Посвящаю Ara Gâvur

Он бережно протягивает мне книгу с каким-то готическим шрифтом, старинными гравюрами. «Дон Кихот» Сервантеса на нидерландском языке конца XVII века. Представьте себе армянского парня, откуда-то из Лорийского марза, он мог стать камнетесом или печь хлеб, но стал продавцом книжных раритетов. С детства любил книги, а когда повзрослел, стал не просто библиофилом, а ювелиром книжного дела. Он ездит в Стамбул и Лондон, Москву и США, он своими глазами видел документ, подтверждающий, что именно Европа спустила курок в армян в 1915 году. 

10 лет назад, когда я только начинала заниматься армянским искусством, мне казалось, что в Армении я нашла латиноамериканскую метафизику. Я видела ее решительно во всем: в том, что Арарат прячется в дождевых майских облаках, в кружевных шифрах Параджанова и образах-шепотах тифлисской художницы Гаянэ.

Но постепенно я приходила к выводу, который категорично озвучил Осип Мандельштам: в Армении нет метафизики. Как только я услышала это, мне сразу стало легче жить. И я поняла, что пришло время подвести итог своим десятилетним размышлениям. Параджанов и Гаянэ – это не армянское искусство: их поэтика синтезирует многие культуры мира – украинскую, грузинскую, армянскую, русскую, турецкую, японскую… 

Одна из основ армянской художественной мысли – это легенда о Всемирном потопе и Арарате. 
У Поля Гогена в статьях мы находим легенду о Руа Ату, относящемся то ли к маорийскому богу, то ли к какому-то полинезийскому пантеону. Этот бог – подобие Нептуна – спал в глубине вод, и один рыбак зацепил ключком его за волосы. Ярость бога привела к мести: были наказаны невиновные, а подлинный виновник произошедшего не пострадал. 
Поль Гоген пишет, что бог велел ему со всей семьей отправиться на тоа марама, что, по мнению одних, представляет собой пирогу, а по мнению других – остров или гору. Гоген называет это место ковчегом, замечая, что тоа марама означает «лунный воин», и предполагая, что некий ковчег и события всемирного потопа имеют связь с луной. 
«Лунная версия» совсем не годится для описания ветхозаветной легенды в армянской традиции. На знаменитой картине 1962 года Ивана Айвазовского спасенные люди движутся наверх – к солнцу. 
«20 ноября 1862. Феодосия. Вы спрашиваете меня, что я пишу. Я в восторге в настоящее время от своей картины «Всемирный потоп». Я ее почти оканчиваю, и она, смело могу сказать, есть лучшее мое произведение. В большом размере эта картина изображает самый потоп в самом разгаре, а другая будет, когда Ной со своими животными спускается с вершины Арарата при чудном восходе солнца и уже местами открылась из-под воды чудная природа».

Тут заложен тот же христианский пафос, что что и в основе его первой модернистской картины, посвященной гибели «Лефорта», 1858 года: души погибших поднимаются к освещенному солнцем Христу. Он и есть Солнце.

Само понятие «метафизика» очень многослойно, относится ко многим философским учениям и часто это понятие противопоставляют «физике» - природе. Если смотреть на эти вещи упрощенно, то можно сказать, что все природное – это прямое высказывание, без пресловутых «подводных течений», метафизика в русской традиции всегда связана с двойничеством, психоделикой, туманами Петербурга, тикающей сардинницей, недоговоренностью, абсурдом. 
В этом смысле армянское искусство и сама ее реальность по прошествии стольких лет не кажутся метафизичными, существующими в магической реальности. Да, метафоры, глубинные смыслы – все это есть, но относится к символике, к кодам, шифрам, но не к сотворению новой над-реальности. Именно поэтому для армян так свято зодчество в камне – созидание хачкаров как сакральных мет, локализующих место, держащих ее незыблемость. 
Армянское солнце светит так ярко, что в отброшенных тенях на картинах Сарьяна никогда не будет многозначных смыслов, напротив, эти объемы приводят нас к единственно возможному прочитыванию сюжетов- это как правило медленный, архаичный мир, пытающийся сохранить первозданную радость бытия. Чаще всего армянская палитра мажорна и вкусна, здесь пишут чистым цветом. А ведь изначально слово «метафизика», живующее около 2, 5 тысяч лет, и обозначало именно это: первоначальную природу реальности. 

Мартирос Сергеевич, поздно отвечая на письмо Андрея Белого, 19 ноября 1928 года из Эривани пишет: «И как-то сегодня день задумчивее, ибо постоянное поразительное осеннее солнце сегодня впервые скрылось за облака, и приятнее стало здесь в комнате, и легче сосредоточиться и предаться воспоминаниям. Мне ярче вспомнились те два дня, когда мы "деловито" разъезжали или расхаживали по этой обожженно-обнаженной нагорной стране, любуясь громоздящимися камнями голубовато-фиолетового цвета, ставшими на дыбы в виде высочайших вершин Арарата и Арагаца». 
Смысл этого фрагмента в том, что солнца нет, пасмурно, и писать картины не хочется. Хочется размышлять. В этих строчках голубовато-фиолетовый цвет Арарата и Арагаца прямо противопоставлен хмурому ноябрьскому дню. 
Итак, воспетое в веках поэтами, философами, художниками и композиторами армянское солнце предопределило появление прямодушной армянской ментальности, не склонной к иносказаниям, за которыми можно спрятаться. Еще раз повторимся: к аллегории, символам это не имеет никакого отношения. Именно поэтому армянское солнце спасало русских поэтов. По свидетельству одного из главных брюсоведов мира Элеоноры Даниэлян до поездки в Армению Осип Мандельштам 5 лет не писал стихов. В Армению он стремился давно и настойчиво, даже предпочтя ее Грузии. Георгий Кубатьян в эссе «Бегство в Армению и другие этюды о Мандельштаме» пишет: «Мандельштам судил об Армении лишь умозрительно. Мечтая “пощупать глазами ее города и могилы, набраться звуков ее речи и подышать ее труднейшим и благороднейшим историческим воздухом”, он не был уверен, удастся ли ему сделать это. Знания его были сугубо книжными, может статься, недостаточно глубокими, но не верхоглядными».
Итак, не смотря на страхи, который поэт изведал в городе Шуши, Армения вылечила Мандельштама. О состояниях, которые могут вылиться к депрессию и суицидальные настроения, иногда говорят «писательский затык». Не только его лечила в русских поэтах Армения. Тот же Сергей Городецкий очень рисковал остаться поэтом второго, третьего ряда. Но Армения помогла Сергею Митрофановичу обрести судьбу.

Луна лавины света рушит.
В садах, от лепестков дремотных
Исходит ладан, душу душит
Среди цветов толпа бесплотных.

Разочарование в действительности после фронтов Первой мировой войны постигло и Валерия Брюсова. Но так сложилось, что именно армяне, обратившиеся к нему в году за помощью собрать и отредактировать антологию армянской поэзии, подняли его личность на новую высоту и дали возможность стать в центре поэтов Серебряного века, которые по просьбе Брюсова стали участвовать в спасении армянского литературного наследия. 

Но верно ли признать то, Армения и любая метафизика – разнонаправлены и в одной связи невозможны? Пожалуй, здесь есть четко различимая метафизика в самом историческом процессе, метафизика армянской судьбы. В ее прерывистой, но очень импульсивной кардиограмме. 
Если говорить о том, что с этим понятием связан не просто подвиг народа, его героев и святых, а подвиг, совершенный в под молотом и наковальней, где выковывается характер невероятной прочности, пластики, то разве все чудеса, которые происходили в этой стране, не будут являться метафизикой?
Когда камни останавливали Тамерлана, а две женщины, разделили пополам бесценную книгу и вынесли на спине – вес каждой половины чуть меньше пуда?