“Джим, — сказал мне однажды Паруйр, — как ни крути, а умру я все же раньше, чем ты. Хочешь — не хочешь, тебе придется ставить на моей могиле камень. В конце концов ты ведь не только друг, но и архитектор. Теперь послушай: не надо писать так, как это обычно делается — имя, фамилия, даты. Напиши просто: здесь похоронен Паруйр, сын Ази (Анаит)...” Он страшно жалел, что внешне похож на отца, а не на любимую маму, от которой, я уверен, и унаследовал тонкость и недюжинный талант. Когда вся Армения справляла его 45-летие, я поздравил его: Паруйр, дорогой, к 45 годам ты многого достиг — ты ведь великий поэт”. — “Не говори так, — оборвал меня Севак, — великие люди так долго не живут”. 
Не думаю, что Паруйр имел в виду какие-то козни, замышляемые против него. Было очень много разговоров о якобы подстроенной автомобильной катастрофе, об умышленном убийстве. Уверен, что это просто досужие домыслы. Он был в прекрасных отношениях с руководством, мог позвонить мне с предложением: “Сегодня Кочинян с Артемом Микояном будут в Ехегнадзоре, на обратном пути заедут ко мне в деревню. Приезжай, посидим вместе”. Только одного чиновника он недолюбливал и открыто говорил об этом. Но это совсем не определяло его отношений с властью, которая очень считалась с ним. Никак не могу простить себе, что не отозвался на его приглашение за пару дней до того трагического дня. Мы с группой коллег работали над конкурсным проектом Центра Помпиду в Париже, дело было очень ответственное, работали ночи напролет. “Передай Джиму, — сказал Паруйр по телефону моей жене, — хватит ему пыхтеть. Пусть заедет на пару дней ко мне в деревню, потом вместе вернемся в Ереван”. Кто знает, если бы я поехал, может, все сложилось бы иначе.
Трудно даже подобрать слова, чтобы рассказать о его участливости, о способности к сопереживанию. Однажды моя мать тяжело заболела, лежала с высокой температурой. К часу ночи кризис наконец миновал, и я решил ненадолго выйти подышать. Проходя мимо дома Паруйра и увидев свет в окне, я зашел. У него гостил поэт из России, на столе стояла водка, были фаршированные баклажаны... Узнав о болезни мамы, он, оставив дорогого гостя, сорвался с места и поехал за врачом. Как ни уговаривал я глубокой ночью отложить все до утра, ничего из этого не вышло... И до, и после его депутатского статуса вся деревня шла к нему с бесчисленными просьбами и проблемами. И всем он старался помочь. А к началу сезона вступительных экзаменов это превращалось просто-таки в настоящее стихийное бедствие. Паруйр завел блокнот, куда аккуратно заносил все имена и просьбы. “Все, — решил он однажды, — теперь я поумнею, буду помогать только самым близким. Вот сейчас сяду и составлю список. Один, два. Джим, их уже одиннадцать!” 
Однажды захожу к нему домой. В гостях незнакомый мне пожилой мужчина, на стол явно вывалено все, что только было в доме. “Кто этот дорогой гость?” — спрашиваю его на кухне. “Паршивый человечишка”. “К чему тогда этот стол?” “Ну вот скажите ему”, — жалуется Нелли. “Кто это наконец?” “Специалист по доносам, вечно строчит на меня письма в ЦК: откуда, интересно, у этого поэта средства на постройку дачи?” “Зачем же он пришел?” “Просит устроить ему автомобиль вне очереди”. “И что?” “Как что, помогу, если просит”. Вот так нелогично была устроена его душа. Душа великого человека, увлеченного жизнью, поэзией и цветами. Не многим известно, что он выписывал журнал “Цветоводство”, который, весь в красных пометках Севака, выглядел как томик Гегеля, прошедший через руки Ленина. Гармонию он искал и находил везде и в первую очередь в стройности боготворимого им армянского языка.