"Когда Айрияну поставят памятник, лучшим местом для него станет, конечно, бакинская набережная. Выглядеть это будет примерно так: бронзовый поэт, сидящий за бронзовым столиком кафе: кофе, коньяк, отвёрстая пачка цехового «Мальборо», томик Пруста, небрежно листаемый ветром, взгляд обращён к морю и полон тоски. Возможно, это будет первый Памятник Армянину, Покинувшему Баку. Также возможно, что будущие погромщики отнесутся к новшеству с должным почтением и не станут осквернять его в первую же ночь, а подождут хотя бы до тех пор, пока груда металла заново сроднится с Родиной-изменницей и кликнет из немыслимых глубин неба блудную душу. Покорная зову, та слетит и широко улыбнётся схожести прежнего и нового обиталищ. Зажмурится… и чайкой залива кувыркнётся в воздухе от счастья и горя", - писал в предисловии к книге Виталия Айрияна "Баку-Ереван-Москва-транзит" поэт, публицист Сергей Арутюнов. 

"Тишина невозвращения" – так называется стихотворение, которым открывается книга. Вся книга – это немолчаливая, сотнями гортанных голосов кричащая, всхлипывающая, стонущая, поседевшая и осипшая тишина невозвращения."
Так написала в "Независимой газете" в статье о книге Мария-Алиса Свердлова. Приведу это стих-е полностью.

Тишина невозвращения

Послушай тишину невозвращения.
Уткни в подол судьбы заплаканные щеки.
Отождестви глухую форму мщения
непроницанием реки в истоки.
На коже изведи коричневость загара.
Утраченный язык верни гнезду гортани.
Забудь звучание Гусейн и Гюльнара,
запомни имена Василия и Тани.
Отвергни красоту - где золото, там проба.
Пей залпом, что нальют, усвоив ненароком - 
здесь пище без питья сужает путь утроба, 
поскольку до стола продукт гнилее сроком.
Привыкни, что длинней ночами север юга,
что теплый суховей вернул пространство стуже.
Проникнись красотой некошеного луга.
Поверь, что лучше там, где быть не может хуже.

Фотография в альбоме

Теперь от тебя осталось совсем немного - 
любительский снимок застрял уголками в листе. 
Мы стоим на прибрежном песке. Для эпилога 
хватит моря и солнца, но вместе с тем 
финал счастливый до одури однообразен - 
свадьба, разлука, встреча, наконец смерть, 
а фото, как бег атлета на древней вазе - 
когда-то жизнь, теперь мятый металл. Медь 
почернела, а он все бежит по кругу, 
безостановочно, звонкий фантом в бороде, 
как зверь на добычу или свою подругу, 
неуловимую, а значит она везде, 
где запах и цвет, в пыльном луче рассвета, 
в абрисе моря или, наоборот, дома, 
в памяти, то есть во власти секрета, 
на открытом листе задрипанного альбома.

В Баку армяне на майские праздники обязательно посещали кладбище. То самое, арменикендское, закатанное ныне в асфальт. Из книги.

Восточный мотив

Очень тихо, но упрямо,
словно одолев испуг,
черно-белое пиано
открывает первый звук.

Молоточек раз за разом
бьет послушную струну
и, глотнув слезинку глазом,
я до боли узнаю

две могилы за оградой,
мох, проросший в память тел
и бурьян, не бит лопатой,
вырос там, где захотел.

Норд ерошит трав загривок,
клонит дикие цветы,
поминальный фотоснимок
сдавлен рамкою плиты.

Плач зурны и шопот внуков 
помнит поздняя весна,
но давно не слышно звуков 
там, где дальше тишина.

Я несу себя к востоку,
в черно-белую страну,
пианист, подобно току,
бьет печальную струну.

Портрет времени в интерьере

Южный город. Старый дом. 
Детства мебельные лица. 
Бродит время босиком, 
ищет скрип на половице, 
смотрит в небо за стеной, 
на опавшей ивы позу, 
пашет плугом ледяной, 
серой вымощенный воздух. 
Слышит астру сигарет 
и батут кроватных рабиц, 
правит треснутый акцент, 
кроя матом кухни глянец, 
воскресает в кумаче 
домотканого карпета, 
лунной пылью на луче 
замедляя скорость света. 
И на ходики взлетев, 
все кукует - будит чудо, 
словно брошенных детей 
хочет вызвать ниоткуда. 
Ниоткуда в никуда - 
в цепи сладостные беса - 
кровь не зря горчит всегда 
ржавым привкусом железа.

Расставание

Ты говоришь: причин так много,
А я не вижу ни одной.
Всегда есть посох и дорога,
в тиши - свеча и аналой,
и голос, что подернут мраком,
среди ваганьковских камней,
срывая литеры с бумаги, 
приходит временем ко мне,
в котором ты юна, безгрешна,
и я тобой любим еще
там, где луна висит, конечно,
за малахитовым плющом.
И снова хочется стремиться
в объятья рук твоих и слов,
покуда неба плащаницей
не опрокинуло покров.

Миграция

Подмосковье. Осень. Полдень. 
Новый Иерусалим. 
Выплывает Гроб Господень, 
девять ангелов за ним, 
черный поп крутого сана, 
под воронами кресты, 
и вовсю звучит осанна 
с журавлиной высоты.

То летит по воле норда, 
подбивая облака, 
до чужого горизонта 
клинописная тоска 
в те края, где травы гуще, 
и желанней суховей, 
где обилие лягушек 
и немерено червей…

Жизнь проста, да жить непросто, 
даром что не самоед - 
ни страны и ни погоста, 
как загадывал поэт. 
Видно вечен рок Улисса. 
Мне же, мать его итить, 
то ли ангелам молиться, 
то ли птиц перекрестить.