В Армении 7 апреля отмечается как День материнства и красоты. Армянский музей Москвы и культуры наций предлагает вашему вниманию эссе знаменитого армянского писателя Вардкеса Петросяна (1934- 1994).

Матери!
Если бы однажды собрались вместе все матери планеты Земля, как похожи они были бы друг на друга.
Осенью 1980 года я прожил около недели в словацкой деревне Бадин, в доме пани Марии. И все время мне казалось, что она вот-вот заговорит со мной по-армянски. Пани Мария, вероятно, тоже удивлялась, что я не знаю словацкого. Она потеряла сначала сына, потом мужа — и это в один год.
Каждый день ходила на кладбище.
Однажды я вызвался проводить ее. Старая женщина с такой благодарностью взглянула мне в глаза, что проняла до сердца.

И вот мы у могил, хорошо ухоженных, убранных живыми цветами. «Вы уйдете, тогда я поплачу», — сказала пани Мария. Эпитафия на камне показалась мне странной. Были выгравированы имя, фамилия: Ян Больф, даты рождения и смерти. И пониже: Мария Больфова, дата рождения и черточка. Я удивленно посмотрел на женщину — это были ее имя и дата рождения.
— Да, сынок, — вздохнула она, — как же иначе? Столько лет прожили вместе, он должен быть спокоен, что я приду к нему, давно уже пора мне...
Я не подумал тогда, до чего же тяжело читать свое имя на могильной плите, не подумал, потому что передо мной была женщина, жена и мать — самое хрупкое и самое сильное из земных созданий.
В той же Словакии я побывал в Вишни Боца — типично словацкой деревне, с деревянными строениями.
Пошел дождь, и мы постучались в ближайшую дверь. Открыл нам мужчина лет восьмидесяти. «Тише, — попросил он, — мама спит». Мама? Он это сказал с такой нежностью, словно ему лет восемь, не больше.
Хозяин словоохотлив, рассказывает, что дому сто лет, но дерево еще старше. Сто лет назад его отец и дядя разругались, не захотели жить вместе. Они снесли большой отчий дом, из тех же бревен подальше друг от друга построили два дома. Сыновья и внуки разъехались по миру, а сам он живет с матерью. «Собираются раз в три-четыре года... Не знаю, доведется ли свидеться еще»
Старый Ян протяжно вздыхает, и мне чудится: этого отца я уже видел в Зангезуре на пороге его дома в ожидании сыновей...
Слышится шарканье туфель. «Это мама, — говорит восьмидесятилетний сын, — она очень обрадуется».
Пани Анна — сухонькая девяностовосьмилетняя старушка. Она еще до сих пор занимается вышиванием. Старушка ведет нас в свою комнату, где все вышито и выткано ее руками: ковры, паласы, покрывала на постели и подушки, скатерти и кружева, бессчетное количество кружев. На столе незаконченная вышивка. «Это я только недавно начала». Показывает на швейную машину: «Она старше меня на двенадцать лет. Свадебный подарок от мамы». — «И все еще работает?» — «Конечно. Если любишь, то будет работать. Ни человек, ни машина не станут слушаться, если их не любишь...» (Как схожи . между собой все матери. Моя бабушка тоже работала до последних дней: вскапывала землю, ухаживала за виноградной лозой.)
Вспоминаю мать шотландского (точнее — гелльского) поэта Ангуста, которую я встретил на острове Скай. Окна ее дома выходили на море, мы сидели в комнате, и пили чай.
— Прочитайте по-армянски какие-нибудь стихи, — попросила меня мать Ангуста, — впервые в жизни я вижу армянина. Кто знает, увижу ли еще?
Я посмотрел в добрые глаза этой женщины, на ее скрещенные на груди утомленные руки и уже ничего, кроме этих строк, не смог произнести:

Я помню свет твоего липа, моя бесценная мать,
Морщины, будто следы резца, моя бесценная мать!

Я думал, двух строчек будет довольно, но жестом мне показывают: до конца, прошу вас. Я читаю до конца. «Не переводите, это о матери, я поняла», — говорит она. Как догадалась?! Потом свои стихи, посвященные матери, читает Ангуст на гелльском, удивительно мелодичном языке. (Геллы — аборигены Шотландии, сегодня их осталось около 90 тысяч. Англичане вытеснили геллов на север, и теперь они живут на островах.) На следующий день я увижу в музее фотографии беженцев, под этими фотографиями вполне можно подписать: 1915 год, Западная Армения. В том же музее увижу хачкар IX века.
Да, да, настоящий хачкар, который мог стоять на кладбище в моем родном селе Аштараке. На стене прочитаю слова песни неизвестного поэта XVI века, и мне покажется, что это Наапет Кучак. В последние годы геллы ценой неимоверных усилий пытаются возродить свой почти вымерший язык, культуру, открыли первую на острове школу. «Вчера я позвонил своему другу, — рассказывает Ангуст. — Он юрист. Я по-гелльски сказал ему «здравствуй», и он ответил тоже по-гелльски. Я удивился. Мы продолжали говорить на нашем языке, вообше-то не о чем было говорить, но проболтали все-таки семнадцать минут: говорили на своем языке. Удивляетесь? За тридцать лет впервые мне отвечали на родном языке. Моему языку обучила меня мать»
Матери!
Как вы похожи друг на друга — в вашей радости, в вашем горе, в наивности и любви. В редакции газеты «Скай» мне показали необычное письмо. Мать пишет из деревни сыну в город: «Отец подыскал себе хорошую работу, у него под ногами пятьсот человек (мне объяснили: ок косит траву на кладбище), твоя сестра родила ребенка, не знаем еще — девочку или мальчика, поэтому не могу написать — чей ты дядя. Да, еще скажу тебе, месяц назад твой дядя забрался в бочку с виски и пил там прямо из бочки. Очень хотели спасти его, но он не дался. Вчера похоронили, и односельчане так напились, что подожгли дом. И еще я слегка прихворнула, и твой отец повел меня к врачу. Ты ведь знаешь, я первый раз иду к врачу. Он дал мне что-то, мол, подержи во рту и не говори минут десять-двенадцать (мне объясняют: то был градусник). Значит, я молчала двенадцать минут, потом твой отец пристал к врачу, мол, продай мне этот прибор, любые деньги дам за него»

Разве не похоже это на письмо туманяновскому Гикору, написанное его отцом с таким же наивным простодушием?
Старая история: император Конрад, державший в осаде замок герцога Баварского, разрешил покинуть крепость только знатным дамам при условии, что они уйдут пешком, и позволил им забрать с собой все, что они смогут унести на себе.
И хрупкие дамы на своих плечах вынесли из замка не вещи, платья или золото, а мужей, братьев, возлюбленных, а также самого герцога. Король был потрясен самоотверженностью женщин и простил герцога. Мишель Монтень, описывая этот случай, не скрывает своего восхищения поступком аристократок. (А я думаю: если бы Монтень прочитал «О Вардане и войне армянской» Егише*, то какими словами он бы выразил восторг подвигом армянок)
______________________
* Егише — армянский историк V века. В своем труде «О Вардане и войне армянской» описал события освободительной борьбы армянского народа против Персии. 
______________________

«Жены нежные страны, взращенные в ласке и неге ныне всегда босые и пешком шли... Своими перстами зарабатывали и питались Покрылись пылью и закоптились пологи и завесы молодых новобрачных, и паутиной затянулись их брачные покои». Это слова Егише.
И еще я вспоминаю чудесную русскую женщину, медсестру Сашу, которая в 1920 году, после гибели мужа, революционера и врача Аршалуйса Пантяна, осталась в больнице, в селе, охваченном эпидемией тифа, чтобы бороться за жизнь сирот. Она спасла десятки жизней, но под конец, заразившись, умерла. Всегда, когда я бываю в этих краях, иду к сельской больнице, стою, молчу у стены, где незатейливая мемориальная доска — единственная память о Саше

Вспоминаю простую крестьянку Сирануйш с берегов тихого Дона. В 1942 году под огнем врага она ежедневно приносила на артиллерийскую батарею еду и медикаменты. Сирануйш была матерью, и все артиллеристы (сыновья самых разных народов) стали и ее сыновьями. Было трогательно и естественно, что командир батареи, лейтенант Оганян, передал ей перед смертью платок своей матери, который хранил у себя как талисман.
(Пройдут годы, обе матери встретятся, вспомнят многое, поплачут, утирая слезы этим платком, и станут утешать друг дружку одними и теми же словами материнской любви.)
Матери, матери!