«Как выжило ты, абрикосовое дерево?» О жизни вопреки — фрагмент повести-эссе Вардгеса Петросяна «Армянские эскизы».

Дерево заметили по весне. Случайно. Купол деревенской церкви был разрушен двадцать два, тридцать два, не то сорок два года назад. Впрочем, обвалился он не весь, а лишь наполовину, даже до сего дня многие любители, вскарабкавшись наверх, пишут на камнях свои бессмертные имена. Обвалившаяся часть купола в летние месяцы покрыта зеленой травкой и цветами, которые пробиваются на свет, прорываясь между камнями.

И вот однажды…

В этой траве люди увидели дерево, настоящее абрикосовое дерево, оно, как сказали бы поэты, возвышалось на куполе, словно юная полунагая девушка, и бесстыдный ветер рвал ее подол.

Вот это да!

Мужчины удивлялись, проходя мимо церкви, а старухи крестились перед закапанным воском ликом Христа. Бабка Маран, которая была в годы войны единственной в деревне гадалкой, извлекла из сундука засаленные, почерневшие карты, разложила их на обеденном столе, прикинула что-то, что-то забормотала и изрекла: «К добру». А учитель истории в тот же день повел учеников к дереву. «Только в Армении, — сказал он, — может произойти подобное чудо. Армянский камень, армянская косточка, армянский абрикос…» Вечером было общее колхозное собрание, и кто-то остроумно заметил: «Чье же теперь будет это дерево — колхозное или приусадебное?» Председатель рассмеялся, остальные тоже, и об этом больше не говорили…

Прошло время. С деревом свыклись.

А нынешним летом маленькие деревенские разбойники вскарабкались по гладкотесаным камням на купол и с жадным нетерпением обобрали первые плоды удивительного дерева. Их было штук пять, на всех даже не хватило, но ребята поделились между собой, съели и ядрышки, жуя их медленно и торжественно, как будто ждали чего-то необыкновенного, глядя друг на друга и жмурясь от солнца. Но никакого чуда не произошло — это был обычный незрелый абрикос, вон сколько их во дворах, садах, на рынке.

И абрикосовое дерево прижилось в селе.

Кто и когда закинул косточку на церковный купол, трудно сказать. Как она застряла между камнями и пустила корни? Но дерево существовало, и люди перестали недоумевать.

А я вспоминаю Аршака Акоповича Гаспаряна, которого встретил случайно в одной из деревень на севере Молдавии. Село называлось Дроки.

Мы завтракали в чайной райцентра. О старике я слышал накануне и поразился, узнав его возраст — сто двадцать один год. Я сказал, что хотел бы увидеть его. И вот он здесь. Живет в этой деревне с 1901 года, прежде проживал на Северном Кавказе, на побережье Черного моря. Фигура старика, особенно когда он стоит, напоминает скобку, но взгляд еще ясен. Он с трудом, но все же находит армянские слова.

— Когда вы выехали из Армении?

— Лет двенадцать – пятнадцать мне было.

— Где жили?

— На берегу какой-то воды, морем называли…

— Ванским?

— Наверное… Кто знает…

— Почему покинули свою родину?

— Не помню…

— Как попали на Кавказ?

— Не помню…

Наливаем старику вина. Ставим перед ним миску с какой-то едой из рубленого мяса. Есть ему трудно, но вино он пьет. С болезненным упорством я ищу что-то в его глазах, вопросами своими хочу пробудить детство, уснувшее в нем более ста лет назад.

— Есть еще армяне в вашей деревне?

— Нет, один я…

— А были?

— В нашей деревне — нет. В Одессе были.

— Почему вы приехали в Дроки?

— Когда провели железную дорогу, я был грузчиком. Много товаров перегрузил…

— Дети есть?

— Четверо. От Марины. Она молдаванка. Пятьдесят два года мне было, когда женился. А ей было двадцать три, царство ей небесное, рано померла. Сын у меня, иногда деньги шлет, лет двадцать я его не видал…

Старик утомляется, скорее оттого, что ему трудно подыскивать армянские слова. А я хочу пробудить в его померкших глазах хотя бы искру — ведь не может там быть одна лишь зола, не может душа умереть окончательно, бесповоротно, бесследно…

И я запеваю «Дле яман».

На дворе девять утра, на столе у нас стоят чайные стаканы, а я пою «Дле яман», песню ванца, песню армянина. Как знать, может, старик слышал ее лет сто, нет, лет сто десять назад… Я вообще пою плохо, в особенности если не под хмельком, но в тот день, по-моему, спел недурно. Это была не песня, просто я продолжал свои расспросы, но иными средствами. «Дле яман» должна стать переводчиком. Я не глядел на старика, он сидел возле меня и, пока я пел, ковырял вилкой в тарелке. Я смотрел на дрожащие пальцы, которые едва держали вилку. Потом я вдруг вижу — пальцы затихли, перестали двигаться, — неужели вспомнил, неужели что-то проснулось? И сразу, без паузы, я запел «Киликию», но пальцы его безжизненно лежали на столе — как вилки, ножи, как ломти хлеба… Мой приятель молдаванин говорил потом, что в глазах у старика что-то изменилось, рассеялся какой-то туман (а молдаванин тоже сын многострадального народа и к тому же поэт…).

Я кончил.

— Не вспомнил, отец?

— Нет.

— И ты не запомнил ни одной армянской песни, ни одного слова? Мотив хотя бы?

— Нет, не припоминаю…

Я пью, все мы пьем — армяне, молдаване, — пьем коньяк, темный, как чай…

Конечно, я мог предвидеть, что и здесь встречу армянина (в каком только краю их нет). Встретимся, поговорим, споем, потоскуем о родине… Но вдруг неожиданно где-то в Молдавии встречаю, может, самого древнейшего армянина земли. Я смотрю на старика, стараюсь увидеть его таким, каким он был сто десять лет назад, когда неизвестно по чьей воле оказался заброшенным на чужбину.

Я продолжал допытываться, а старик не помнил даже имени своей матери. Он давно позабыл прохладу родной воды. Да, но… Но в одном из глубоких колодцев своей души, словно припрятанную на черный день пару золотых, старик хранил несколько родных слов, которые в этот миг вылились, соединились в предложения. (Польский поэт рассказывал мне, что недавно в городе Вроцлаве были выставлены картины некоей шестидесятидвухлетней армянки. Эта женщина впервые взяла в руки кисть года два назад. В 1918 году, покинув Западную Армению, она чудом выжила и попала в Польшу. После этого она не была у себя на родине. Но вот, в шестьдесят лет взявшись за кисть, изобразила на полотне свою утерянную родину, горы, деревню, людей. Проснулся мир, молчавший в ней шестьдесят лет; нарисовала свою бабушку, подруг, которые либо давно уже обратились в прах, либо еще живы, но им тоже по шестьдесят…)

Это похоже на чудо.

Я поражаюсь, ликую, грущу.

Знаю, на куполе и в будущем году зацветет чудо-абрикос. Зацветет, затяжелеет плодами, и очередное поколение деревенских сорванцов вновь не утерпит, заберутся на дерево маленькие разбойники, оборвут недозрелые абрикосы и в спешке поломают несколько веток. Потом, прижавшись друг к другу, рассядутся на куполе в несуществующей тени дерева.

Дерево стерпит.

И очередной весною снова наденет свой белый свадебный наряд.

Когда и кто посеял зерна нашего народа в этой каменистой стране, именуемой Арменией?

Когда и кто посадил на горстке потрескавшейся, съежившейся среди скал земли абрикосовое дерево нашей истории?

Когда и кто придал корням нежного деревца прочность стальной проволоки, вечность надежды, терпение матери, которые позволили ему пробиться сквозь камень, выжить, зацвести?

Мы выжили.

Наперекор тому, что наши ветви ломали каждой весной, пожирали нас незрелыми, сжигали яркие цветы.

Как выжило ты, абрикосовое дерево?