У нашего сердца - своя логика, и логика удивительная, - сказал мне однажды мой друг-итальянец. - Да, удивительная логика, присущая только ему одному, прямо противоположная логике рассудка: тут не в умозаключениях суть, тут что-то совсем другое, и законы логики сердца никем еще не открыты и не сведены в систему. Эта логика еще ждет своего Аристотеля.

3агадочно наше сердце, этот огромный и безданный мир чувств, мир абсолютный, повинующийся лишь самому себе и углубленный в самого себя; он существует помимо и независимо от материальных процессов вселенной; скорее вселенная должна повиноваться ему. Разве я не прав, посуди сам: где еще в окружающем нас бытии найдешь ты добро и зло, хорошее и дурное, прекрасное и безобразное, слитые воедино? Нигде, только в нашем сердце. А коль скоро это так, то не наше ли сердце, следовательно, конструирует мир и управляет им? Да, это она, логика нашего сердца! Я затянул свою речь, но все это для того, чтобы рассказать одну историю, о которой услышал несколько недель назад, над которой не перестаю размышлять по сей день; смысла ее я так и не постиг пока логикой ума, но почувствовал логикой, идущей из глубин сердца.

История эта вот какая. У моей матери была служанка, мы все выросли у нее на руках. Сейчас эта женщина больше не работает, ей уже лет шестьдесят, и они с моей мамой - верные подруги: сжились и очень привязались друг к другу. У нашей дорогой Мари был единственный сын - и он погиб на этой проклятой войне... Один-единственный сын двадцати трех лет... и больше никого, кроме старика-мужа.

Через год после войны останки убитых солдат привезли с полей сражений и торжественно погребли на кладбищах родной земли.

Любимый и утраченный сын был теперь снова с Мари - здесь, в Венеции, на окаймленном кипарисами Острове мертвых, на восточной стороне кладбища, под камнем с большим черным деревянным крестом в головах, с выведенной на нем цифрой 24. Это было все, что осталось от полного жизни юноши... ни имени, ни даже надгробья; ее сын был теперь всего лишь номер 24. Но для Мари это было все, это был целый живой мир, и каждую субботу она обязательно посвящала сыну. Бедная женщина шла на кладбище, покупала за выкроенные за неделю гроши цветы и свечи, чтобы украсить могилу сына. Нет, виноват, ошибся - чтобы украсить жизнь своего вечно живого сына. Долгие часы проводила она у его ног. Плакала, говорила с ним, потом просто сидела и молчала, и в долгом молчании ее углубленной в себя души воскресал ее мальчик: играл подле матери малышом, учил под ее присмотром школьные уроки, став юношей, осваивал выбранное им ремесло.

Вечером Мари возвращалась домой, утешенная и умиротворенная, с мыслями о следующем свидании через неделю. И так три года подряд, и в дождь, и в зной, постоянно и преданно... бедная Мари... бедные матери...

- Ваши матери неизмеримо счастливее - у них есть хоть сыновние могилы. У наших матерей нет и этого утешения: наших юношей злодейски убили насильники, тела их стали в пустыне добычей хищных зверей и ветров...

- Мне кажется, ваши матери счастливее: враги ваши не оставили ни матерей, ни сыновей, чтобы скорбеть друг о друге. Разве я не прав?

- Может быть, в этом есть своя правда...

- Однако это увело бы нас слишком далеко, дорогой друг, вернемся к нашей истории. Да... И вот однажды кладбищенское управление сообщило Мари: проверкой установлено, что произошла ошибка - могила ее сына не на правой, а на левой стороне, опять-таки под номерам 24. Точно такая же могила - надгробный камень, черный крест... и невозможно описать горе и отчаяние Мари. Словно она снова, второй раз потеряла сына. Она убивалась дни и ночи напролет. Моя мать узнала об этом и привела бедную женщину к нам домой, чтобы утешить и не оставлять в одиночестве. У меня защемило сердце, когда я увидел Мари - она была в совершенном отчаянии.

- Мари, дорогая, зачем же так горевать? - сказал я, пытаясь ее утешить. - Ведь твой сын погиб не сейчас, прошло уже лет шесть или семь, ты и так выплакала все глаза, хватит. Наконец, ты ведь не одна, таких, как ты, миллионы.

- Ах, сударь, что тут говорить, вы меня все равно не поймете. Три года мой сын оставался покинутым! Бедный мой мальчик тосковал по матери, весной на его могиле хлюпала грязь, осенью валялись кучи листьев... а его мать в это время голубила другого, заботилась о другом, перед другим раскрывала душу... Ни с чем не сравнить мое горе, ни с чем!.. - и слезы душили бедняжку.

- Какая же разница, Мари! Представь себе, что это и был твой сын. Ну, подумай сама - ведь это же одно и то же, - убеждал я ее. - Ведь твой сын теперь ничего не чувствует, ведь твой сын теперь...- и я осекся, не закончив фразы: чуть было не вырвалось, что сын ее теперь обратился в прах, в ничто.

- Нет! Нет! - гневно оборвала меня Мари (она предугадала эти жестокие слова и не хотела слышать беспощадной правды). - Совсем не одно и то же! Мой сын - Карло, а тот, над которым я плакала... я и имени его не знаю... и в лицо никогда не видела... Тут и думать нечего! Разве это одно и то же - я-то целовала чужой камень, а думала, что целую своего бедного сына... Ох, какая я была глупая, какая глупая!

И чем настойчивее я старался убедить ее, взывая к логике рассудка, что ведь все равно, любя и лаская того, другого, она любила своего сына, тем настойчивее она, опираясь на логику своего сердца, убеждала меня, что я неправ, что я не понимаю, не могу понять ее, а она не может понять меня. Мы и в самом деле не понимали друг друга. Как же мне было понять, что для нее вне реальной, материальной действительности существует другая, абсолютно для нее достоверная действительность, и в ней ее сын не умер, ее сын - хотя он и лежит под землей - напрягая слух, с тоской и любовью ждал желанных шагов матери, а мать бросила его, забыла, забыла!.. Да и могла ли она понять, что ее сын теперь обратился в прах, в ничто... никогда, никогда, никак!.. и тем более - могла ли она поверить?.. о нет, ни за что! Знаете, вера, которая ведь и есть само наше сердце, не может принять того, что противоречит стремлениям сердца. Ведь вера это и есть убеждение сердца. Да, да, непоколебимое убеждение нашего человеческого сердца.

В конце концов через несколько дней Мари ушла от нас, такая же безутешная, какой и пришла.

Мой друг замолк, зажег сигарету и лихорадочно затянулся. Любопытство мое было возбуждено, и я нетерпеливо спросил:

- А дальше? дальше?.. Как поступила бедная женщина? Вероятно примирилась с случившимся и, конец-то, начала ухаживать за могилой собственного сына...

- Я уже кончаю, - перебил меня мой друг. - Только логика чувств нашла выход, отличный от вашего решения. Да, я забыл оказать, что Мари одно время перестала было ходить на кладбище: с какими, мол, глазами она пойдет к сыну. Но теперь она ходит опять.Только теперь уже украшает цветами обе могилы, на обеих зажигает свечи, на обеих горюет, и целует тоже обе. “У меня теперь два сына, - говорит Мари, - мой Карло и тот другой, которого я принимала за сына, и которому рассказывала свои горести: он любил меня, как мать, слушал меня и плакал со мной. Как же я теперь могу оставить его одиноким!. Двое моих сыновей лежат теперь в земле, два дорогих, любимых сына”.

Бедные матери, бедное материнское сердце...

1923 г., Венеция.