Многие ереванцы, особенно старшего поколения, выросли вместе с Юрием Ростом. Они с нетерпением ждали его статей, заметок, колонок и фотографий в газетах «Комсомольская правда», «Литературная газета» и во многих других изданиях. А потом Рост начал появляться на телеэкранах. Воспоминания об этом, слова благодарности можно было услышать во время открытия выставки и творческого вечера российского фотографа и журналиста, писателя, актёра, телеведущего Юрия Михайловича Роста в МКДЦ «Дом Москвы» в Ереване.

«Фотография — это хоть и высокое, но баловство, — считает Юрий Рост. — Изображения, по сути, принадлежат не тебе. После войны слово “снять” было синонином воровства. Снял часы, снял бумажник, снял фотографию. То есть я снял, я украл у вас ваше изображение. В некоторых культурах фотографирование наказуемо. Ты вторгаешься в жизнь другого человека, создаешь его плоский аналог».

Но у Роста, так сказать, русский подход к фотографии. Изображение мы получаем через набор линз, который называется объективом. «Для меня это очень важно, потому что объектив, в первую очередь, включает в себя понятие объекта, который вы снимаете, и объективности, то есть правды, — размышляет фотограф. — И я стараюсь этому следовать, не отходить от того, что приносит мне природа. Чем художник отличается от фотографа? Художник перерабатывает некую творческую эмоциональную информацию и из себя достает новые образы, которые могут походить на то, что он видит, или не походить. Вот почему зачастую прекрасные портреты не похожи на тех людей, с которых они писались».

На выставке Юрия Роста «Групповой портрет на фоне века» представлены и армянские портреты — Параджанов, Гаспаров, Сарьян…

В 2000 году Юрий Рост стал лауреатом Государственной премии РФ в области литературы и искусства за цикл фотографий «Групповой портрет на фоне века», а в 2008 году на XXI Московской международной книжной выставке его фотоальбом был назван «Книгой года».

Впервые Юрий Рост побывал в Армении в 70-х годах. Приехал по заданию от редакции — фотографировать бабушку Араксию Алексанян. После этого многократно бывал на армянской земле и дружил с армянами, разбросанными по разным городам и странам. В 1988 году он написал книгу «Армянская трагедия», которую невозможно было купить ни в Армении, ни в России. Написанию и изданию книги предшествовала следующая история. Некий Джон Робертс, друживший с писателем и разведчиком Джоном Ле Карре и любивший Россию, обратил свой взгляд на Армению. Он спросил писателя и журналиста Аркадия Ваксберга, с которым Юрий Рост работал в «Литературной газете», кто может написать про армянское землетрясение и работу комитета «Карабах»? Тот порекомендовал Роста, который вскоре подписал договор с крупным издательством Weidenfeld&Nicolson на написание книги «Армянская трагедия». Книга была снабжена огромным количеством драматических фотографий. Издатели заложили большой тираж, рассчитывая, что представители армянской диаспоры в Америке обязательно купят книгу о трагических событиях на исторической родине и помогут республике деньгами.

Юрий Рост считает, что самым ценным в этой книге было предисловие Андрея Дмитриевича Сахарова. «После нашего совместного путешествия в разрушенные землетрясением Спитак и Ленинакан и пребывания в Карабахе он написал без нажима две страницы кривоватым почерком и поставил в разных местах свои подписи с ученическим “А” перед фамилией, необходимые для факсимильного воспроизведения», — рассказывает в своей колонке в «Новой газете» Юрий Рост.

С Сахаровым Рост познакомился тоже во время съемки. На творческом вечере в Ереване он рассказал об этой знаменательной встрече. Фотограф попросил Андрея Дмитриевича принять позу, сказал, как положить руки, и начал фотографировать — кадр за кадром, много раз. Сахаров сидел спокойно, не шевелился и наблюдал за действом, потом спросил, сколько кадров в пленке. «36, можно намотать 40», — ответил Рост, на что Сахаров невозмутимо парировал: «Вы щелкнули меня 46 раз!» Юрию пришлось признаться, что в фотоаппарате вообще нету пленки. Сахаров заинтересовался. «Для меня важно, чтобы вы перестали меня учитывать», — сказал фотограф. «Заряжайте пленку», — скомандовал Сахаров. «Я снял всю пленку, чего никогда не делал, потому что пленку покупали за свой счет, а стоила она недешево, — вспоминает Юрий Михайлович. — 30 кадров! И когда я стал просматривать — все разные кадры, хотя казалось, что Сахаров не менялся. Но я нашел только один кадр: на нем узнал того Сахарова, которого себе нарисовал. Ведь сама фотография является не объективной реальностью, а представлением человека, который ее снял». Этот портрет можно было увидеть на выставке в Ереване.

Выставка «Групповой портрет на фоне века», как проект, была запущена девять лет назад. Каждый портрет сопровождает большой текст — можно сказать, что это колонки, написанные за многие-многие годы для разных изданий. В том числе и для «Новой газеты», в которой и сейчас можно прочитать Юрия Роста. Портреты оживают историями. Автор считает, что каждая фотография тянет за собой историю. Неизбежно приходится рассказать, зачем она сделана и почему. И удивительно, но факт — люди читают истории. «Это выставка, которую удобно носить в себе, если вы прочтете хотя бы часть текстов, — сказал Рост. — Посмотрите… всмотритесь — это вы, это мы все… тут есть известные и неизвестные люди, но все персонажи, так сказать, участники жизни. Каждый из них что-то добавит в вашу жизнь».

Елена Шуваева-Петросян,
журналист, писатель, литературовед, основатель проекта «Гора»

Предлагаем нашим читателям несколько армянских портретов Юрия Роста.

ТО, ЧЕГО НЕТ

Мы с Сергеем Параджановым любили одну женщину, и это нас сблизило.

Он любил ярко и красиво. Когда она заболела, Параджанов прислал ей картонный ящик апельсинов. Не виденные до того экзотические фрукты она не стала есть не потому вовсе не знала как. Она разложила их на подоконниках и смотрела на «маленькi сонячки», что прислал ей среди зимы Сережа.

Любовалась и выздоравливала.

В другой раз он привез ее из деревни Болотня в цирк (впервые в ее жизни) и показал ей диковинных зверей. Не таких диковинных, как в течение своей долгой жизни придумывала и рисовала она сама, зато живых.

Великой народной художнице Марии Примаченко негде было смотреть фильмы Параджанова и его коллажи, но она любила в нем неподдельного художника, нежного человека и печалилась о нем, о его неприкаянной жизни, по которой он шел как по минному полю. Не с миноискателем, но обвязанный гранатами, чтобы взрыв был громче.

Сколько раз он умирал и возрождался, скольких обманывал и одаривал, с каким вызовом играл свою жизненную роль, постоянно обостряя драматургию и репетируя финал.

В нем жил гений. В заточении, в невероятно неблагоприятных условиях содержания, Параджанов пользовал его для друзей, для себя, для необязательных поступков и чудачеств. (Или, может, оберегал таким образом?)

Но когда тот вырывался на волю, он сам водил Параджановым, и тогда рождались невероятные, невиданные (и часто, увы, не видимые нами) фильмы. Завораживающие и не до конца постижимые.

Теперь о фотографии, которую вы видите. С грузинским актером Гоги Харабадзе мы встретили Сергея Иосифовича на улице после того, как он раздал случайным прохожим помидоры, купленные сестрой для семьи, и отправились к нему домой в старый район Тбилиси. Там он одел Харабадзе в берет с пером и блузу, сшитую в подарок Феллини (но так и не отправленную в Италию, поскольку Феллини пока было что носить), подарил мне базарный коврик с вышитыми на нем русалками среди лебедей, сел на край ящика, в котором лежала гранитная его голова, и, положив правую руку на сердце, которому нам следовало верить при жизни, велел расчехлить аппарат.

На фотопленке оказалось много хороших планов. Вполне параджановских. В отсутствие режиссера я, оператор, выбрал тот, где есть Сережа и его дом. Которых больше нет."

ГАСПАРОВ

Чувство почтения, рожденное пониманием дистанции между мной и Гаспаровым, ни разу не было омрачено завистью к нему, к его знаниям и умению просто и понятно изложить ту малую часть знаний и открытий, которыми владеет этот выдающийся ученый и скромный до застенчивости человек.

Гаспаров взял меня за руку и повел в древнюю Элладу. С ним было не страшно заблудиться — он знал там все. И всех, кажется. С ним здоровались герои, певцы и оракулы. Как с равным. А надо бы более уважительно. Михаил Леонович достоин и преклонения…

Мы бродили по истории легко и безошибочно, порой отклоняясь от маршрута по воле рассказчика «Занимательной Греции». Рядом с ним я ощущал себя понятливым учеником, восхищенным глубиной знаний Учителя, его тонкостью и легкой иронией не только по отношению ко мне, персонажам книги, но и к самому себе…

Как первомарафонец, я пробежал предложенную мне Михаилом Леоновичем дистанцию, чтобы, прокричав о его литературной победе, не умереть, а сразу отправиться в более сложное, но не менее увлекательное путешествие, повествующее «О стихе. О стихах. О поэтах».

«Вдруг что-нибудь прочтется», — написал он на книге тихим, слегка заикающимся голосом, от которого нельзя отвлечься ни на секунду. И ни одного слова не надо пропускать.

Снимок, который вы видите, сделан в Риме, о котором Гаспаров нам рассказывал с подробностями старожила всех времен Вечного города и на землю которого впервые ступил за секунду до щелчка аппарата.

Как жаль, что я не могу (нет места) процитировать его тексты. А может, и не надо — лучше прочесть целиком хотя бы одну книжку этого умнейшего и светлого человека.

«Худших везде большинство», — говорилось Биантом Приенским. Неизвестный поэт пересказал эту — одну из семи мудростей, начертав ее на стенах дельфийского храма…

Михаил Леонович Гаспаров принадлежит к безусловно лучшему меньшинству…

САРЬЯН

Порой успеваешь…

Когда нет ощущения погони, крайней линии, границы времени. Когда нет ожидания срока. Все равно чьего: чужого ли, своего.

Рубеж, определяющий целесообразность порыва, на который ты все еще способен, лучше не знать, чтобы избежать разумного бездействия.

Успеваешь случайно, большей частью когда условия тебе неведомы и не тобой оговорены. Или намеренно — если это не новое движение, а лишь продолжение старого. Естественного.

Чаще все же опаздываешь. Увы.

Потом в мыслях, рожденных глухими ударами осколков земли о деревянную доску, проворачиваешь, обрывая перфорацию, ленту вспять, на начало, и, легко отделяя значимое от означавшего место, не заполненное ничем, видишь утраченные возможности спасения фасеток, из которых обычно складывается целая душа.

Так живешь.

Между мечтой о действии и самим действием — толстый изолятор, спрессованный из повседневной жизни обязанностей, обстоятельств и обязательств, и нужна любовь или иная страстная энергия, чтобы этот изолятор пробить. Тогда — поступок! Но это для избранных.

…Здесь — частный случай. Последний портрет великого армянского художника Мартироса Сарьяна. В конце жизни он стал писать поля. Без людей. Разного цвета поля, без границ. Только межи. Твой цвет лиловый, его оранжевый, мой желтый — сосуществуют не смешиваясь. Результаты труда уживаются с миром. Это были почти абстрактные модели достоинства и терпимости. Хотя, наверное, мастер об этом не думал.

Сарьян сидел за большим столом и рисовал листья. Рефлекторно почти рисовал. Как дышал. Листья покрывали стол и пространство вокруг. Их было много. Но он не останавливался. Аналогия со старым, выдутым ветрами до белизны деревом, сбрасывающим крону, была слишком очевидна, но в тот момент она казалась уместной…

Неожиданно он поднялся (медленно) и, подойдя к окну, замер. Куда он смотрел? И увидел ли я за стеклом то, что увидел он? Нет, конечно. У него было другое право. Право заглянуть за порог. Он вернулся к столу, и новый лист упал на пол. Ему надо было спешить, чтобы успеть прикрыть листьями свою озябшую от грядущих холодов землю…

Не успел. Через неделю его не стало.

Порой не успеваешь ничего, кроме поступка.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ В АРМЕНИИ

…И дрогнула земля, и рухнул мир, и смрадные тучи пыли и гари поднялись к небу, и кто стоял — лег, а кто лежал — тот остался лежать, и кто говорил — замолчал;

и дети сущие, и бывшие дети, и будущие осиротили землю, оставив ее без своих потомков, и земля приняла их;

и кто строил жилища из песка и воды — строил могилы себе и другим и называл их городами, и пали те города, как ложь перед Словом испытанным, и невиновные во лжи смешались с теми, кто не чувствовал вины, как вживи было, и тысячи тысяч осиротели сердцем от гибели тысяч и тысяч; и померк свет, и бродили в огне кострищ и пожарищ люди, и искали себя меж спасшихся от беды и не находили;

и сдвинулось все и смешалось, и только памятники вечно живым мертвецам незыблемые стояли среди омертвевших живых, которые просили не хлеба, но гроба, а им протягивали хлеб; и многие из многих мест пришли развести руками горе, и руки их не знали усталости, и иные ворами пришли, и были они нелюди.

И все там было:

и искали живые близких своих среди погребенных под прахом, и, найдя, успокаивались тихо, и было это страшнее крика;

и ходили по измученной древней земле и спрашивали: за что?

И я спросить хочу:

в чем провинилась восьмидесятилетняя крестьянка Азни Мкртычян, что, дав погибнуть дочери ее, и сыну, и невестке, и трем внукам, Ты так жестоко наказал ее, оставив живой на этой земле?

Прости ее, Господи! Прости ее.

ЧУДЕСА, РАСПУСТИВШИЕ ИГРЫ

И кроме общих, есть отдельные, достоверно живущие люди. Их немного.

Вокруг толпы желающих участвовать, прикасаться, помогать, они рядом и активны — но это они сами бегут от одиночества, а не защищают от него. Да и нужды нет. Ты приходишь иной раз желанным гостем, съедаешь информацию, облизываешь не тобой сделанное и во избавление (как тебе кажется) от пустоты опустошаешь дом, скажем, Гаянэ Хачатурян, оставляя взамен самое тривиальное.

Она осторожно молчит или осторожно говорит и уже через некоторое время начинает страдать от того, что ты реален и самостоятельно решаешь продолжать общение, кажущееся тебе подарком для скромной событиями жизни художницы, или оставить одну и отправиться восвояси с картиной, обсуждая со спутником странную и неустроенную ее жизнь.

А она останется дома, облегченная вашим визитом и еще больше его окончанием, поставит на мольберт безжизненный пока холст и начнет жить по-настоящему — то есть нереальной жизнью творца.

«Общаясь друг с другом, образы замещают реальность».

Она остается одна — и наступает время видеть. Точнее, обычное время теряет для нее текучесть. Оно обретает покой вокруг нее. И в этом покое Гаянэ взлетает над городом со шкатулкой облаков. Она закрывает свои огромные глаза, смывая обыкновенную реальность чистой влагой слезы, а открыв их, вновь находит то, что никто, кроме нее, не знает: чудо вдыхает в ее взгляд танцующую мысль и распускает свои игры.

Следуя своей затейливой мысли, она легко уходит из одного мира в другой, но ни в одном из них Гаянэ не покидает ощущение пустого пространства, в котором она видит спящего ангела на грушевом дереве, луч, по которому бегут красные кони, небесное шествие многочисленных лун, окно, залитое цветами, глубоководные морские веера, туфельку, укутанную винной мглой, дворы с узорчатым дном, жемчужный ряд балконов-клавесинов, лавок фетровых шляп и матовых пудр.

То ли она спит с открытыми глазами, то ли бодрствует с закрытыми. Рассвет и закат она осуществляет сама. Моргнуть и вспомнить.

Четверть века назад, когда случай привел нас с художником от Господа Мишей Чавчавадзе в бедную бытом тбилисскую квартиру Гаянэ, мы вспомнили тех, кого любим, и сразу возникло имя Параджанова.

Гаянэ кивала, и улыбка света прошелестела по ее печальному лицу. Потом я прочел у нее:

«Когда-то в белое утро я встретила Сергея Параджанова, душа задержалась в горящих желтых грушах на белой тарелке. Он подарил мне нежность и хрупкую универсальность мира».

Думаю, что груши, желтые груши, принес Параджанов.

«Я выбрала для себя другой, иной мир — мир странствующей карлицы, и, когда я посмотрела вдаль, уловила некую удлиненную заповедь своего сердца, уводящую в “Лавку-шкатулку орхидеевой живописи”».

Орхидея — эпифит: растение, которое живет на другом, не угнетая его, не забирая его соки. Цветок берет силы из воздуха и украшает его.

Подготовила Елена Шуваева-Петросян

Фото обложки: kino-teatr.ru