Мне кажется, я знаю его всю жизнь. Будто бы с самой песочницы. Будто бы это специально нас назвали сказочными именами: меня — Алёнушка, его — Иванушка. Правда, Иванушка на армянский лад: Ованес. Откуда эта иллюзия, если мы родились в разных странах и никогда не пересекались до начала «нулевых». Наверно, появилась она тогда, когда я, русская, только что переехавшая в Армению, жадно собирала информацию о русскоязычных изданиях и писателях в совершенно незнакомой мне стране и наткнулась на два рассказа Азнауряна в журнале «Литературная Армения» — «Наступил ноябрь» и «Эдита» (1997). Это был его дебют. Потом в газете «Голос Армении» был опубликован еще один рассказ автора — «Парус одинокий» (2006). В этот же период, стараниями моих новых друзей и наставников — писателя Гургена Ханджяна и поэта Ованеса Григоряна, у меня появились первые публикации в Армении. А однажды мы с Ованесом Азнауряном пересеклись на «квартирнике» у писателя Сурена Петросяна. Вот откуда сокровенное ощущение «песочницы», литературной «песочницы», потому что наше знакомство, а потом и дружба, замешаны на первых творческих чаяниях и успехах.

Интервью, которое мне удалось взять у писателя Ованеса Азнауряна сразу по возвращении с церемонии награждения премии имени Исаака Бабеля, хочу предварить небольшой биографической справкой для тех, кто еще не знаком с этим именем. Разрешите представить! Ованес Грачикович Азнаурян родился в 1974 году. Окончил Ереванский педагогический институт, факультет истории и основ права. Печатался в изданиях: «Литературная Армения», «Эмигрантская Лира», «Нева», «Дружба народов», «Октябрь», «Урал» и др. Автор книг повестей и рассказов «Симфония одиночества» (Ереван, 2010 г.), «Симфония ожидания» (Ереван, 2014 г.). Член Клуба писателей Кавказа.

— Ованес, расскажи, пожалуйста, что за премия Бабеля, лауреатом которой ты стал недавно? За что она присуждается и какое произведение ты отправил?

— Одесская международная литературная премия имени Исаака Бабеля присуждается за лучший рассказ (новеллу), написанный на русском языке. Это логическое продолжение уникального проекта по увековечению памяти и популяризации литературного наследия выдающегося писателя. В этом году был второй сезон премии, и, как отметили члены жюри и организаторы, премия набирает обороты, и авторитет ее все больше растет (скажем, в этом году число подавших свои произведения на соискание увеличилось вдвое). Учредителем и соучредителями премии имени Исаака Бабеля является Всемирный клуб одесситов, Одесский литературный музей, литературный журнал «Радуга» (Киев), Литературный альманах «Дерибасовская — Ришельевская» (Одесса), Одесская национальная научная библиотека, Лидия Исааковна Бабель (дочь писателя, США).

Рассказ мой, отмеченный жюри, за который и был награжден званием лауреата, называется «Давидовы сны». Он был опубликован еще в 12-м номере журнала «Октябрь» за 2016-й год. Сюжет в нем бесхитростный: ветеран Карабахской войны и деминер шоферит, перевозя пассажиров из Тбилиси в Ереван и обратно, мысленно возвращаясь в детство, юность, и боится взглянуть в будущее… Потому что все, кого он любил, остались в прошлом. Наверное, так.

— Ты побывал на вручении премии в городе-«жемчужине у моря» Одессе. Как принял тебя город? Как ты принял этот город?

— Побывал. И очень благодарен организаторам фестиваля и лично Валерию Исааковичу Хаиту за приглашение. Город? Знаешь, да, я влюбился в этот город. Сразу! Я его таким и представлял, и поэтому он сразу же показался мне родным. Я понял логику его перпендикуляров и нумераций домов (от моря), его спуски и подъемы, свободу его жителей — ведь Одесса всегда была вольным городом, магию «станций» Фонтанской дороги и все старался запомнить как можно больше названий улиц, был совершенно очарован, увидев вывеску «Литературная улица», которая то ли на 9-й, то ли на 10-й «станции». Улыбался каждый раз, когда замечал, что в Одессе машины обгоняют как слева, так и справа. Улыбнулся, когда мне сказали: «В Одессе сплошь платаны, акации и, конечно, каштаны». А когда смотрел — долго смотрел на сувениры в лавочке (выбирал маленького герцога де Ришелье и магнитик с Потемкинской лестницей), продавщица сказала: «Мужчина, таки чтобы они стали вашими, их надо покупать…» И я понял, что город меня тоже принял: ведь я услышал, как мне показалось, настоящую одесскую фразу…

— Исторический размах твоих произведений достаточно глубок, он корнями уходит в прошлое Армении и твоего рода. Казалось бы, истории личные, но интересные всем. В чем секрет?

— Знаешь, я не считаю, что есть какой-то особый секрет. Это чисто по-хемингуэевски: надо написать настоящего старика, настоящее море, настоящую рыбу и настоящего мальчика (так, как ты представляешь, видишь их). И тогда все получится. Если постараться писать честно (опять хемингуэевский термин), то читателю покажется, что и он это все видел. При всем при этом я не говорю о документальности. Точнее, документальности в деталях. Все мои рассказы, романы сочинены. Ничего такого не было на самом деле (во всяком случае, лично со мной и с моими близкими, друзьями). Вся штука в том, что нужно сочинить так, чтобы читатель думал, что так оно и было на самом деле. Я всегда сочиняю. И да, сюжет (сюжетность, если угодно), очень важен: в рассказе обязательно что-то должно происходить. Рассказ — это всегда случай, история. Кому теперь интересно рассуждение или описание переживаний на 5-6 страницах, все это нервическое нытье? Никому ведь! Да и те времена, когда «главный герой — сам текст», думаю, уже прошли. Прости, я, кажется, не совсем ответил на твой вопрос, но это вещи, которые мне кажутся важными, хоть я и понимаю, что они очевидны. В конечном итоге, секрета никакого нет. Нужно просто писать — так, как ты любишь, так, как ты понимаешь то, о чем пишешь. И, наверняка, это окажется созвучным с кем-либо еще, пускай, одним единственным читателем: даже в этом случае, считай, что все было не зря.

— Есть ли для тебя запретные темы, то есть темы, к которым ты никогда не обратишься в своем творчестве?

— Писатель вправе поднять любую тему, если, конечно, он в этой теме разбирается настолько, чтоб писать о ней правдиво. Просто нужно пропустить через себя. Невозможно написать о психушке, только лишь прочтя о ней. Невозможно писать о войне, не пройдя войны (не обязательно участвовать, как в случае с Высоцким, важно пропитаться ею). Исходя из этого, хочу сказать, что, очень надеюсь, я никогда не буду писать о психушке и о войне… Вообще, писателя всегда что-то беспокоит. Меня, в первую очередь, беспокоит человек. Человек в этом большом глобальном мире, который чем дальше, тем больше делается одиноким (хотя, казалось, должно было быть наоборот). Меня беспокоит судьба моей страны, ее будущее, меня беспокоит все то, что должно так или иначе беспокоить любого нормального человека, тем более человека творческого. А иначе зачем писать?

— Писатель Юрий Карабчиевский, еврей по национальности, но не владеющий идишем и пишущий на русском, в повести «Тоска по Армении» размышляет, он русский писатель или еврейский. И приходит к выводу: «Но мы любим свой язык не за то-то и то-то и даже не за то, что он — единственный, а за то, что боль его — наша боль, кровь его — наша кровь и судьба его — наша судьба», а в языке, который вроде родной, но не родной по крови не хватает СУДЬБЫ. Что ты, русскоязычный армянский писатель, думаешь об этом?

— Наверное, нужно объяснить. У меня нет сомнений, какой я писатель. Для меня ответ прост и понятен: армянский, даже если однажды я напишу русский роман, или рассказ, и несмотря на то, что публикуюсь в основном в русскоязычных изданиях (по большому счету, российских). Другое дело, что с самого начала и очень долгое время я испытывал сугубо технические неудобства именно в плане языка, чувствуя некоторое несоответствие, искусственность, что ли: так или иначе, я пишу о мире, в котором я живу, а он часто (почти всегда) не русскоязычен — тем более после 91-го года. Писать на армянском я не могу (русским я, в силу разных обстоятельств, владею лучше), и тогда я придумал вымышленную страну (ее историю), вымышленный город, даже составил карту города, куда вписал название вымышленных улиц, персонажам давал придуманные или нейтральные европейские имена… Но это был тупиковый путь. Все равно получалось искусственно, но искусственно уже по-другому. И тогда, я точно помню, что это была осень 2013-го года, — мой друг подарил мне книгу. Он открыл багажник своей машины, разорвал грязно-коричневую оберточную бумагу, вытащил первую книгу из кипы и сказал: «Это тебе, Ов». Это была книга Гранта Матевосяна «Возвращение». Я, читавший до того Матевосяна на армянском, прочитал теперь его тексты на русском и с удивлением поймал себя на том, что все равно русский текст воспринимаю (слышу глазами) по-прежнему как текст армянский! Это было интересное открытие, и я понял, что можно писать на русском, но по-армянски… Тогда все встало на свои места. То есть то, что я чувствовал сам, то, о чем говорили мне друзья, благодаря «Возвращению» Матевосяна, случилось: пазл сложился. Через несколько месяцев в свет вышла моя вторая книга «Симфония ожидания», и я понял, что так я больше не пишу (наверное, нужно было опубликовать книгу, чтобы это понять). А потом и написал «армянский рассказ» (на русском языке) «Когда растает последний снег» (2014): скажем, там, где персонаж должен был говорить на армянском, он и говорил на армянском. Все стало естественным, и искусственность ушла. А самое большое счастье было, когда я, передав этот рассказ Марии Лазаревой (она на сегодняшний день основной переводчик моих текстов на армянский), заговорил о предполагаемой возможности перевода, она вдруг ответила: «Ой, а я даже не заметила, что читала на русском!»

Помнишь Толкиена? «Не трудно придумать зеленое солнце. Трудно придумать мир, в котором оно будет естественно». Вот что-то подобное и случилось, только мир вокруг придумывать не надо было, он и так был (и есть в готовом, так сказать, виде), нужно было просто поверить в созвучие этого мира с миром внутренним. Ведь тогда уже не важно, как ты его назовешь: Цмакут или Йокнапатоф.

Русский язык мне родной. Это вся домашняя библиотека родителей, в первую очередь, это русская школа, в которой я проучился десять лет, язык общения в русскоязычной семье. Я понимаю его, чувствую, как мне кажется, очень люблю и бесконечно верю в русскую литературу. Армянский же — слишком свой, интимный, что ли, это — колыбельные, которые мне пела мама в детстве, и сказки, которые мне рассказывала бабушка. И некоторые слова я не умею говорить и писать на русском. Это как со словом «карот» [в переводе с армянского — «тоска по родной земле». — прим. Е. Ш.-П.]. Понимаешь?

— Недавно ты закончил новый роман… Над чем сейчас работаешь?

— Пишущий человек всегда пишет, даже если не пишет и просто смотрит в окно (кажется, был такой анекдот даже). Он всегда жадно смотрит на окружающий мир широко открытыми глазами (а вдруг что-то сможет стать сюжетом? Или: а вдруг что-то осенит на сюжет?), и в этом смысле он похож на нечто паразитирующее и всепоглощающее. Ведь никогда не знаешь заранее, что, когда и где может пригодиться. Пригодиться же может все. Очень часто пишешь и удивляешься: «Откуда я это все знаю?» А это именно то, что ты однажды положил в тот самый «литературный сундук» — сознательно или бессознательно, и это всплывает потом, когда пишешь. Следовательно, пишущий человек просто заточен замечать, запоминать. Если ты имеешь в виду, пишу ли я что-то сейчас конкретно (иначе говоря, есть ли сейчас в «производстве» какой-то рассказ), то — нет. Это как с пловцом. Время от времени выныриваешь не только за тем, чтобы глотнуть воздух, но и посмотреть, сколько осталось до берега или до буйка, кто рядом плывет и т.д. И видишь, многих ты, оказывается, обогнал (то, как экспериментирует твой сосед сегодня, ты экспериментировал десять лет назад), от некоторых ты отстал (и удивляешься: «Значит, так можно было?!»). Да, сейчас, кажется, такое время, что нужно оглядеться, хотя это не означает, что завтра вдруг не начну писать новый рассказ. Ты никогда не знаешь, от чего и когда забеременеешь новым рассказом. А порой кажется, что рассказ в тебе изначально уже есть, и ты просто сам еще об этом не знаешь. Но что-то вдруг случается (образно говоря: красивый рассвет, взорвавшаяся гроза, кем-то удачно оброненное слово), и «клетки» начинают быстро-быстро делиться, превращаясь в рассказ, роман… Хотя роман — это совсем другая философия. И подход. Нельзя писать роман как рассказ. Это все равно, что делать холодильник теми же методами, какими ты делал телевизор. Общее у них разве что электричество…

— То есть выныривать все же необходимо? Нельзя все время «быть в производстве», как ты сказал?

— Думаю, да. Во-первых, нужно вдохнуть свежего воздуха (а без этого никак). Ведь когда пишешь, ты не дышишь (если пишешь роман, то ты не дышишь, по крайней мере, год). Во-вторых, когда ты дышишь, ты можешь читать книги других, смотреть фильмы, которые ты себе запрещал смотреть и читать, когда писал, или просто наполняться новыми впечатлениями, иначе говоря, жить. Колодец может и высохнуть. И нужно подождать, пока снова наполнится. Да, сейчас именно такое время. Нужно наверстать. Прочитать или посмотреть то, что ты прозевал, потому что всегда в «производстве» был очередной «опус». И поэтому я чувствую себя несколько отставшим в этом плане — ведь за последние три года, если не считать рассказов и повестей, я написал два романа… Столько нужно прочесть!

— И какая книга сейчас является твоей настольной? Расскажи о знаковых, культовых книгах в твоей жизни в разные периоды. Как менялись пристрастия?

— У меня на тумбочке, рядом с кроватью лежит вышедший этой весной двухтомник Гранта Матевосяна «Неизданное». Его читаешь порционно, вникая, как матанализ. Читаю кусками книгу Арпи Восканян «Не продается». Это очень хорошая книга. Знаешь, когда ты чувствуешь, что это хорошо? Когда вдруг ловишь себя на мысли, что хотел бы уметь так же писать и понимаешь, что никогда не сумеешь. За последнее время открыл для себя следующих армянских авторов — Лили Арабаджян, Сате Овакимян, Григ. Познакомился с рассказами Александра Снегирева (уже после романа «Вера», который я полюбил). Недавно закончил, наконец, «Петровы в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова. Трудно читал почему-то. И не потому, что не нравилась книга (а даже совсем наоборот: полнейший восторг!), просто мне все время казалось, что у меня в носу свербит, горло дерет, глаза слезятся… Вот как на самом деле книгу писать надо (без иронии)! Отвечая на предыдущий вопрос, сказал, что за последние годы не читал ничего, это не совсем так: читал, но не так интенсивно, как когда-то… Конечно же, читал книги-романы, рассказы, публикации в литературных журналах, читал обязательно тех авторов, которых знаю лично (да простят меня за такой междусобойчик), тем более что со многими произведениями я знаком был по рукописям до того, как они были опубликованы. На очереди «Дождь в Париже» Романа Сенчина и книга Гургена Ханджяна и много еще чего. А насчет пристрастий… Я не верю, что пристрастия меняются. Ну, редко бывает, конечно, что тебе нравился черный шоколад, а потом почему-то он перестал нравиться, но в основном же — пристрастия пребывают с человеком всегда. Я по-прежнему люблю и периодически перечитываю (невозможно это не делать) Лермонтова (великий прозаик!), Чехова, Бунина, Куприна, Булгакова, Шукшина, Аксенова, Битова, Стендаля, Цвейга, Хемингуэя, Камю, Стейнбека, Фолкнера, Матевосяна, Хечояна, Лео, Плутарха — это всегда омовение, очищение. Когда долго не перечитываю их, я начинаю скучать по ним… А еще очень часто, когда сдвигаются (или тебе кажется, что сдвинулись) ориентиры, надо читать классику. Это как с Араратом. Ты всегда оглядываешься в его сторону. Там? Даже, если Гора не видна из-за облаков и дымки, ты все равно знаешь, где она. Уверен, время от времени это просто необходимо делать — оглядываться на Гору. Как и перечитывать классиков.

Беседовала Елена Шуваева-Петросян