Армянский музей Москвы продолжает публиковать прозаические страницы. Сегодня мы предлагаем вам прочитать рассказ Уильяма Сарояна из сборника рассказов "Меня зовут Арам". 

В ту пору, когда я был четырнадцатым по успеваемости учеником из пятнадцати в моем третьем классе, Совет попечителей Эмерсоновской школы как-то на досуге надумал обсудить наши дела.
Случилось это давным-давно.
Лет мне было около девяти или, самое большее, десяти, и характера я был на редкость покладистого.
В те дни Совет попечителей обычно не поднимал особенного шума по поводу детишек захолустного городка, и если кто-то из них казался, скажем, туповатым, то Совет считал это в порядке вещей и ничего не предпринимал.
Правда, к нам захаживали время от времени священники из пресвитерианской церкви и, вглядываясь в море ребячьих лиц, обращались к учащимся с такими словами: «Вы — будущие лидеры Америки, будущие капитаны ее индустрии, будущие государственные мужи и, можно сказать, будущие поэты». Подобные беседы неизменно доставляли мне удовольствие, потому что я любил воображать своих дружков, таких, как Джимми Вольта или Фрэнки Суза, в роли будущих капитанов индустрии.
Я знал их как облупленных.
Они здорово играли в бейсбол, но были от природы круглыми дураками, или, выражаясь более научным языком стопроцентными кретинами — здоровыми, сильными и жизнерадостными. Представить себе, что они разовьются в капитанов индустрии, было невозможно, да они ими и не стали. Если спросили бы их самих, кем они хотят стать, они ответили бы, нисколько не покривив душой: «Не знаю. Наверно, никем».
Но вообще-то наш Попечительский Совет не питал столь возвышенных надежд относительно тех юных сорванцов, которых он стремился лишь обучить чтению и письму.
Тем не менее в один прекрасный день, как я уже говорил, Совет надумал обсудить на досуге наши дела и в результате семичасовых размышлений пришел к выводу, что необходимо подвергнуть всех учеников бесплатных средних школ тщательному медицинскому обследованию, с тем чтобы по возможности разгадать тайну воистину поразительного здоровья юных обитателей трущоб. Ведь если верить документальным данным, многократно публиковавшимся и сведенным в таблицы, то у каждого из жителей моего квартала должна была быть голова неправильной формы, впалая грудь, искривленный позвоночник и глухой голос, у каждого должна была наблюдаться вялость, расстройство нервной системы и еще шесть или семь других менее тяжелых органических дефектов.
Однако любой из учителей бесплатных средних школ знал, что у этих сорванцов головы были безукоризненно правильной формы, грудь колесом, отличная осанка и громкие голоса, и если они от чего-нибудь и страдали, то разве лишь от избытка энергии и постоянного зуда выкинуть очередной фокус.
Одним словом, что-то тут было не то.
Совет попечителей решил выяснить, в чем же тут дело.
И он выяснил.
Многократно публиковавшиеся и сведенные в таблицы документальные данные оказались ошибочными.
Тогда-то как раз я и узнал впервые, с радостью и негодованием, что я — будущий поэт. Помню, как вместе с шестьюстами другими будущими государственными мужами я предстал однажды в полдень перед комиссией в актовом зале и как старенькая мисс Огилви своим ясным истеричным сопрано пропела мое имя.
Настал мой черед подняться по семнадцати ступенькам на сцену, выйти на середину, раздеться до пояса, сделать вдох-выдох и дать себя обмерить с ног до головы.
На какой-то момент я растерялся, не зная, что делать, но тут же во мне родилось неодолимое желание показать им, на что я способен, и я так и поступил, к смятению и ужасу всего Попечительского Совета, трех престарелых докторов, полудюжины медицинских сестер и шестисот будущих капитанов индустрии.
Вместо того, чтобы подняться по семнадцати ступенькам, я взял и прыгнул на сцену.
Помню, что старенькая мисс Огилви, обернувшись к школьному инспектору м-ру Рикенбекеру, с опаской прошептала: «Это Гарогланян. Он, можно сказать, наш будущий поэт».
М-р Рикенбекер бросил на меня быстрый взгляд и сказал:
— Вижу. А на кого он так зол?
— На общество, — сказала мисс Огилви.
— Я тоже зол на общество, — сказал м-р Рикенбекер. — Но бьюсь об заклад, что пригнуть так не смогу. И хватит об этом.
Тем временем я скинул рубаху и предстал перед комиссией по пояс голый, с темнеющими на груди волосами.
— Видите? — сказала мисс Огилви. — Писатель.
— Вдыхай, — сказал м-р Рикенбекер.
— Сколько времени? — спросил я.
— Сколько выдержишь, — сказал м-р Рикенбекер.
Я начал вдох. Прошло четыре минуты, а я все еще вдыхал. Члены комиссии, естественно, были несколько озадачены. Они даже устроили небольшое совещание, пока я продолжал вдыхать. После двухминутных дебатов было принято решение просить меня остановиться. Мисс Огилви объяснила, что если они не попросят меня об этом, то скорей всего я буду вдыхать до вечера.
— На сегодня хватит, — сказал м-р Рикенбекер.
— Уже? — сказал я. — Но я еще и не начинал.
— Теперь выдыхай, — сказал он.
— Сколько времени? — спросил я.
— Господи! — только и промолвил м-р Рикенбекер.
— Лучше ответьте ему, — сказала мисс Огилви, — а то он будет выдыхать до вечера.
— Три-четыре минуты, — сказал м-р Рикенбекер.
Я выдыхал четыре, пока меня не попросили одеться и уходить.
— Ну как? — спросил я у комиссии. — Все в порядке?
— Не будем больше об этом, — сказал м-р. Рикенбекер. — Пожалуйста, уходи.
На следующий год наш Попечительский Совет окончательно решил не прибегать больше к медицинским обследованиям. Все было хорошо, пока обследованию подвергали будущих капитанов индустрии и будущих государственных мужей, но когда настала очередь будущих поэтов, дело пошло вкривь и вкось, все потеряли голову, и никто уже не знал, ни что делать дальше, ни что обо всем этом думать.