел туда, где столетие назад жили мои предки. Когда ты летишь, ты не видишь границ, созданных человеческими амбициями и жадностью. Птица рано или поздно возвращается на родину предков, чтобы хотя бы взглянуть на нее.

На земле, где еще недавно была война, я вижу зеленые счастливые горы, бесконечные цветущие фруктовые сады, ухоженные красивые города и поселки. Кажется, будто я попал на юг Швейцарии — но нет, это Карабах.

Шуши — родина моих предков, город на высокой плоской горе с отвесными склонами, неприступная крепость. Столица Карабаха, это был один из главных центров всего армянского мира, где жило почти 50 тысяч человек. Центр интеллигенции, а потом и центр революционного движения, а потом неизбежно и центр большой резни, от которой мои предки бежали в Тбилиси. Птица многое видала и знает, что главный результат почти всякой революции — резня, и нет в революциях справедливости. Справедливость есть только там, где о ней не говорят. Люди делили землю, резали ее по клочкам — и резали тех людей, кто на ней живет. В той резне исчезло армянское население города. Потом была еще одна война и страшная бойня, в которой город едва выжил. Сейчас в городе едва найдется и 5 тысяч людей, и есть много убитых домов, но город живет, в нем создают изумительные музеи, а новые дома поражают своей белизной и опрятностью. Вообще, если в Армении дома часто рыжего цвета, то в Карабахе почему-то побелённые. И то, и то — красиво. Я вижу белоснежную церковь, которой лет 300 — по армянским масштабам это новостройка, но в эту церковь ходили мои предки в течение многих поколений. Я вижу фреску, на которой младенец Иисус очень похож на моего сына Льва, и даже такой же рыжий и светлокожий.

Мой путь идет дальше, и я вижу нынешнюю столицу Карабаха — Степанакерт. Мои дети оказываются рядом со мной, и перед нами открывается ухоженная площадь, на которой играет духовой оркестр, тут гуляют семьи с детьми, почему-то счастливые — может быть, потому, что радуются миру? Дети катаются на велосипедах, и к нам навстречу идет группа людей, будто сошедших со знаменитой юстинановой фрески из Равенны, и я понимаю, что нас встречают президент Карабаха и его министры. Улыбчивые, открытые люди, приглашающие нас попить чаю в каком-то деревенском саду. Сад похож на дачу моей тёти, и тут растут все фрукты и ягоды, но дом старый, и ему нужен ремонт. Странное дело, но в Карабахе люди пьют чай, а не кофе, как в Армении. Чай из душистых горных трав, или черный чай, его делают на самоваре, вприкуску с изумительной ореховой пахлавой. Вдруг наступила ночь, а мы все пьем чай, и над садом восходит полная луна, освещая налитые виноградные гроздья.

Я вижу древние монастыри и храмы, украшенные фресками и несчетным множеством резных камней-хачкаров. Раньше здесь были центры науки и даже центры политической власти, а потом — руины, но сейчас они восстановлены. Я вижу изумительную древнюю литургию, которую проводит бородатый священник в черном капюшоне, стоя спиной к пастве, как в древние времена. Я не понимаю ни одного слова, но понимаю смысл того, что он говорит — в реальной жизни обычно наоборот: мы говорим, используя одни и те же слова, но не понимаем друг друга. Священник то поет, то говорит, и его слова отдаются гулом в тяжелых каменных стенах храма, будто эхом многовековой истории.

Я вижу людей, но почему-то они прозрачные, так что я будто вижу их душу, и они как будто слегка парят над землей. Карабахцы часто кряжистые, почти квадратные и круглолицые, странно видеть их идущими слегка над землей. Несмотря на могучее телосложение, эти люди все время улыбаются, даже если рядом никого нет. Рядом с ними тепло, и я спрашиваю сам себя: «Но как же так, ведь про карабахцев ходят легенды об их упрямстве, их называют карабахскими ишаками, а тут я вижу милых, очень легких людей? И как же так, ведь все тут еще недавно воевали насмерть — а запаха войны и смерти нет совсем?» И эхо, то ли от этих людей, то ли от стен древних храмов, мне отвечает: «Мы очень мягкий и теплый народ, и даже говор у нас мягкий, но у нас нет обратного хода. Мы во всем идем до конца — и в дружбе, и в битве».

Мои крылья переносят меня в огромный зал какой-то школы. Тут тоже все красиво и белоснежно, и мне предстоит провести здесь урок. Я нередко веду уроки в школах, но тут необычный урок. Я вглядываюсь в лица, и вижу много горящих детских глаз. Мне кажется, что в толпе этих лиц я вижу своих детей — то одного, то другого, но потом эти лица растворяются и возникают новые, а в одном из этих лиц, вглядываясь все сильнее, я узнаю самого себя. Тут я пробуждаюсь, и вижу моих детей вокруг себя. Они теребят меня и говорят:

— Папа, а расскажи нам, где жили наши прапрапрадедушки?

— А я и сам не знаю. Войны и время замели все следы. Но мы обязательно все найдем, — отвечаю я.