Эмиль Казаз – один из немногих, кто действует в искусстве как армянин по духу, делая  форму и содержание своего высказывания универсальным, в то же время – уникальным, принадлежащим только ему.

Пожалуй, его творчество совсем не делится на живопись и скульптуру, потому что «лепка» присуща в целом его руке и миросозерцанию. Ему удается «лепить» даже в графике – это видно в работах  «Утро охоты» (1998), «Голубое окно льва» (1998). Все его образы, в каком бы материале и пространстве они не существовали, наполнены энергией, теплым эфиром, расширяющейся душой, распухающей плотью. При этом его персонажи живут в таких сферах мироздания, что зрителю кажется, что их неустойчивость, антигравитация вытащена из какого-то веселого подгребка-подполья исключительна для его радости. Она антична, даже первобытна: Казаз телесность, здоровую, вкусную и радужную, ставит первичнее, чем душу и дух. По сути, духа здесь нет, потому что творчество великолепного художника исходит только из житейского оптимизма, счастья бытия.

Среди армянских скульпторов встречаются те творцы, кто работает вне традиционной армянской парадигмы. Эмиль Казаз, безусловно, выделяется и среди них. В живописи есть диалог и с Шагалом, и с тбилисской художницей Гаяне Хачатурян – сдвигаются пространства, миры, будто волшебные коробки, которые мастер встряхивает шутки ради. Так, что открывая, видит: синяя дверь вылетает из картины, тумбочка с чайным сервизом водружена на маленький круглый столик, а шляпа плотоядного незнакомца расколота, как кожура арахиса.

В живописи Казаза особенно интересны те фигуры, которых он пишет белыми на белом. Ажурно плетет абрисы вокруг смешных, добродушных вакханок, вчерашних благочестивых горожанок, вокруг фриков, в которых превратились натурщики Босха, домашних питомцев, коими выступают даже ласкучие львы.

Фигурки придворных дам, как фаворитки Людовика Солнца объезжают диких быков. Это они, новые Европы, похищают мужчин, глуповатых, инфантильных, чтобы владеть, капризничать, дразнить обнаженными фруктовыми прелестями.

Эмиль Казаз, конечно, озверевший, потому что стер границы между человеческим и животным, при этом он трогателен, доверчив. Показывает, что человек и зверь – это два лика живого.

В его полотнах «Урфало» (2003) и «Роспись» (2003) на белом листе оживают мифологические сюжеты. Так, что высказывание становится лишь аллюзией, намеком: бык приближается к обнаженной махе вкрадчиво, на лапах, заглядывая в глаза, почти как дитя. Нет никакого прямого желания, есть только атмосфера игры, которая рискует закончиться, так и не начавшись.

Скульптура мастера порой олицетворяет высшую поэтику античности: человек может вбирать в себя лозу Диониса и ту глину, из нее мастерили первые амфоры – и это синтезируется в одно  существо.

Таковы «Чаша жизни «(1996)» и «Алеканса» (1997), где Казаз – иллюстратор одной великой субстанции, которая еще не распалась на тело человека, его землю и то, что на ней произрастет. 

Валерия Олюнина