Приводим перевод эссе «Я боюсь Армении», которое написал Самвел Чакмакджян для американского издания Armenian Weekly.

Каждое воскресенье, когда все собирались после литургии в церкви, я слышал один и тот же вопрос: «Сколько раз ты был в Армении?» У меня никогда не находилось подходящего ответа. И не важно, кто спрашивал — пятилетний ребенок или одна из моих бабушек.

С их точки зрения кажется, что у меня нет оправданий: армянство привело меня в Калифорнию, Италию и Францию (в каждой стране был по два раза), но я так и не ступил на армянскую землю.

Годами я придумывал неубедительные отговорки, почему я не был в Армении. Теперь пора прояснить этот вопрос. Я должен признаться в том, что, как мне кажется, испытывают многие армяне из диаспоры, особенно представители старшего поколения, но боятся сказать открыто — меня пугает Армения.

«Армения» для меня всегда была концепцией, которая проявляется в разных формах. «Армения» — это когда ты стоишь на пристани в армяно-американском летнем лагере, слушаешь веселое звучание уда и кларнета, танцуешь «мичиганский хоп»*, распеваешь песни System of a Down в автобусе, возвращаясь с семинара. Для меня «Армения» всегда была сконцентрирована на небольшом участке земли в городе Франклине (Массачусетс), где находится лагерь Camp Haiastan; в одном из кварталов Уотертауна, где живут в основном армяне; в частных домах, разбросанных вокруг Бостона; у алтаря армянской церкви святого Стефана <…>

Несколько недель назад, сидя в пабе, я признался знакомым, что всегда предполагал посетить Ливан и Турцию до поездки в Республику Армению. «Мое понимание того, что значит быть армянином, и даже мое восприятие самого себя всегда покоились на двух критических опытах: жизни в изгнании и статуса представителя меньшинства», — объяснил я им свою мотивацию.

Истории, которые я унаследовал от предков, рассказывают о деревенской семье, которая создала свой новый дом в Болисе [Константинополе — прим. ред.]; о семье беженцев, которые пытались выжить между колониализмом и войной в Иерусалиме и Аммане; о девушке, которую в одиночестве послали изучать теологию в Чикаго из страны Старого Света; о слесаре, который для жизни мог арендовать лишь кровать в Роскбери недалеко от Бостона. Все эти истории вращаются вокруг изгнания из прежнего дома и жизни в качестве меньшинства в новой стране.

Итак, меня волнует то, как я смогу интеллектуально «переварить» опыт посещения единственной страны в мире, где армянин не является меньшинством. Каждое лето я вижу какие-то молодежные программы, которые позволяют туда поехать. Раньше я их всегда игнорировал, но в этом году решил наконец поехать.

Хочу немного отвлечься на историю моего прапрадеда. Не имею ни малейшего понятия, что заставило его, Хачатура Амбарцумяна, приехать в Бостон в 1911 году. Может, любопытство? Или опасения? Согласно семейной истории, после Геноцида, когда он перестал получать письма от родных в Харберде, он стал собирать средства, чтобы поехать и участвовать в создании [Первой] Республики Армении. Но потом эта молодая страна стала советской, закрыв двери для всех, кто верил в свободную и независимую Армению. Судьба человека, живущего в диаспоре, оказалась связанной с изгнанием.

И теперь, когда я собираюсь поехать в Армению, в которую так и не смог попасть Хачатур, больше невозможно «ходить на цыпочках» перед моей боязнью Республики Армении и того, как изменится мое представление об этой стране.

Я боюсь, что не заплачу при виде Арарата, хотя столько лет смотрел на его изображение в нашей гостиной. Я боюсь, что мой западноармянский язык, на котором я говорю с детства и теперь преподаю, испытает влияние восточного армянского. Я боюсь, что буду слышать русские слова там, где ожидаю услышать турецкие. Я боюсь, мне скажут, что я не настоящий армянин. Я боюсь, что останусь равнодушным к этому государству, хотя меня с детства приучали его любить. Но больше всего я боюсь того, что мое самосознание будет потрясено до основания, когда два качества, которыми я всегда описывал сам себя, — человек в изгнании и представитель меньшинства — окажутся более недействительными.

По правде говоря, хоть мои родственники и утверждали всегда, что современная Армения — «это не совсем то место, откуда мы происходим», разве я могу чувствовать себя человеком в изгнании, «возвратившись» на историческую родину? И разве я могу считать самого себя меньшинством, если в этой республике 98% населения относятся к той же национальности, что и я?

Избегая поездок в Армению, я и многие другие пытались защитить чистоту «нашей Армении» — наш западноармянский язык, наше произношение, истории наших родных селений. Но когда мы зацикливаемся на идее «чистоты» — языковой, генетической, художественной или иной, — мы останавливаем свой прогресс, заканчиваем то ужасное дело [по уничтожению армян — прим. ред.], которое когда-то начали младотурки, обрываем свою историю. Народ, который отказывается от прогресса, не сможет выжить.

Все мы, армяне в изгнании, должны включить Республику Армению в наше понятие «Армении», а республика должна принять те разнообразные версии «Армении», которые мы создавали и сохраняли на протяжении 100 лет.

Я не уверен, что готов увидеть настоящую, европеизированную Армению XXI века, но точно знаю, что должен поехать.

Самвел Чакмаджян родился и вырос в Бостоне. Сейчас преподает западноармянский язык в воскресной школе при церкви святого Стефана, а также поет в церковном хоре. В университете он изучал лингвистику и французский язык. Является активистом Армянского культурного и образовательного центра в Уотертауне.

*Мичиганский хоп — армяно-американский танец, который зародился на восточном побережье США.

Источник: armenianweekly.com