Юрий Григорян с 1964 года живет в Москве, однако пишет в основном свой родной Нагорный Карабах, или Арцах, как с недавних пор его стали именовать, воссоздав историческое армянское название этого древнего края. И хотя мастерскую Григоряна, приютившуюся под крышей старого семиэтажного дома, отделяют от Арцаха почти две тысячи километров, его многоцветное излучение с неизменным постоянством доходит до художника, обретая на своем долгом пути еще и некие ирреальные краски и оттенки.

- Все начинается с цвета, - говорит Григорян. – Замысел – это цвет...

Когда же художнику удается реализовать свой замысел, возникает феноменальная цветовая гармония. Искусствовед Владимир Мартынов видел причину этого в том, что у Юрия Григоряна «…свои технические приемы и, в частности, разработанная самим художником манера нанесения краски быстрым, скользящим ударом кисти, создающим эффект исчезающего мазка, отчего изображаемое как бы улавливается на грани перехода от зримого к трансцендентному».

- Это действительно мое ноу—хау, - подтверждает справедливость слов Мартынова художник, - однако объяснить, что заставляет меня делать это, я не в состоянии.

Селения в горах. Их возраст – столетия, в течение которых они сроднились с горами. Люди же, с незапамятных пор поселившиеся в Нагорном Карабахе, прижились в этих местах потому, что отличались стоическим терпением, «не ведающим о себе», как сказал поэт. Но чтобы ощутить и выразить все это, нужно, во-первых, родиться здесь, а во-вторых, родиться художником. И судьба Юрия Григоряна позаботилась об этом.

- Каждое лето мои родители с двумя моими старшими братьями уезжали из Баку, где они жили, и отправлялись в Карабах, на родину отца, - рассказывает Юрий Суренович. - Так было и в 1946 году, когда мама, беременная мною, в очередной раз приехала туда. Так вот и вышло, что я родился в Карабахе. У нас там, в поселке Цоватех (прежнее азербайджанское название – Завадых), до сих пор есть свой дом.

Мой папа работал начальником цеха в депо, заработок у него был небольшой, и жили мы очень бедно. Прошло какое-то время, и у отца возникли проблемы на работе: от него стали требовать, чтобы он завышал производственные показатели своих подчиненных. «Не делай так, - попросила его мама, - кто знает, чем это потом обернется; одна же я не смогу поднять трех сыновей». А лучший друг отца сказал ему: «Сурен, тебе лучше уйти с этой работы, иначе тебя съедят».

Отец ушел и стал проводником.

В детстве его профессия представлялась мне запредельно почетной. Когда я видел поезд, то всегда с гордостью прочитывал надпись на паровозе: «СУ» и номер. Я был уверен, что эти две буквы – начало имени моего отца (Сурен) и что так в нашей стране отмечаются его необыкновенные заслуги…

Потом, когда я и мой старший брат начали учиться в Москве (сначала - в Московском художественном училище памяти 1905 года, а потом – в Государственном художественном институте имени В. И. Сурикова), тот же друг говорил моему отцу:

«Сурен, ты не можешь собой рисковать, поэтому должен крепко держаться за ручку вагона, когда едешь в Москву, чтобы снова увидеть своих сыновей…».

В Баку мы жили сначала в коммуналке, где у нас была одна комната, потом мои родители ценой неимоверных усилий сумели приобрести еще одну комнату, а затем и

получить трехкомнатную квартиру. Но после того, как в 1988 году в азербайджанском городе Сумгаите произошли беспорядки, сопровождавшиеся погромами армян, мы лишились этой квартиры…

Тем временем, - продолжает свой рассказ Юрий Суренович, - я приобрел кое-какую известность, и мои работы стали печатать в московских журналах. Однако мой папа не выражал по этому поводу особых восторгов. И если друзья говорили ему: «Какой же молодец твой младший сын! Ты только почитай, что о нем пишут!», отец спокойно отвечал им: «Не знаю, стоит ли он этих слов. Он что, Юрий Гагарин, что ли?»

Маму я потерял в 18 лет, а отца – в сорок. И, наверное, потому, что, взрослея, начинаешь все больше и больше ценить родителей, остро переживал эту потерю.

Я часто вижу отца во сне. Он был скуп на слова и воздерживался от замечаний, даже если мы того и заслуживали. Я стараюсь быть похожим на него, но не знаю, насколько это у меня получается…

В 2016 году я написал большой портрет отца, но показал его на выставке только через год. Я стараюсь не выставлять свежеиспеченную картину. Она должна у меня отстояться, мне нужно привыкнуть к ней...

К детям отец относился с мудрой нежностью. Как-то раз я при нем попытался дать шлепка своему сыну, но он остановил меня: «Ребенка нельзя бить. И кричать на него тоже не надо». Я на всю жизнь запомнил эти его слова, и когда однажды мой зять прикрикнул на моего внука, по-армянски сказал ему: « Не повышай голос…», стараясь произнести эти слова так, как произнес бы их мой папа, то есть, как можно мягче, чтобы никого не задеть и не обидеть…

Наверное, Сурен Григорян обладал способностями к искусству, хотя, вероятно, и не догадывался об этом. А вот в его сыне, которому он их передал, эти способности превратились в художественный дар, очевидный для всех.

Уверен, что своей артистической зоркостью и душевной проницаемостью Юрий Григорян обязан и своему отцу, в честь которого – кто сомневается в этом? – на советских паровозах были выведены начальные буквы его имени…

- Я очень люблю своих внуков, но это немножко другое чувство, нежели любовь к детям, - замечает Юрий Суренович. - «Если бы мы знали, что внуки такие сладкие, - могут вам сказать бабушки и дедушки где-нибудь в Армении, - то мы бы не заводили детей».

Если я хотя бы пару дней не вижу внуков, то очень тоскую…

Внуки, конечно, приносят радость Юрию Суреновичу, однако в последние годы в его жизни есть место и сложностям – это связано со здоровьем близкого человека. В таких ситуациях в душе всегда возникает вопрос – почему это происходит, и тем более, с человеком таким добросердечным и искренним, всегда готовым помочь другим? Ответа нет и быть не может, и вместо этого Юрий Суренович мысленно повторяет слова, услышанные от одного из священников: «Болезнь бессмысленна, и она должна быть исцелена».

 - В один из самых трудных периодов я позвонил Духовному предводителю Вооруженных Сил Армении, епископу Вртанесу Абрамяну и попросил его поддержки. «Не волнуйтесь, - сказал он, - я сейчас обзвоню все церкви Нагорного Карабаха и Армении и попрошу священников, чтобы во всех них был совершен соответствующий молебен». И он сдержал свое слово.

 

К счастью, нас окружают верные друзья, никто из которых не отвернулся в трудной ситуации, наоборот,  помощь предложили даже те, от кого мы этого совсем не ожидали.

Есть вещи, о которых Юрий Суренович не любит говорить много, несмотря на их большую важность для него.

  - Я хожу в церковь, хотя и не так часто, как следовало бы. А вот рассуждать о вере мне не хочется. И своей жене я не могу то и дело говорить: «Я тебя люблю». Слова обесценивают чувство, поэтому лучше обходиться без них…

Все, что он хочет сказать, Юрий Григорян выражает в своих картинах. И в каждом из них можно увидеть и молитву, и объяснение в любви, и даже некий якорь, удерживающий в пространстве существования…

Творчество художника с годами становится все более и более драматичным, однако он не считает нужным пускаться в связи с этим в пространные объяснения. «Лучше говорить о жизни, - замечает он, - нежели о творчестве».

- В моей судьбе нет ничего сверхъестественного, - говорит Юрий Суренович, - но, наверное, Бог хранил меня, и потому удача часто поворачивалась ко мне, хотя, быть может, я этого и не заслуживал.

В школьные годы я был очень непослушным, дерзил учителям, дрался, словом, оставлял немало огорчений моей маме. А в зрелые годы стал совсем другим - спокойным, уравновешенным, сдержанным и даже педантичным….

Как и его земляки, Юрий Суренович Григорян - враг многословия.

Представляя свои работы, он воздерживается от каких-либо деклараций. Идеи художника живут в его картинах, где мысль – это чувство, а чувство – это мысль, которая, однако, никогда не приходит к окончательному итогу...

Еще учась на втором курсе Института имени Сурикова, Юрий Григорян принял участие в одной из всесоюзных выставок. С тех пор его картины постоянно выставлялись на различных вернисажах. А в 1977 году в редакции журнала «Юность» состоялась первая персональная выставка Юрия Григоряна. И те, кому это было дано, сразу же в полной мере оценили поразительную внутреннюю силу его безмолвных персонажей, окруженных сияющим цветным пространством, которому художник доверил передать чувства, скрытые в глубине души его героев.

«Выставка прекрасная, работы талантливые, очень многокрасочно, все горит, очень эмоционально, национально и вдохновенно» - эти слова оставил тогда в Книге отзывов великий Арам Хачатурян.

А писатель Юрий Домбровский написал, что выставка Юрия Григоряна «…разблисталась в этих полотнах то жгучим южным солнцем, то синеватым холодком горных вершин. В них масса света, простора и воздуха… А люди! Такие прекрасные. строгие и добрые люди живут в этих долинах. Как они красивы и изящны, как они легко несут свои тела, не имеющие ни единого изъяна. Вот это и есть стиль...

Да будет радостней Ваш путь, мой дорогой коллега. Легким он быть не может – это я отлично знаю – но радостным он быть должен. В это я верю, и эту радость никто от Вас не отнимет. Она в Вас, в музеях, в Ваших картинах, в гармонии линий, в трубном гласе Ваших желтых и красных цветов.

Дай Вам Бог»…

Цвет. Именно он определяет эмоциональный строй картин Юрия Григоряна. Кажется, что цвет сам выбирает для себя предметы и изменяет свои тона и оттенки, послушно отображая любые настроения художника.

- В начале моей творческой жизни, – говорит Юрий Суренович, - у меня был, если можно так выразиться, темный период. Мое ощущение драматизма жизни я стремился выразить именно в цвете. Теперь же я острее, чем прежде, ощущаю даже не драматизм, а трагизм существования, и это в большей степени стало определять темы моих работ…

Оценивая картины Григоряна, искусствоведы нередко отмечают присущую им «… несуетную мудрость, которая восходит к библейским истокам». Такое ощущение почти всегда возникает, когда знакомишься с его творчеством. И это заставляет перечитать строки Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом…время молчать, и время говорить…

Персонажи Юрия Григоряна никогда не улыбаются и всегда молчат. «Сетование лучше смеха (я снова цитирую Екклесиаста), потому что при печали лица сердце делается лучше».

- В 1992 году, - рассказывает Юрий Суренович, - я ездил в Америку: у меня там была персональная выставка. И американцы часто заказывали мне женские портреты, ставя при этом одно обязательное условие: женщины на моих картинах должны поражать зрителей истинно американской белозубой улыбкой.

Меня это раздражало. Я не могу работать по указке, потому что пишу, повинуясь только своему внутреннему чувству и своей интуиции...

Следуя классической традиции, Юрий Григорян нередко обращается и к обнаженной натуре. И в этих его моделях тоже угадывается нечто библейское, потому что они наделены такой сексуальной притягательностью, которую, наверное, им могла передать только сама Ева. Представлены же они так, что сразу же ощущаешь: все вокруг них проникнуто чувством благодарной почтительности к женской красоте, которое неотделимо от таких понятий, как творчество и любовь. Неудивительно поэтому, что пространство, в которое погружены эти красавицы, с нежностью льнет к ним, изменяя под влиянием исходящих от них импульсов свои светящиеся цвета и оттенки…

- Я получаю огромное удовольствие и когда рисую армянских женщин в национальной одежде, - говорит Юрий Суренович. – В ней главенствуют три цвета: красный, синий и желтый. Эти цвета окрашивают всю историю Армении. Их я чаще всего и использовал...

Сегодня в моих работах нет кричащей яркости, в чем меня иногда упрекали раньше. Цветовые градации на моих полотнах стали, как мне кажется, разнообразнее, строже и, пожалуй, изысканнее, чем в моих ранних работах...

Одна из известнейших работ Юрия Григоряна - картина «Мать». С нее на нас смотрит крестьянка, которая всю свою долгую жизнь несла на себе груз бесконечных забот. Как и ее односельчане, она привыкла таить свои переживания, но по ее лицу можно догадаться, что она испытывает чувство вины перед близкими из-за того, что ее силы иссякают. Ее жизнь подходит к концу, и очень скоро она уйдет от них, и тогда другим придется выполнять ту тяжкую работу, которая была предназначена только ей…

Многих героев Юрия Григоряна, напоминающих библейских персонажей, хочется назвать праведниками. Но праведник, как сказано в одной из библейских притчей, «…печется и о жизни скота своего».

«Участь сынов человеческих и участь животных - участь одна, - говорит Екклесиаст. - Как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом…».

В картине Юрия Григоряна «Кормилица» светящаяся в темноте корова с золотыми рогами заняла свое привычное место за спиной своей смиренной хозяйки, как некая добрая сила, испокон веков сопутствующая людям, так как во все времена «одно дыхание у всех». А на полотне «Мой друг буйвол» могучее животное готово столь же безропотно служить прекрасной женщине, отдавшейся размышлениям, которые навсегда останутся загадкой для нас…

- Мои любимые животные – ишаки, - говорит художник. – В Карабахе только в последние десятилетия появились легковые машины. А до этого осел был для крестьянина в Нагорном Карабахе столь же ценным, как, наверное, для москвича «Мерседес». Ишака можно нагрузить любой поклажей, и он будет покорно тащить ее, словно сознавая, что его старательность и выносливость принесут еще больше уважения его хозяину.

У моего дяди Самсона, который жил в Цоватехе, был ослик. Часов в 5-6 часов вечера дядя приезжал на нем с работы домой и снимал с ослика седло. И тогда я мог сесть на этого ишачка и отправиться к роднику, чтобы дать ему напиться.

И сейчас, когда я приезжаю в Арцах, для меня большая радость сесть на ослика. Мой сын Юра (он окончил Институт имени Сурикова, был удостоен Золотой медали Российской академии художеств и давно уже выбрал свое направление в живописи) тоже питает слабость к этим бесконечно трудолюбивым животным…

Добравшись до Цоватеха, я прохожусь по многим домам, потому что все приглашают меня к себе, чтобы угостить и выпить со мной рюмку тутовой водки…

Сейчас, конечно, все иначе, чем было прежде: стоит мне только заикнуться об этом, как мне тут же дадут машину. Но я и сегодня, в свои семьдесят лет, так же, как и когда-то, не упускаю возможности доставить себе удовольствие и прокатиться на ишачке…

В осликах на картинах Юрия Григоряна тоже есть «что-то библейское». Ведь не на «Феррари» и не на «Бентли», а именно на таком ослике, как на картине Юрия Григоряна «Возвращение», въехал в Иерусалим Иисус Христос. Написан же григоряновский ослик в такой манере, что кажется, будто он вот-вот дематериализуется и превратится в воспоминание о своем нескончаемом многовековом пути…

Многие полотна Юрия Григоряна проникнуты чувством терпеливого ожидания. Оно угадывается в путниках и их ослике, будто загипнотизированных дальней дорогой, и в одиноком дереве, словно подозвавшем к себе крестьянские домики, без которых оно не может существовать, и в обнаженной модели, согласившейся – на равных с цветами – позировать художнику...

Но чего они все ждут? И чем закончится это ожидание?

Ответить на этот вопрос, видимо, нельзя. Можно только присоединиться к героям Юрия Григоряна, ощутив в себе то же чувство надежды и ожидания…

В нашем восприятии мира есть некие постулаты, которые служат основой для всего остального. Однако поток повседневных забот нередко заставляет нас забыть о них; в погоне за сиюминутными целями мы зачастую упускаем то, что когда-то представлялось нам самым важным в жизни.

Картины Юрия Григоряна «Мелодия», «Светлый день», «Одинокая путница», «Дом моего детства» и многие другие заставляют вспомнить эти первоосновы, которые в течение столетий в неизменности продолжают свой путь в мировом пространстве, высекая цветные искры при соприкосновении с потоком времени.

Древний Арцах, в первозданном виде живущий в сознании Юрия Григоряна, хранит эти первоосновы, защищая художника от городской суеты, телевизионной мишуры и жажды немедленного – лучше всего коммерческого! – успеха…

Работы Юрия Григоряна сотни раз выставлялись на вернисажах; его персональные выставки проходили не только в Советском Союзе, России и Армении, но и в Австралии. Австрии, Германии, Великобритании, Франции, Хорватии и США…

Среди его зарубежных поездок стоит, на мой взгляд, выделить ту, которая состоялась в 1988 году. Тогда Юрий Григорян побывал в Афганистане, где шли боевые действия…

- Мне позвонили некие ответственные товарищи, - рассказывает Юрий Суренович, - и задали всего один вопрос: «Не хотели бы вы съездить в Афганистан, чтобы представить там выставку советского изобразительного искусства? К сожалению, трое ваших коллег отказались от этого…». – «Я посоветуюсь с женой, - сказал я, - и вечером дам ответ» - «Нет. На это у вас всего две минуты…». – «Ну, раз так, то я согласен».

«В кабульском аэропорту, - сказали мне перед отлетом, - вас обязательно встретят». Однако, когда я туда прилетел, никто ко мне не вышел.

Около аэропорта я увидел множество машин, но через 10-15 минут все разъехались. Вокруг ходили люди с автоматами. Стояла жара, и поэтому обуты они были в восточные сандалии (чарыхи)...

В Москве мне дали несколько телефонных номеров, по которым - в случае непредвиденных обстоятельств - я мог позвонить в советские представительства, работавшие в Кабуле. Набираю один из них и слышу в трубке: «Как? Вы в аэропорту? И вас не встретили?» - «Нет». – «Идите в гостиницу. Сейчас приедут». Проходит 30-40 минут – никто за мной не приезжает…

Не очень-то приятно было оказаться в таком положении в стране, где идут бои.

Поскольку меня предупредили, что воду в Афганистане пить нельзя, так как она может оказаться отравленной, я взял с собой чай и конфеты. В вестибюле гостиницы сидели люди с пулеметами и играли в карты. Я подошел к ним, чтобы еще раз позвонить, но они с неприязнью посмотрели на меня: телефон, мол, не для этого. Я достал из сумки конфеты и положил им на стол…

После того, как я позвонил во второй раз, машина за мной все-таки пришла. Не помню уж, через полчаса или через час…

В составе нашей делегации были Эдита Станиславовна Пьеха и Иосиф Давыдович Кобзон. Все мы жили в одной гостинице и постоянно общались…

Та поездка была далеко не безопасной. Вспоминая о ней, Юрий Суренович упомянул о том, что по команде охранника, который был к нему приставлен, ему пару раз приходилось вместе с переводчиком спешно покидать место, где они находились, так как поступал сигнал, что боевики вот-вот нападут на них.

Останавливаться на этих эпизодах он не стал, зато в подробностях рассказал о том, как и с чьей помощью ему удалось передать цветы Эдите Пьехе:

- Однажды, направляясь на ее концерт, я заранее купил для нее букет цветов. А до этого познакомился с одним молодым парнем, который, как мне сказали, был потрясающим разведчиком. Во время концерта он сидел рядом со мной, и я подумал, что именно этот герой и должен подарить цветы Эдите Станиславовне.

Но когда я обратился к нему с такой просьбой, этот скромнейший человек никак не решался ее выполнить. «Это ваши цветы, - говорил он, - значит, вы и должны преподнести их Эдите Станиславовне». Но поскольку я был старше него, то он все же пошел мне навстречу и вручил Пьехе мой букет. И Эдита Станиславовна, как он потом мне рассказывал, была очень тронута этим.

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом…».

Превращая себя в свои картины, Юрий Григорян, как мне кажется, всегда очень точно чувствует, какое время наступило для него именно сейчас…

- С годами все становится немножко труднее, - говорит он. – Но я не смиряюсь с этим. Да, начиная картину, я сознаю, сколь нелегка задача, которую мне предстоит выполнить; но это значит только то, что я должен работать и работать и, возможно, даже с большей самоотдачей, чем прежде.

После того, как я окончил институт, мне много лет снилось, что у меня завтра просмотр, а я не успеваю к нему подготовиться, хотя учился я на «отлично».

Нечто подобное я часто испытываю и сейчас.

Когда вечером, почистив палитру, идешь домой, то тебя начинают одолевать мысли о том, что надо было бы еще сделать то-то и то-то. И когда едешь в метро, всю дорогу думаешь только об этом. А утром приходишь в мастерскую и начинаешь себя успокаивать: ничего страшного, если что-то не получится сегодня, то получится завтра...

Это постоянное напряжение и внутреннее горение не всегда и не сразу воплощаются в картину. А вот сомнения и бесконечные размышления мучают меня постоянно. Из-за этого я не вожу машину: наверное, я все время попадал бы в аварии, так как постоянно думаю о том, что и как надо написать.

Работа начинается в какой-то одной гармонии, но чаще всего тебе это не нравится, и ты начинаешь все пересматривать и переписывать. Это бесконечный процесс…

Я, конечно, должен благодарить Всевышнего за то, что он дал мне такую профессию. Если бы не она, то я, как мне кажется, давно утратил бы смысл существования. Но, придя в мой храм, в мою мастерскую, я начинаю жить своей жизнью…

Это, однако, не значит, что каждый день я заставляю себя пахать по 12 часов. Иногда могу и пропустить день или два. А вот мысленно я работаю едва ли не круглые сутки…

Много лет назад Юрий Григорян написал картину «Память о погибших». Тогда, в беседе со мной, он не стал говорить о ее сюжете. Он вспомнил о другом - о том, что побудило его обратиться к этой теме.

- В моем родном селе, - сказал он, - живет женщина, которая в годы войны потеряла своего мужа и осталась с двумя детьми. Она вырастила их и сейчас воспитывает внуков. Но когда я вижу ее, мне кажется, что она только сегодня получила похоронку…

Я вспомнил о том нашем разговоре, когда увидел картину Юрия Григоряна «Судьба». Вглядываясь в лицо старой женщины, которая прячет голову в платок, потому что привыкла всегда оставаться незамеченной, я ощутил, что, завершая свой путь, она без жалоб и сожалений молча примет неизбежное...

Юрий Суренович Григорян прекрасно знает об этом, потому что он плоть от плоти тех уроженцев Арцаха, которые унаследовали от своих предков стоическое терпение, «не ведающее о себе». И потому, передавая внукам и правнукам почти истлевшие похоронки, проштемпелеванные во время Великой Отечественной войны, они выполняют свой долг и свое предназначение – во все времена сохранять бесценную память о прошлом.

Андрей Баташев

фото из архива семьи Григорянов