***

Я родился  17 (30) июля 1817 года в Феодосии  в семье купца Геворга , Константина, как его звали  на русский манер, и Рипсиме Гайвазовских. Меня в церковной книге так и записали -  «Ованес, сын Геворга Айвазяна». Наши предки были из галицийских армян, переселившихся в Галицию из турецкой Армении в XVIII в.

Мой родной древний город, разрушенный недавней войной, пришел в полный упадок из-за эпидемии чумы в 1812 году.  Подумать только, я родился через пять лет после этого страшного для Феодосии потрясения, когда вся Россия сражалась с Наполеоном. Вместо богатого города – груды камней, пустынные улицы, случайно уцелевшие дома….  Дела отца пошли вниз,  в конце концов, он  разорился. Нужда была столь велика, что мы продали почти все ценные вещи, отец занялся тяжбенными делами, а мамы ночи напролет вышивала, чтобы поддержать нас. 

Наш дом был на окраине города, на возвышенном месте. С террасы, увитой виноградной лозой, открывалась широкая панорама на плавную дугу феодосийского залива, северо-крымские степи с древними курганами, на Арабатскую стрелку и Сиваши, встающие как марево на горизонте. У берега лежало кольцо хорошо сохранившихся старинных крепостных стен и башен с грозными бойницами. Любил я здесь побродить один. Поднимал черепки разбитой посуды, видел остатки многих великих эпох….Стоя на Карантине я часто наблюдал, как  по морю движутся смоленые рыбацкие фелюги, боевые корабли бросали якоря. 

***

Однажды я увидел бриг «Меркурий», слава о недавнем, совершенно невероятном подвиге, которого облетела весь мир и ярко запечатлелась в моей памяти. Они доносили сюда молву о суровой освободительной борьбе, которую вел в те годы греческий народ.

Первые картины, виденные мною, когда во мне разгоралась искра пламенной любви к живописи, были литографии, изображающие подвиги героев в исходе двадцатых годов, сражающихся с турками за освобождение Греции. Впоследствии я узнал, что сочувствие грекам, свергающим турецкое иго, высказывали тогда все поэты Европы: Байрон, Пушкин, Гюго, Ламартин.  Мысль об этой великой стране часто посещала меня в виде битв на суше и на море. Жить в комнате Байрона на острове – мечта тогда невозможная. Я помню эти комнаты мхитаристов: книги, книги… Наполеон, уничтожавший библиотеки, попадавшиеся ему на пути, пощадил только библиотеку мхитаристов…

Романтика подвигов сражающихся на море героев, правдивая молва о них, граничащая с фантастикой, пробудила у меня  стремление рисовать до изнеможения.  Моим первым мольбертом была стена отцовского дома, вместо холста приходилось довольствоваться штукатуркой, а кисть заменял кусочек угля. Смешно теперь вспоминать, но эти мои художества заметил  Яков Христианович Кох, наш феодосийский архитектор.  Он же дал мне первые уроки изобразительного искусства. Позже, услышав мою игру на скрипке, мной заинтересовался градоначальник Александр Иванович Казначеев. Произошла забавная история — когда Кох решился представить маленького художника Казначееву, тот оказался с ним уже знаком. Благодаря патронату Александра Ивановича, в 1830  я поступил в Симферопольский лицей.

***

Я все же счастливчик, ведь прибыть в столицу Российской  империи из глухой Феодосии в 1833 году  и по представленным детским рисункам быть зачисленным  в Академию художеств, в пейзажный класс профессора Максима Никифоровича Воробьева!  Вот бы удивились заказчики, которым я кофе приносил, увидев меня с серебряной медалью в зале Петербургской Академии художеств.  Я тогда уже осознавал, что живописец, только копирующий природу, становиться ее рабом. Сам Максим Никифорович, мой замечательный наставник, понял, что дать много, сколько я должен получить в Петербурге, он не может. Так попал я к французскому маринисту Филиппу Таннеру. Жаль, интриган он был известный и жалобщик, мои работы и сняли с одной выставки после вмешательства Таннера…Утешал меня тогда Иван Андреевич Крылов: «- Что, братец, француз обижает? Э-эх, какой же он… Ну, Бог с ним! Не горюй!..». В конце концов справедливость восторжествовала — император простил меня, за то, что я солгал и сославшись на болезнь не приходил к Таннеру, а писал свои картины,  и распорядился выдать награду – серебряную медаль за этюд «Воздух над морем». Два года прошло, и  на академической выставке я  показал шесть картин, получивших высокую оценку общественности и Совета Академии художеств, который постановил: «Как I-ой ст. академист, Гайвазовский (фамилию Гайвазовский я  в 1841 году изменил на Айвазовский) удостоен к получению за превосходные успехи в живописи морских видов золотой медали первой степени, с которою сопряжено право путешествия в чужие края для усовершенствования». За молодостью лет я  был в 1838 году послан на два года в мой родной Крым для самостоятельных работ.

Армянский музей Москвы и культуры наций продолжает очерк-фантазию. В этом фрагменте художник вспоминает  о встрече с Карлом Брюлловым.

Карл Иванович Брюллов тогда был на вершине своей славы. В его дом приходили Пушкин, Глинка, Жуковский. И вот однажды и мы, академисты, с Штернбергом отправились к нему. Он встретил нас  в красном парчовом халате. В гостях у него были именитые гости, художники. Разговор зашел о его друге Сильвестре Щедрине. И вдруг он оборачивается ко мне и говорит:

- Я видел ваши картины на выставке и вдруг ощутил на губах соленый вкус моря. Такое со мной случается лишь тогда, когда я гляжу на картины Щедрина. И я начинаю думать, что его место уже недолго будет пустовать...Я, кажется, зарделся. Все глядели только на меня. Он продолжал:

Мне говорили, что вы рождены в Крыму, на берегах Черного моря. Я видел вашу Феодосию, написанную по памяти. Она - как сон детства. Видно, что вы одарены исключительной зрительной памятью. Это важно для истинного художника.

Кукольник, который как раз собирался писать в своей "Художественной газете" о последней выставке, стал внимательно прислушиваться. А когда гости начали расходиться, он нарочито замешкался. Его очень занимал весь этот разговор.

- Так ли надо разуметь, маэстро Карл,- Кукольник любил высокопарные выражения,- что отечественное искусство обрело в юноше Гайвазовском нового гения? В его картинах на выставке одни лишь достоинства?

Последний вопрос был задан неспроста. Кукольнику важно было в статье о выставке блеснуть перед петербургскими знатоками откровениями и пророчествами.

Брюллов ответил, что у меня редкое дарование, но что в моих картинах есть и недостатки.

- Только я решил о них сегодня не говорить. Время и место для этого еще найдутся. А сейчас, в начале художественного поприща, важнее щедрая похвала другого художника. Пройдет год-два - и Гайвазовский затмит всех маринистов,- закончил разговор худжник.

***

Почти всю эту ночь я  и Штернберг бродили по спящему городу. Мы не замечали осенней непогоды. Юноши говорили о Брюллове, о его картинах, о его жизни, о собственных замыслах и надеждах.

***

Да, Феодосия и сны детства….Я не знаю, жалел ли я когда-нибудь, что окна  моего дома не выходили на море ….В конце концов, я сам выбрал место для моего дома и строил его по своему проекту. Всегда любил рано вставать и идти вот так одному, пока город только-только пробуждается, и запахи водорослей и жареных кофейных зерен, и йода смешиваются и невольно заставляют  проснуться….

Нужно торопиться, пока свет не ушел, этот мягкий, матовый, опаловый свет, который нужно поймать…Думаю о Габриэле почему-то второй день, он тоже просыпается и видит воду, небо, как будто все мироздание сверху донизу в эти утренний часы доступно и мне, и ему…

Продолжение следует.

В этом фрагменте Иван Айвазовский после встречи с Карлом Брюлловым гуляет по ночному Петербургу со своим другом Штенбергом.