ВТОРОЙ ДЕНЬ СУДЕБНОГО ПРОЦЕССА

Председатель окружного суда д-р Лемберг в 9 ч. 15 мин. открывает заседание суда.

Председатель: Продолжаем судебное заседание. Для вынесения приговора все нужные лица присутствуют. Фактический материал в том объеме, который упоминается в обвинительном заключении, исчерпан, и вообще судебное разбирательство вследствие отказов участвующих окончено. В связи с этим я хочу прочесть выработанные мною вопросы:

1. Виновен ли обвиняемый Согомон Тейлирян в том, что он 15 марта 1921 года в Шарлоттенбурге умышленно убил человека — Талаата-пашу?

Этот вопрос относится к убийству без отягчающие обстоятельств, а теперь вопрос об умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах, идущий под номером 2, однако на этот вопрос ответить нужно в том случае, если на первый вопрос будет дан положительный ответ.

2. Совершил ли обвиняемый убийство с заранее обдуманным намерением?

После этого следует 3-й вопрос, на который нужно ответить, если на 1-й вопрос относительно убийства без отягчающих обстоятельств будет дан положительный ответ, а на 2-й — убийство с заранее обдуманным намерением — отрицательный.

3. Имеются ли смягчающие обстоятельства?

Есть ли желающие сделать дополнения к такой постановке вопроса? Если нет, тогда я предоставляю слово г-ну старшему прокурору по вопросу о вине.

Защитник фон Гордон: Вызванные по нашей просьбе все остальные свидетели также явились сюда. Нужно, чтобы они официально были бы осведомлены в том, что мы решили их не допрашивать. Помимо этого, сюда прибыл г-н Восканян из Сербии, который должен был дать показания о личности обвиняемого и о его семейных обстоятельствах. Но я полагаю, что господа присяжные совершенно убеждены, что показания обвиняемого верны. Кроме того, мне сказали, что свидетель Армии Вегнер, которого мы пригласили и который фотографировал на месте, тоже предоставил себя в наше распоряжение. Тем не менее я думаю, что это будет в соответствии с вашим мнением, если скажу, что мы больше ни в чем не нуждаемся; мы уже знаем то, что нужно было нам знать.

Один из присяжных: Г-н председатель, один вопрос: здесь среди присутствующих находится один индус, который заявил, что все эти избиения и убийства возникли не по экономическим, а по религиозным причинам.

Председатель: Господа, хотя это не имеет непосредственного отношения к убийству, но для того только, чтобы можно было понять всю глубину причин и колоссального воздействия, которое оказали эти события, я предоставил здесь самые широкие возможности для подробного обсуждения этих вопросов, так что мы сегодня в самом деле не имеем надобности больше ими заниматься.

Защитник фон Гордон: Если господа присяжные этого желают, то это желание нужно удовлетворить. Для этого я просил бы дать слово г-ну д-ру Лепсиусу как эксперту.

Председатель: Но ведь г-н д-р Лепсиус уже подробно сообщил свое мнение.

Один из присяжных: Вообще действительно мы полностью осведомлены, только хотелось бы в этом направлении получить разъяснение.

Председатель: Я тем не менее не хотел бы сегодня снова подробно заняться предоставлением доказательств по этим пунктам, которые с моей точки зрения не относятся к делу.

Защитник фон Гордон: Мы слышали, что иностранцы разговаривали с одним-другим из присяжных по этим вопросам, и если господа присяжные желают дополнительных разъяснений, то надо идти навстречу их пожеланиям.

Председатель: В данном деле нас не интересует наличие религиозных или других причин — ведь один из свидетелей сказал, что уничтожение народа было для Турции государственной необходимостью.

Защитник фон Гордон: Но разрешите мне высказаться по этому поводу?

Председатель: Об этом вы скажете в своей заключительной речи, прошу вас, г-н тайный советник. А теперь я выражаю свою благодарность прибывшим сюда свидетелям. Участники судебного разбирательства отказались от допросов свидетелей, но последние могут, безусловно, присутствовать на судебном заседании. Теперь я даю слово г-ну старшему прокурору по вопросу вины.

Прокурор: Господа присяжные! Не правовая сторона настоящего уголовного дела придает ему особое значение и объясняет тот огромный интерес к нашему судебному заседанию, к которому обращены взоры нашей страны, а также и заграницы. Нужно искать влияние других обстоятельств в данном вопросе. Дело, с точки зрения психологических причин, возвращает нас к периоду мировой войны. Оно выделяется на фоне диких и кровавых событий, совершенных в далекой Малой Азии, и мы как будто вновь слышим прошедший гром мировой войны. Потом личность жертвы событий, которая придает особое значение происшествию. Из массы неизвестных и безымянных протянулась рука и свалила наземь человека, который, будучи одним из сынов народа, во время колоссальной битвы народов решал судьбу своей родины и как преданный союзник германского народа взошел на вершины истории.

Однако, господа присяжные, эти впечатления и возобновившиеся переживания не должны вынуждать нас — обвинителя и судью — сойти с узкой тропинки чисто уголовно-правового подхода к преступлению и преступнику, которого требует закон; а с юридической точки зрения вопрос не представляет особой трудности. Тейлирян 15 марта 1921 года выстрелом из револьвера убил Талаата-пашу в Шарлоттенбурге. Прицел был взят точно, смерть наступила мгновенно, и нет сомнения в том, что обвиняемый желал этой смерти. Он это совершил умышленно. Ведь он сам же говорит, что даже до сих пор чувствует удовлетворение от удачно совершенного дела. По германскому закону за убийство человека наказывают. Оно наказуемо, когда вопрос касается убийства именно человека. Закон не делает различия, убит ли немец или иностранец. Не имеет значения и то, что и убийца иностранец. На основании статьи 3 Германского уголовного кодекса уголовные законы Германской империи распространяются на все уголовные преступления, совершенные на территории Германской империи. Господа, во многих отношениях интересно восклицание обвиняемого, когда он был схвачен на месте происшествия и почувствовав опасность, увидев сжатые кулаки разъяренной толпы. Он сказал: «Для Германии нет вреда — я армянин, он турок», то есть мы оба чужестранцы, немцев это не касается. Это восклицание для уголовного права никакого значения не имеет, потому что то обстоятельство, что убитый и обвиняемый — оба иностранцы, с уголовно правовой точки зрения совершенно безразлично. Значит, обвиняемый, по нашим законам, подлежит наказанию; разумеется, если не будут установлены обстоятельства, освобождающие виновного от наказания.

Однако прежде всего нужно установить: является ли данное убийство умышленным или неосторожным убийством? Потому что закон различает эти два вида убийства, и вы знаете, что умышленное убийство — более тяжкое уголовное преступление, которое по действующему закону наказывается смертной казнью, в то время как неосторожное убийство, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, рассматривается как более мягкое. Я могу признать также как уже известное обстоятельство, что умышленное убийство — это тот вид умерщвления, когда осуществление преступления совершается обдуманно, а обдумывание — это спокойное, ясное, трезвое действие, когда убийца в момент совершения преступления все еще в состоянии был понимать значение своего поступка, мотивов и средств совершения преступления, последствия преступления, те нравственные препятствия и контраргументы, которые могли говорить против совершения деяния, когда он был в состоянии почувствовать на себе их влияние, противопоставить их друг другу, взвесить и лишь потом из всех этих исключительно разумных соображений выносить свое решение.

И когда я теперь спрашиваю: умышленно ли совершил Тейлирян убийство Талаата-паши? — то напрашивается другой вопрос — какие причины побудили его это сделать?

Нет сомнения в том, что мы здесь имеем дело с политическим убийством. Мотивами обвиняемого были политическая ненависть, политическое возмездие. Здесь перед вашими глазами были описаны события, факты, имевшие место в далеких местах. Безусловно, в отношении армянского народа были совершены ужасные злодеяния и преступления, и несомненно также что с обвиняемым и с его семьей тоже произошли ужасные вещи, а судьба его семьи ударом пронзила глубоко его сознание и мозг, когда все его родные вдруг оказались преданными смерти, а он вынужденно оказался свидетелем всего этого. И вот в нем, в конце концов, созрела идея мести. Когда это имело место, я скажу потом.

Далее, без сомнения, обвиняемый в лице Талаатл-паши видел виновника своей судьбы, которая постигла его семью и многих других его соплеменников. В его лице он видел не только лишь министра внутренних дел, который несет формальную политическую ответственность за все то, что имело место в сфере его служебной деятельности, но и персонального и морального виновника упомянутых преступлений.

Господа, установление этих мотивов вполне достаточно для уголовно-правовой оценки данного деяния.

Но исследование доказательств распространилось также и на другой вопрос: действительно ли Талаат-паша лично и морально был виновником этих преступлений, и хотя для уголовно-правовой оценки содеянного безразлично, являлся Талаат-паша виновником или нет, то есть соответствует ли действительности представление обвиняемого о вине Талаата-паши или мнение обвиняемого ошибочно, — я тем не менее считаю необходимым остановиться на этих фактах, которые были предметом исследования доказательств.

Господа, несомненно, и это установлено судебным следствием, что армяне и их друзья того убеждения, что Талаат-паша автор этих ужасных злодеяний, но, господа, это точка зрения одной стороны, которую представляют армяне и их друзья, и здесь совершенно нетрудно противопоставить им целый ряд свидетелей, которые о происшедших событиях придерживаются иного мнения. Я разговаривал со многими немцами, которые были в Турции и близко стояли у событий. Они совершенно иного убеждения. Они заявляют, что не может быть и речи о том, что Константинопольское правительство ставило своей целью уничтожение армян, что скорее всего — возможно, ошибочно — причины крылись в стремлении правительства к государственному и военному самоутверждению, что побудило его отдать приказ о выселении, но что при всех обстоятельствах своими последствиями оказалось чрезвычайно роковым.

Председатель (прерывая): Прошу долго не останавливаться на вопросе, который не был предметом судебного следствия. Ссылка на события, о которых сообщали другие, не имеет отношения к делу.

Прокурор (продолжая): Тем не менее, я могу пользоваться таковыми постольку, поскольку эта разница нашла свое отражение в заключениях обоих экспертов. Пожалуй, я могу здесь отметить, что выводы господина профессора Лепсиуса, будучи очень интересными и подробными, тем не менее имеют тот недостаток, что он событиям приписывает, с моей точки зрения, слишком систематический и планомерный характер. И нетрудно заметить, что эти заключения сделаны им не на месте, почерпнуты не из собственного опыта во время самих событий, а на основании сведений, полученных им позже.

По этой причине я думаю, что я вправе придать большую ценность обоснованиям второго эксперта, а именно г-на генерала Лимана фон Зандерса, который в то время там на месте занимал важный пост и близко знаком был с событиями и который здесь четко выделил позицию Константинопольского правительства, отдавшего приказ о выселении, ибо оно располагало сведениями, что армяне замышляли предательство, тайно сотрудничали с государствами Антанты и были полны решимости, когда позволит военная обстановка, напасть с тыла на турок и осуществить свою независимость. По этой причине Константинопольское правительство из-за военной и государственной безопасности сочло необходимым выселить армян. Иное дело, какими способами осуществлялась эта мера.

Господа, необходимо четко представить себе, что Малая Азия — это не та земля, на которой господствуют такие же отношения между культурными народами, как здесь, точнее говоря, взаимоотношения, к которым мы привыкли еще до войны. Традиции в Малой Азии дикие и кровавые, и господин эксперт подчеркнул, что в то время там была объявлена «священная война», и когда народ другой расы и веры увидел, как турки сгоняли со всех сторон армян в одно место, то это естественно стало сигналом и призывом напасть на армян, и здесь проявились самые отвратительные инстинкты человеческой натуры — грабежи, убийства и прочее. Господин эксперт указал также, что жандармы, которые использовались для этого, уже не принадлежали к той доброй элите, как раньше; это был разный наспех собранный сброд, который потом, собственно, и совершал упомянутые убийства.

Я считаю нужным сделать здесь такое абсолютно необходимое отклонение для того, чтобы не дать право «по результатам исследования доказательств сказать, что Талаат-паша та личность, которая лично и морально несет ответственность за имевшие место ужасные злодеяния». С этой точки зрения меня не могут сбить и те документы, которые, по-видимому, действительно существовали. Мне как прокурору известно, например, как во время революционных беспорядков появились на свет подобные сообщения и документы за подписями известных лиц, но каковые, как впоследствии утверждалось, были подделанными. Наконец меня не может ввести в заблуждение и тот приговор, который был вынесен в Константинополе против Талаата-паши и о котором здесь было упомянуто. Я не знаю, содержится ли в нем объективная истина. Может быть, и так, но мне представляется сомнительным использование того опыта, когда после свержения старой политической системы его герои становятся для новой системы преступниками. Господа, это было такое быстрое и глубокое свержение, сильнее которого вряд ли можно себе представить, когда младотурецкое правительство, друг стран Центральной Европы, было устранено и на его место было поставлено новое правительство, которое, наоборот, вынуждено было шагать с врагами стран Центральной Европы — с державами Антанты. Таким образом, как я сказал, мы не в состоянии знать, была ли исследована объективная правда. Повторяю — исследование доказательств ни в малейшей степени не дает основания утверждать, что Талаат-паша был моральным виновником этих преступлений!

Теперь я вернусь, собственно, к самому убийству. Я вам ясно изложил, что мотив, руководивший обвиняемым, был тот, что он хотел отомстить человеку, который, по его убеждению, был виновником резни. Господа, безусловно, это есть благородная причина, если принять во внимание тяжесть совершенных преступлений! Это мотив, который можно по-человечески понять и его будут понимать, пока еще есть люди, способные любить и ненавидеть.

И если я затем задам вопрос: обдуманно ли обвиняемый действовал, то уже в силу этого мотива, конечно, последует, что — да, так и должно было быть. Если вы примете во внимание, что обвиняемый после того, как увидел руины отцовского дома в Эрзинджане, пройдя по всей Европе, дошел до Берлина, то у вас создастся такое впечатление, что он как будто каким-то магнитом притягивался и был приведен к порогу того дома, в котором жила его жертва. Таким образом, с моей точки зрения, то признание, которое им было сделано во время первого допроса в участковом суде Шарлоттенбурга, — было совершенно правдивым и не вызывает сомнения в том, что оно соответствует действительности. В то время обвиняемый сказал: «После того, как я увидел развалины отцовского дома, меня осенила идея мести и у меня появилось желание осуществить ее. После этого я приобрел револьвер». Я, господа, не хочу более подробно на этом останавливаться. Возможно, против этого выразят сомнения; сам обвиняемый уже отказался от этих своих слов, произнесенных им якобы по легкомыслию, в результате сильного волнения после содеянного. Поэтому не буду основываться на том, что обвиняемым было сказано следственному судье и затем подтверждено здесь. Согласно этому, решение об убийстве Талаата-паши имело место за две недели до убийства его, вслед за которым и мы видим, как обвиняемый по определенной программе все взвешивал, приступая к своей цели. Мы видим, как он бросает свою квартиру, мотивируя это причинами нездоровья, как ему удается снять другую квартиру напротив квартиры Талаата-паши, как он за ним наблюдает, устанавливает (это можно предположить), когда обычно Талаат-паша выходит из дома, как он 15 марта, положив револьвер в карман, следует за ним, потом, нагнав свою жертву, проходит мимо вперед, это моя точка зрения, чтобы убедиться, действительно ли этот человек — Талаат-паша, потом делает круг по тротуару назад, чтобы оказаться позади него. Думаю, что в показаниях свидетелей нет противоречия, так как круг этот, по-видимому, был довольно большой. Тот свидетель, который сказал, что обвиняемый подошел к своей жертве сзади, наверно, не заметил, что он перешел через улицу, потому что ступил на тротуар, уже сделав круг, идя позади этого свидетеля, затем прошел вперед мимо него и нанес смертельный удар. Прицел был взят так точно, что смерть наступила мгновенно. То, что обвиняемый действовал с заранее обдуманным намерением, видно также и из того, как потом, в полицейском участке, когда полицейский чиновник спросил: «Почему не спереди напали на него?» — он ответил: «Тогда попытка убить могла бы не осуществиться, потому что Талаат должен был бы себя защищать, должен был действовать, и тогда я не смог бы уверенно выстрелить и точно попасть в него».

Господа! Наконец мы видим, что обвиняемый действует хладнокровно и обдуманно. Бросает револьвер, пытается бежать, и когда его хватают и начинают бить, он кричит: «Убитый мною не немец, я тоже не немец, вы — немцы — не должны возмущаться этим случаем, который для вас должен быть безразличным».

Господа, каждый, учитывая все эти обстоятельства, должен сказать: «убийство совершено хладнокровно после предварительного обдумывания и взвешивания». К этому добавляется и темперамент обвиняемого. Действительно ли обвиняемый горячий и легко возбудимый человек?

В действительности наоборот: обвиняемый сосредоточенный в себе, спокойный, грустный человек. Не из таких, который поддавался бы радостям и веселью, вспылил бы гневом на человека. Он вынашивает в себе свои мысли и идеи. Это тоже, по моему мнению, говорит в пользу моей точки зрения, что обвиняемый совершил свое дело обдуманно и взвешивая.

Вот так, по моему мнению, объективно следует считать доказанным наличие признаков преднамеренного убийства. Однако, господа, все это не может быть достаточным для того, чтобы обвиняемого подвергнуть наказанию. Следует еще выяснить, нет ли таких обстоятельств, как я вначале говорил, которые содеянное делают ненаказуемым. И вот тут на арену выступает ст. 51 Имперского уголовного кодекса, которая гласит, что нет наказуемого действия там, где виновный действовал или совершенно несознательно, или когда он в момент совершения преступления находился в состоянии болезненного нарушения психики, которое исключает свободу воли. Следовательно, если налицо преступление, совершенное душевнобольным, то закон вообще не рассматривает такое деяние как наказуемое, а приравнивает его почти к несчастному случаю, как, например, если бы кто-либо оказался убитым от удара копыта лошади. В уголовно-правовом отношении здесь нет ответственного лица, следовательно, нет также и уголовно наказуемого действия.

Теперь возникает вопрос: имеют ли место эти обстоятельства или одно из них в отношении обвиняемого?

Господа, само собою понятно, что если все эксперты говорят одно и то же, то и суд, естественно, всегда последует их точке зрения. К сожалению, здесь у экспертов подобной единой точки зрения не имеется, поэтому суд должен сам решать, со своей точки зрения, имеются ли в данном обстоятельстве признаки ст. 51.

Вы слышали, как трое из экспертов сказали, что, по их мнению, признаков ст. 51 не существует. Действительно, обвиняемый является эпилептиком, подвержен нервным припадкам, но этого еще недостаточно, ибо эпилептик лишается умственной деятельности в тот момент, когда начинается припадок, а в остальных случаях он вполне нормальный человек. Поэтому каждый раз, когда говорят, что преступник припадочный, суд и эксперты спрашивают: «Да, но во время совершения преступления был ли у него припадок или несколько раньше до содеянного?» И если не было так, то тогда следует считать его нормальным человеком.

Такая точка зрения возникла у первых трех экспертов в то время, как остальные сказали: «Нам кажется, что во время совершения преступления обвиняемый был в невменяемом состоянии».

Значит, здесь суд сам должен решить. И вот тут и является необходимость в изучении личности обвиняемого, которая сама себя проявила во время судебного разбирательства и которая, как я думаю, оставила здесь такое впечатление, что, можно сказать, она находится на уровне высокой умственной сознательности. Его ответы находчивы и точны. Он знает, что говорит. Однако насколько мы его знаем, личность его должна проявиться и в образе его поведения. И его поведение тоже ничего особенно бросающегося в глаза не представляет. Обвиняемый жил, как и все молодые люди. Ведь он мог себе позволить жить без постоянной работы. Он навещал своих друзей, своих земляков, брал уроки танцев и языка. Квартирохозяйки его характеризуют как спокойного и воспитанного человека; то есть мы видим, что вне припадочных моментов он находился в нормальном психическом состоянии. По этой причине, я думаю, господа, что мы присоединимся к тем экспертам, которые возражают против применения ст. 51.

Господа, вам, наверно, известно, что в связи с настоящими реформами правосудия должен быть принят новый уголовный кодекс, проект которого уже готов. Предстоящий уголовный кодекс за умышленное убийство предусматривает смертную казнь, но учитывает смягчающие обстоятельства и при наличии таковых дает возможность заменить смертную казнь на лишение свободы. Нынешний закон не предусматривает смягчающих вину обстоятельств за умышленное убийство, и я понимаю, что некоторым покажется жестоким, если я буду вынужден требовать, чтобы обвиняемый был признан виновным в умышленном убийстве. Но, господа, мы должны иметь в виду не только лишь одного обвиняемого, но также учесть и жертву. Нужно подумать о том, что здесь лишен жизни человек, который находился во цвете лет, смерть которого оплакивают его вдова и близкие, и который, по крайней мере среди своих родственников и единоверцев, пользовался славой большого патриота и почетного человека. И наконец, господа, те обстоятельства, о которых здесь говорилось в пользу обвиняемого, согласно существующему закону, безусловно, полностью будут приняты во внимание инстанцией помилования.

Поэтому, господа присяжные, предлагаю на поставленные вам вопросы дать положительный ответ в том смысле, чтобы обвиняемого признать виновным в совершении им умышленного убийства.

Председатель: Прошу г-на переводчика объявить обвиняемому, что господин прокурор предлагает присяжным признать его виновным в совершении убийства с заранее обдуманным намерением. (Переводится.)

Защитник фон Гордон: Господа присяжные, господин прокурор подчеркнул, что если вы даже обвиняемого Тейлиряиа признаете виновным в совершении умышленного убийства и тем самым дадите основание, чтобы он был приговорен к смертной казни, то и в таком случае не будет зла, потому что президент республики, безусловно, помилует его. Это недопустимый прием для воздействия на вас! Если вы признаете обвиняемого виновным, то он будет приговорен к смертной казни, и никто не может знать, каково будет решение главы Германской империи в отношении помилования.

Здесь должно быть правовое решение, а не указание пути помилования.

Я был очень рад в лице многоуважаемого г-на Первого прокурора видеть в некоторой степени своего коллегу — защитника, правда не Тейлиряна, а Талаата-паши, и то, к сожалению, лишь на основании тех действий, о которых ему докладывали или сообщали различные люди. Я не буду следовать ему в этом отношении, я сознательно отвергаю это. Здесь у меня целый арсенал телеграмм (см. приложение), и у меня есть свидетель (см. приложение) — вот он здесь сидит, — который говорит: «Телеграммы подлинные, я их раздобыл. На всем этом я уже во время судебного процесса останавливался. Вначале же я предложил, а потом сам отказался от своего предложения, потому что существенное для нас не в этом, достаточно и того, что Тейлирян, как и весь его народ, был убежден в том, что Талаат-паша являлся виновником всех ужасных злодеяний, и вы подтвердили, что этому верите. Этого достаточно, и если в этом отношении в судебном разбирательстве был еще один объективный момент, то это были слова того внушающего уважение епископа Балакяна, который сказал: «Я и мой профессор, с которым мы вместе были высланы, пришли к вали, верховному правителю Чанкары. Мы просили его сделать что-нибудь для нас. Тот показал нам телеграмму, в которой Талаат-паша спрашивал — сколько из угнанных умерло, сколько живых. Мы все поняли, что все это значит». Это единственное доказательство того, что Талаат был виновником ужасов, которые были выявлены в ходе судебного разбирательства. Все остальное мы не приняли во внимание. Достаточен тот простой факт, что в течение нескольких месяцев из 1,8 миллиона армян 1,4 миллиона были высланы, а из последних 1 миллион оказались убитыми, так же как и то, что караваны этих несчастных, хотя и из различных районов, но изгонялись в одни и те же центры, без какой-либо заботы о мерах по их безопасности. Прошу вас самих подумать, могло ли быть все это возможным без систематического руководства сверху? В самом деле, разве турецкое правительство было настолько бессильно, что не в состоянии было предотвратить это? Вы готовы поверить этому? Тогда скажите «да». Я отвечу отрицательно.

Третье предварительное краткое замечание. С некоторой подозрительностью и с некоторой озабоченностью г-н прокурор вернулся к показаниям обвиняемого, данным им 16 марта, на следующий день после убийства, о том, когда им впервые было принято это решение. Это было решено им якобы непосредственно после резни, несколько лет тому назад и т.д. Господа, нам не нужно обращаться к этим высказываниям. Здесь перед вами сидит тот переводчик, который был приглашен для первого допроса обвиняемого, который, будучи в восторге, в лице обвиняемого видел великого человека, и он сам, почти восхищенный им, был того мнения, что здесь произошло что-то грандиозное. И вы от него самого слышали здесь, что Тейлирян в то время находился в таком душевном состоянии, раненый, лихорадочный, обессиленный, избитый, под влиянием собственного ужасного и осуществленного решения, в состоянии, в котором на любой вопрос он должен был ответить: «То, что я сделал, — хорошо. Я больше не хочу, чтобы вы здесь меня беспокоили». Об этом говорит переводчик, который в то время был приглашен переводить слова обвиняемого. Здесь переводчик категорически заявил, что «если вы ему зададите даже обратный вопрос, то он вновь вам ответит «да». И когда переводчик должен был подписать протокол допроса, он сказал: «Я не подпишу, потому что протокол совершенно не доподлинен и не основателен».

Таким образом, мы здесь имеем дело только с устным судебным разбирательством, на что уже указывал г-н председатель.

Тейлирян родился в Пакариче и в четырехлетнем возрасте переехал в Армению в Эрзинджан. Этот город — один из крупнейших, что в 150-200 километрах западнее Эрзерума, который следует считать столицей страны, на одном из двух притоков Евфрата, который почти подходит к Эрзеруму. Здесь тянется большая и длинная долина, по которой дорога ведет на юг к середине Евфрата, в направлении к той пустыне, в которую позже выселили армян.

Тейлиряну было четыре года, когда он прибыл в Эрзинджан. Там проживало около 20000 армян, турок было несколько больше — 25-30 тысяч. Его родители принадлежали к среднему классу. Отец его был купцом средней категории, дела которого тогда шли вообще удачно. Родители честным трудом сумели накопить немного денег. Не слишком много, а столько, сколько может заработать порядочный купец и примерный отец семейства. Это была мирная и многодетная семья, которая вследствие войны несколько пострадала, но в целом все в ней было в порядке.

Пока не наступил злополучный июнь 1915 года. Вначале из Константинополя приходили зловещие слухи, что армян будут выселять, а потом появился и глашатай, который возвестил им: «Вы должны в течение нескольких дней упаковать те вещи, которые вы можете с собой забрать, потому что вас будут выселять». Выселение началось с 10 июня. В первую очередь выселили богатых и состоятельных, у которых имелась лошадь, подводы — это была первая партия. Ко второй партии принадлежал Тейлирян со своей семьей. Насколько была велика эта партия, Тейлирян не в состоянии сказать. За этими двумя партиями последовали очень многие. Там за городом, у городских ворот, к ним присоединили множество армян, собранных из деревень. Тейлирян не видел начала и конца каравана, он шел в середине, рядом со своей младшей сестрой 15 лет. Кажется. Другая сестра, кажется, 16 лет, тоже была рядом. Здесь же была и 26-летняя сестра с маленьким ребенком. Помимо них, там же были и два его брата — 22 и около 26 лет — и, наконец, отец и мать — 55 и 50 лет. Так тронулась в свой путь вся его семья в повозке, запряженной быками.

Они еще не так далеко ушли, когда подверглись нападению. Но с чьей стороны? Со стороны жандармов, которых нам описал его превосходительство генерал Лиман фон Зандерс. А также со стороны всяких подонков, которые есть повсюду, турок, курдов и др. Они начали с того, что прежде всего потребовали от армян оружие. Отобрали у них даже зонтики, а потом стали искать деньги, золото и съедобное, а у женщин отняли самое драгоценное — для утоления своих животных страстей. Девушек-подростков, в числе которых были 15- и 16-летние сестры обвиняемого, увели в кусты, и до слуха родителей и брата донеслись душераздирающие крики этих двух детей, и тогда они поняли, что с ними сделали.

Девочки больше не вернулись. Труп одной из своих сестер обвиняемый потом все же увидел, когда очнулся после своего обморока. А брата? Голова 22-летнего брата — это было самое содрогающее впечатление — сверкающим топором была рассечена. И даже до сегодняшнего дня обвиняемый наяву в болезненном состоянии видит эту страшную картину. На глазах его свалилась мать, вероятно, сраженная пулей. Остальные навсегда исчезли, несмотря на то, что обвиняемый впоследствии пытался через публикацию найти их след.

Ничего, кроме этого, он не видел, потому что он тоже каким-то тупым орудием получил удар в затылок. Рана и сейчас врачами подтверждается. Этот ужасный удар — единственное, что он еще помнит. Потом он без чувств свалился наземь. И когда спустя много времени после всего опомнился к вечеру, окруженный тысячами трупов, он нашел еще две раны на себе — пулевую на руке и острым оружием на колене. Следы этих ран тоже сохранились. В полумраке он сумел определить, где он находился, пытался даже найти труп кого-либо из родственников. Никого в живых вокруг после резни не оставалось, и он, напрягая силы, встал и в бегстве хотел найти спасение. Он поднялся в горы, которые ему были хорошо известны. Добрая старуха-курдянка дала ему у себя убежище, пока зажили раны. После он продолжал свой путь и в конце концов, после бродяжничества в течение месяца, достиг русской земли. Там вначале он был арестован, но вскоре был освобожден. Там среди российских армян он нашел гостеприимство. Они дали ему возможность уйти в Персию, где он, получив работу в торговом доме, сумел обеспечить свое существование.

Господа, эта ужасная резня казалась настолько невероятной, что мы вначале даже сомневались: а поверят ли господа присяжные рассказам обвиняемого. И действительно, несколько дней тому назад вышла в свет крикливая (шарлатанская) книжка, изданная противниками, под заглавием: «Тайна убийства Талаата-паши», хотя на самом деле здесь совершенно нет секрета, потому что вопрос совершенно ясен, и все это их пустые словоизлияния.

«Молодой армянин, — говорится там, — который выдал себя за убийцу Талаата-паши (намекается, что за событием стоит некая великая держава), стал орудием варварского фанатизма, который характерен для его народа, не давал себе отчета и не сознавал, что он делает. Его патетический рассказ о том, как турки поволокли его родителей, естественно, имеют цель вызвать сочувствие судей». Если автор этой брошюры вчера был в этом зале и услышал показания свидетельницы г-жи Терзибашян, то он, безусловно, ушел отсюда с желанием взять обратно вышеуказанные свои слова.

Мы хотели в этом направлении привести более подробные доказательства: здесь находятся две немецких сестры милосердия, которые как раз в это время были в Эрзинджане, и об имевших место событиях докладывали нашему министру иностранных дел. Я отказался от допроса этих свидетелей, потому что для меня было достаточно и того, что через три недели после этого госпожа Терзибашян, тоже угнанная из Эрзерума, иначе говоря, следуя с востока мимо Эрзинджана, с большим караваном проходила через долину Евфрата по Кемахскому ущелью. У меня нет слов для того, чтобы повторить все то, что она здесь рассказывала об этих страшных событиях. Она видела трупы армян из караванов, уведенных раньше; она видела, как мужчин и детей бросали в реки. Все это является блестящим подтверждением правдивости показаний Тейлиряна. Сказанное Тейлиряном есть сама истина, а не «патетический рассказ».

В 1917 году русские стали наступать. Захватив Эрзерум, они двинулись до Эрзинджана. Обвиняемый, который служил в Персии, услышав об этом, решил вернуться в Эрзинджан, чтобы узнать, жив ли кто-либо из его родственников и вообще, каково там положение. Он прибыл туда, увидел полуразвалившийся родной дом. И все же оставалось много такого, что напоминало о всех его близких, с которыми он там жил и провел свое детство. Оставалось еще много такого, что могло вновь напомнить ему о некогда уютном очаге. И когда он оказался перед осиротевшим родным домом, в его воспоминаниях пробудились все страшные картины резни, и он, этот человек, выросший в совершенно здоровой семье, потерял сознание и свалился наземь, и тогда там впервые с ним случился один из тех припадков, которые так часто с ним повторялись.

Это — трупный запах, который совершенно заполнял его ноздри и нёбо, картины резни, а потом душевная растерянность, нервное бессилие, сопровождаемое глубоким обмороком.

Что же он увидел в Эрзинджане? Из 20000 армян — два семейства, которые спаслись принятием мусульманства, и несколько человек, — всего около 20 из 20000. Господа, такие впечатления человек на протяжении своей жизни никогда не забудет. Потом он вспомнил, что его родители запрятали с трудом приобретенные ими деньги. Он стал искать прежде их имущество: многого не хватало, все ценное домашнее имущество исчезло. Но тщательно спрятанные в земле деньги, более 4000 турецких золотых фунтов, еще были целы. Это в переводе на наши деньги очень крупная сумма, ровно один миллион марок. Эти деньги он взял для себя и для своей семьи, если кто-либо из нее найдется, и передал на хранение одному из своих родственников в Сербии, которого мы также пригласили в качестве свидетеля для подтверждения семейных условий Тейлиряна, но в необходимости допроса которого мы больше не имеем надобности в дальнейшем. Тейлирян после месячного пребывания в Эрзинджане направляется через русские горы в Тифлис, после того как русские вновь отступили из Эрзинджана. Здесь он вновь занялся коммерческими делами и там же в 1918 году купил свой револьвер. Как я уже говорил, в Эрзинджан он прибыл в 1917 году, через два года после резни. В Тифлисе Тейлирян оставался до 1919 года. В том же году, когда обстановка в Турции изменилась, он направляется в Салоники, оттуда в Сербию, но не ради удовольствия или повидать родственников, а с целью найти для себя подходящее дело. Потом он вновь возвращается в Салоники и в начале 1920 года прибывает в Париж изучать французский язык, который имеет особое значение в Турции. Там он в течение 10 месяцев усердно трудится и учится. Он свободно читает французские газеты, говорит по-французски так, как это возможно человеку в такой короткий срок его изучить. Потом он сам себе сказал: «Эта бродячая жизнь и случайное занятие коммерцией меня удовлетворить не может, лучше изучать механику, инженерное дело, чтобы в Армении я мог бы заняться серьезным делом, как полноценный человек. Для этого лучше всего отправиться в Берлин. Таким образом, он желает прямо из Парижа попасть в Берлин. Но ему говорят, что в Париже очень трудно получить разрешение на выезд в Берлин. Один старик армянин, которого он встретил, сказал ему: «Лучше всего это дело можно устроить в Женеве. Там я, кстати, еще имею квартиру, но я должен вернуться в Армению, так что ты можешь принять на себя мою квартиру и тогда как житель Женевы сумеешь в Германском консульстве получить разрешение на выезд в Германию. Так Тейлирян уезжает в Женеву, и действительно он такое разрешение получает, но лишь на право пребывания в Германии в течение восьми дней. Он прибывает в Берлин, где ему, как говорили в Женеве, легко продлевают право пребывания в Германии. Он имеет при себе адрес армянского консульства в Берлине, а также и другие адреса. Ему рекомендуют поселиться в гостинице «Тиргартен», где он живет несколько недель. Далее он посещает своего соотечественника Эфтияна, адрес которого у него имелся, с которым он был знаком еще в бытность свою в Париже и который присутствует здесь в качестве свидетеля. У Эфтияна он встречается с его сестрой госпожой Терзибашян и с табачным торговцем господином Терзибашяном. Они подыскивают для Тейлиряна комнату и знакомят его с Апеляном, который проживает по Аугсбургерштрассе. Апелян рад, что в квартире, где он живет, его соотечественник наймет комнату, а так как Тейлирян не знает немецкого языка, он выражает готовность всячески ему помочь. Квартирохозяйка, госпожа Штельбаум, сдает комнату Тейлиряну до мая месяца. Тейлирян переезжает туда и живет так, как обыкновенно каждый молодой человек. Он старается главным образом научиться говорить по-немецки, хочет познакомиться с армянами. Он несколько рассеян и грустен, поэтому друзья стараются развлечь его и в то же время дать при случае возможность научиться немецкому языку. Все трое вместе начинают посещать курсы танцев. Тейлирян не стремится знакомиться с женщинами. Наоборот, как вы узнали, он благородно и как бы наивно говорил с женщинами, и то, по-видимому, чтобы научиться говорить по-немецки. Он и в этом проявлял себя с робостью. Вне этого, он в свободное время занимался музыкой. Он играл на мандолине, пел особенно присущие несчастному армянскому народу грустные песни. Одним словом, не видно даже каких-либо признаков того, чтобы он преследовал какие-либо другие цели, кроме как научиться по-немецки, чтобы суметь учиться в высшем учебном заведении. Здесь была допрошена его учительница. По ее словам, обвиняемый исключительно усердный и несколько робкий молодой человек. Но в последнее время он стал постепенно сдавать и уже больше не в состоянии был взять себя в руки. Он обращается к специалисту-психиатру проф. Кассиреру, потому что у него стали повторяться эпилептические припадки. Профессор прописал ему лекарство, которое несколько расслабляюще повлияло на его умственные способности. Он продолжал ходить на свои уроки до 26 февраля, а после занимался один, обучаясь каждое утро по учебнику. Короче говоря, он последовательно стремился к своей цели — получить здесь образование.

Интересно, что, как заявляют все свидетели, он в отношении своих ужасных переживаний был очень сдержан. Кто имел бесконечно глубокие переживания, тот вообще неохотно говорит о подобных вещах, и в данном случае перед нами поразительный факт, когда он ни с Апеляном и ни с Терзибашяном об этих вопросах вообще не разговаривал. Слегка он о них вспоминал тогда, когда это, безусловно, было нужно, как, например, у проф. Кассирера. Он однажды коротко упомянул об этом своей первой квартирохозяйке, г-же Штельбаум, но не в тот период, когда жил у нее, а когда зашел к ней уже после переезда на другую квартиру. Она его спросила, в чем причина его переезда, и тогда он с болью ответил: у меня больше нет родных. Потом он говорил об этом со своей учительницей, когда во время перевода одного отрывка встретилось слово «родина». Он сказал: «У меня больше нет родины, все мои близкие вырезаны». В большинстве случаев он беседовал со своей единственной подругой, которая его полностью понимала, — это была пережившая те же ужасы госпожа Терзибашян.

Таким образом, вы видите всюду определенную сдержанность. Даже как-то, увидев в руках проживавшего в той же квартире Апеляна книгу д-ра Лепсиуса, он вырвал ее из его рук с криком: «Не трогай старые раны! Уйдем отсюда».

Как видите, господа, это не тот человек, который бесконечно хватается за эти вещи, а, наоборот, избегает их, старается по возможности меньше о них говорить, но в то же время он, конечно, внутренне страдает вдвойне.

В то время произошло одно событие, которое ударило как молния по этой спокойной трудовой жизни. То была встреча с тремя господами на Гарденбергштрассе, говорившими на турецком языке. Двое из них называли «пашой» идущего между ними в середине человека, и Тейлирян обратил свое внимание на него, разглядел этого человека вблизи, узнал его по фотографии и пришел к твердому убеждению, что это несомненно Талаат-паша. Он видел, как один из двух господ вместе с Талаатом-пашой вошел в дом № 4, а другой подобострастно попрощался и удалился. И Тейлирян пришел к убеждению, что Талаат-паша живет там. Это было примерно в середине января этого года. Тейлирян сказал здесь: «Приблизительно за пять недель до переезда». Раньше он говорил — в середине января. Интересно то, что Тейлирян об этом случае никому не говорил. Он не хотел никого беспокоить. У него не было потребности говорить об этих вещах. Эта встреча даже в нем самом не вызвала желания убить Талаата. В этом отношении он ничего не сделал. Прошли переживания, прежние события погасли внутри него самого, и в нем не возникла идея мести. Он продолжал жить по-прежнему до тех пор, пока через 5-6 недель после этого случая он во сне — можно точно установить, в какую именно ночь, — не увидел явление, почти во плоти, своей матери, как будто тогда перед ним лежал труп ее, и он видел, как она поднялась, и сын сказал ей: «Я видел Талаата». И мать ответила: «Ты видел Талаата и не отомстил ему за свою мать, за отца, за братьев и сестер? Ты больше мне не сын».

Это был момент, когда он подумал: «Здесь я должен действовать, я хочу вновь быть сыном своей матери, она не должна от меня отказаться, когда на небе я пойду к ней, я хочу снова быть в ее объятиях». Таким образом, как выразились врачи, сон этот перешел в состояние бодрствования.

Известно, что для экспансивных восточных людей подобные явления играют совершенно иную роль, чем для нас, которые на подобные вещи смотрят философски и глазами медицины. Вспомните историю из Священного писания, которое вы изучали в молодости, где по всякому поводу говорится: «И явился ангел ему во сне» и т.п. И вот человек видит во сне не только сны, в сон могут переноситься и важные события. Такое явление, также плотское, имело решающее значение для Тейлиряна. С утра следующего дня он приступает к делу, но, ни слова не говоря даже своему соотечественнику Апеляну, он разыскивает председателя армянского студенческого землячества, который хорошо владеет немецким языком, с его помощью он направляется на Гарденбергштрассе, чтобы теперь уже совершенно сознательно и не так, как г-н прокурор образно выразился, «притянутый туда магнитом», нанять себе квартиру, откуда он мог бы следить за Талаатом. Такую квартиру он находит в доме № 37 по Гарденбергштрассе, на бельэтаже.

К этому нужно добавить то, что, принимая во внимание его болезнь, ему нужна была светлая солнечная комната, которая, помимо всего прочего, имела бы не газ, а электричество. Так как оказалось, что все это можно было найти в том доме на Гарденбергштрассе, то через день после того сна он снимает эту квартиру. Но последняя все-таки еще не была свободна, проживавший там господин должен был освободить ее через пару дней. Он договорился с хозяйкой в четверг 3 марта, следовательно, сновидение имело место в ночь с 1 на 2 марта, а переехать туда он сумел лишь в субботу 5 марта. А до этого он вынужден был еще два-три дня оставаться на старой квартире. Таким образом, лишь после того, как была снята комната, он пришел к Апеляну и сказал: «Слушай, в субботу я должен перебраться на новую квартиру». Очевидно, что в этот момент он нашел нечто положительное, новую квартиру. Он теряет месячную плату; теперь он вынужден заплатить дважды за март месяц. Он этим жертвует, чтобы получить новую квартиру. Он говорит себе: я решил убить Талаата, поэтому я должен быть поблизости от него. В этот момент он хотел убить Талаата.

Но здесь я с главным прокурором существенно расхожусь в следующем. Вы слышали, когда г-н председатель на одно высказывание обвиняемого два раза задал один и тот же вопрос, потому что не сразу понял обвиняемого. Тейлирян ответил, что, когда он жил уже в новой квартире, у него возникла мысль: ведь он христианин? Армяне — древнейшие приверженцы христианства, ведь существует заповедь «не убий»? И вот в нем, молодом человеке, не расположенном совершать какое-либо насилие, исчезает ранее принятое решение и начинаются те колебания, которые он так характерно выразил: «Когда я чувствовал себя плохо и опять вновь передо мною становились картины ужасов, то в эти минуты я был полон решимости убить Талаата, но когда я вновь выздоравливал и становился хозяином своих чувств, то тогда мне становилось ясным, что я не вправе убивать его». Вот так все время повторялось. Эти объяснения обвиняемого нельзя считать неправдоподобными. Все врачи в один голос заявили: из этого человека ничего нельзя вытянуть. То же самое говорим и мы, трое защитников, что обвиняемый того, что не от чистой совести, не скажет. Трудно проникнуть в его душу, особенно когда вопрос вертится вокруг таких вещей, которые могли бы сказать в его пользу. Поэтому следует верить тому, что он говорит.

Но и внешние обстоятельства тоже говорят в пользу того, что после переезда в новую квартиру Тейлирян больше не следовал за своей первоначальной идеей в отношении совершения убийства. После того времени в этом направлении он ничего не сделал. Например, он ни разу не спросил у привратника, когда обычно выходит из дома Талаат. Не спрашивал даже, действительно ли Талаат там живет. Короче говоря, он продолжал жить и работать своим обычным образом — изучал немецкий, занимался музыкой, звонил учительнице, у которой он прекратил уроки из-за плохого самочувствия после приема лекарства проф. Кассирера, и говорил, что надеется через несколько дней возобновить уроки. В эти первые десять дней совершенно нельзя было видеть с его стороны каких-либо приготовлений в отношении Талаата.

И вот наступает знаменательный день — 15 марта. Его домохозяйка показывает, что в тот день он выпил свой чай, употребив коньяку немного больше обычного. Коньяк был куплен днем раньше, так что с точки зрения расхода его нужно учесть также и предыдущий день. Прислуга под конец принесла бутылку, из которой была выпита одна четверть или одна треть, но не одна треть литра. Такова действительность, которая в конце концов выяснилась. Высказывания здесь эксперта Штёрмера о той версии, что обвиняемый, выпивая, хотел набраться храбрости, — абсолютное заблуждение. Он пил коньяк с чаем, потому что чувствовал беспокойство в желудке, а коньяком он заполнил маленькую рюмочку для того, чтобы знать, какое количество нужно смешать с чаем. Он следил за своим здоровьем.

Та точка зрения, что в то утро в 9 часов он с помощью коньяка хотел набраться храбрости, не выдерживает никакой критики. В самом деле, как он мог знать, что именно в этот день Талаат должен появиться на балконе и потом выйти на улицу, в то время, когда он его в течение 10 дней не встречал? Как это он мог предвидеть? Здесь нельзя утверждать о какой-либо взаимосвязи. И вот в 11 часов он видит Талаата на балконе. Он тоже открыл окно. Он ходит взад и вперед по комнате, читает и переводит немецкий учебник. Безусловно, кровь ударила ему в голову в тот момент, когда он увидел Талаата на балконе, счастливым и радующимся солнечным лучам, в то время как его родные вырезаны. Но и в этот момент тоже он не принял решение убить Талаата. Талаат с балкона опять вернулся в комнату, и вопрос того дня, по-видимому, этим и был исчерпан. Но вот спустя четверть часа Талаат вдруг выходит из дома. Тейлирян, стоя у окна, видит это. И вот перед его глазами снова возникают картины резни, он вспоминает своих родителей, бросается к чемодану, берет револьвер, набрасывает на себя пальто, напяливает шляпу на голову, вылетает на улицу, бежит довольно большое расстояние за Талаатом, переходит через улицу на его сторону — и стреляет. Как все это там произошло, стрелял ли он спереди или сзади, меня не интересует. С точки зрения прокурора, все это было заранее тщательно обдумано. Лично я думаю, что в этот момент буря чувств хлынула на этого человека.

Потом он не отбрасывает, как говорит г-н прокурор, свой револьвер, подобно тому человеку, который стремится снять с себя всякие подозрения, а выпускает его из руки, как бы говоря: «Теперь я исполнил свой долг». Он, естественно, бежал, чтобы избавиться от прохожих, но сразу был задержан. Через пять минут после происшедшего он говорит: «Это немцев не касается, он иностранец и я иностранец». Он повторил это. Я совершенно не настроен в этих вещах видеть что-либо задуманное.

Господа, вот деяние, вот подготовка к осуществлению, вот человек, совершивший его, и я, в свою очередь, также прихожу к юридическому ответу на вопрос: «Какую оценку дать содеянному?»

Пока я хочу оставить в стороне главный вопрос: вменяем или нет? Тогда, естественно — поскольку преднамеренность убийства совершенно очевидна, — я должен спросить: совершено ли данное деяние с заранее обдуманным намерением?

Господа, г-н прокурор обратил здесь мое внимание на одно обстоятельство, но недостаточно ясно. Там не так записано, как г-н прокурор кратко сказал: «Тот, кто совершил убийство умышленно...», а закон гласит: «если убийца совершил убийство с заранее обдуманным намерением...». Так вот, имперский суд особо, о чем, очевидно, вам г-н председатель скажет во время правового разъяснения, в восьмом томе своих постановлений со всей определенностью указывает, что в отношении этого вопроса сознательно ставится разница между действующим уголовным законодательством и прежним прусским, на основе которого оно разработано, а также другими кодексами, когда затрагивается вопрос о заранее обдуманном решении совершить преступление. В соответствии с прежним правом, в тех случаях, если решение было принято за 14 дней до этого и затем осуществлено, то можно, безусловно, сказать, что преступление вообще совершено с заранее обдуманным намерением. Теперь это изменено. Прямо в противоположность этому Имперский суд совершенно ясно подчеркивает, что решающим считается момент совершения преступления. Поэтому нет нужды устанавливать, когда было принято решение.

Таким образом, в отношении вопроса — имел ли место, собственно, некий умысел, мы должны взвесить и выяснить, существовал ли таковой в момент совершения убийства, иными словами, была ли у обвиняемого буря страстей, чувств и воспоминаний или только хладнокровное обдумывание.

Я совершенно не собираюсь на это отвечать. Ответ, с моей точки зрения, заключен в самой сущности данного дела.

Я только желаю указать на то, что Имперский суд с исключительной ясностью разъясняет (т. 42, с. 281), что значит заранее обдуманное намерение и что такое состояние аффекта. Ведь лучше цитировать постановление Имперского суда, чем говорить от себя, хотя г-н председатель упомянет об этом в правовом разъяснении. «Убийство является умышленным с заранее обдуманным намерением, если лицо достаточно ясно сознавало, что совершаемое им действие может привести к смерти другого лица, и желало подобный результат, если оно взвешивало мотивы, толкающие его на это деяние и удерживающие от него, а также свои действия, необходимые для достижения желаемого результата.

Аффектом же определяется то состояние, когда действия виновного обусловлены такой степенью сильного душевного волнения, которое исключает у него способность контролировать свои действия и логично взвесить вышеуказанные обстоятельства».

Господа, я здесь вынужден был добросовестным образом разобрать также и вопрос об умышленности, хотя я в определенной степени отрицаю таковую. Поэтому и мы, защитники, всем сердцем, в полной уверенности в своей правоте должны будем просить вас на вопрос о виновности дать отрицательный ответ.

Вы, конечно, знаете — об этом будет говорить г-н председатель, — что первый вопрос начнется со слов: «Виновен ли он...?» Вам не будут задаваться отдельные вопросы о невменяемости виновного, о болезненном нарушении психики и прочее, а ответы на все эти вопросы будут содержаться в вашем ответе на вопрос, считаете вы обвиняемого в момент совершения деяния ответственным или нет.

Об этом мы уже слышали заключения целого ряда экспертов.

Вопрос о болезненном нарушении психической деятельности закон толкует как состояние, при котором свободное определение воли исключено. В действительности, господа, здесь было очень интересно видеть, как эксперты почти при нас вырабатывали свои воззрения, кроме г-на тайного советника д-ра Штёрмера, который свою точку зрения с самого начала изложил в письменном заключении. Остальные же впервые подходили к делу и точно сами с собой спорили. У вас тоже, безусловно, создалось такое впечатление. Г-н тайный медицинский советник Штёрмер — наш очень опытный судебный врач, но тем не менее не психиатр — пришел к тому выводу, что здесь мы имеем дело с простой физической эпилепсией, соматической эпилепсией, и на этом он построил свое заключение. Не так ли? Конечно, вы все знаете, что эпилепсия в определенной степени влияет на психическую деятельность в более или менее ограниченной степени. И вот тут г-н Штёрмер спрашивает: таково ли здесь влияние эпилепсии на психику, что полностью исключает свободное определение воли? Ответ: в значительной степени ослабленно, но не исключено полностью.

После него проф. Липманн очень тонко представил другую точку зрения, а именно: что здесь эпилепсия не соматическая и не физическая, не связана с поражением центральной нервной системы или отдельных нервов, а вопрос в том, что данное физическое состояние, похожее на эпилепсию, эти судорожные припадки явились результатом мощнейшего ПСИХИЧЕСКОГО ВОЗДЕЙСТВИЯ. В определенной степени прошлые события, картина отчего дома сделали обвиняемого физически больным. Г-н профессор Липманн говорит, что обвиняемый в определенной степени, безусловно, был подвержен той идее, тем воспоминаниям и всему тому, что исходило от них, равно и одержим видением своей матери и ее наставлением. Г-н Липманн заявляет, что Тейлирян жил под постоянным влиянием тяжелых переживаний, и когда особенно плохо себя чувствовал, перед ним оживлялись картины пережитых событий, запах трупного поля. Он психически больной с очень минимальной степенью вменяемости.

Но сей осторожный и в летах психиатр еще придет к тому мнению, что полного исключения свободною определения воли не имеется. «По крайней мере, — говорит он, — по крайней мере я для себя не могу сделать такой вывод». Этим он указывает, что как врач он обязан учесть и положительные последствия. Он не может сказать: «Я выхожу за эти рамки, я учитываю далеко идущие возможные последствия». Он должен иметь положительные медицинские факты, чтобы опираться на них. Поэтому как психиатр он так сказать не может. Но он осторожно добавляет: «Я для себя не могу сделать это последнее заключение, хотя от этого состояния до границы полного отсутствия свободного определения воли отделяет самый минимум».

Проф. Кассирер в основном с этим согласился.

Остальные также отложили в сторону ту точку зрения г-на тайного медицинского советника Штёрмера, что мы здесь имеем дело с физической эпилепсией и что через нее могло произойти воздействие на психику. Все они пришли к выводу, что здесь душевная сторона, душевный эффект является, предшествующим. Проф. Кассирер говорит о «помутнении сознания во сне». Он подчеркивает, что каждый раз, когда обвиняемый плохо себя чувствовал, ему вновь приходили воспоминания и они были чрезвычайно сильны, и делает вывод: в деле очень значительную роль сыграло обстоятельство болезни, которое очень близко граничит с 51-м пунктом (та статья, которая гласит об отсутствии свободного определения воли), так что расхождение для нас, психиатров, незначительно. К этому он добавляет, что он как психиатр не осмеливается сказать большее, потому что он тогда выйдет из своих пределов и вторгнется в компетенцию судей, а в данном случае — присяжных. Он говорит: на основе мнения коллеги Вертауэра я считаю, что «с медицинской точки зрения не могу взять на себя ответственность». Однако он добавляет: вообще о состоянии обвиняемого в момент совершения убийства можно только предполагать и догадываться.

Далее идет молодое поколение (психологически и это небезынтересно) — г-н проф. Форстер, заместитель тайного медицинского советника Бонхёффера из психиатрического отделения университетской клиники. Выдающийся специалист в области психиатрии. Сначала он тоже присоединился к точкам зрения проф. Липманна и проф. Кассирера. Но потом, несмотря на то, что после приобретенного им во время войны опыта он очень скептически относится к психозам и подобным явлениям и, что мне и раньше было известно, принадлежит к тем врачам, которые с большим трудом считают возможным применение статьи 51, он высказался в отношении данного дела следующим образом: «Здесь есть доля тяжелой болезни». «Психиатру трудно ответить на эти последние вопросы, потому что мы, психиатры, как естествоиспытатели, вообще не можем признать свободу воли. Здесь уже предметом суждений становятся различия в тонкостях выражений, в разной оценке. Независимо от того, каков будет ответ на вопрос об отсутствии свободы воли — положительным или отрицательным, — вопрос этот трудный. Я, по крайней мере, сказал бы, — и тут в нем начинается внутренняя борьба, — что «условие статьи 51, предусматривающее отсутствие свободной воли, имеется. Затем он говорит, что я был очень склонен к этому, во всяком случае у меня имеются обоснованные сомнения».

Я прошу обратить внимание именно на последнее слово, — я скоро вернусь к нему.

Следующим был невропатолог, доктор Хааке, к которому обвиняемый раньше, еще 4 февраля 1921 года, ходил проконсультироваться. Он в целом присоединился к точке зрения предыдущих трех экспертов, хотя в заключение сказал: «Я иду дальше! Здесь действие в состоянии аффекта! Убийца совершил свое дело под давлением воображаемых сцен. Я его считаю невменяемым».

Г-н прокурор ясно признал, что описываемая мною картина высказываний экспертов является абсолютно верна.

Как я говорил и как вы сами видите — молодое поколение (хотя проф. Форстеру и 42 года) идет несколько дальше, старшее же поколение несколько осторожнее: «Ужасно тяжелое положение — мы все боимся сказать лишнее, больше того, за что мы как врачи можем взять на себя ответственность. Хотя в то же время вместе с этим ничего не хотим преуменьшить. Сомнения могут существовать». Это говорят также и господа старшие психиатры. Тем самым вся ответственность взваливается на вас, и справедливо.

Господа, я могу вообще заметить, что медицинские эксперты, как и всякий эксперт, всегда лишь помощники судьи. Они должны нам помочь при установлении наказания. Но последняя инстанция — судья. В то же время данное дело идет еще на один шаг дальше. Кроме Имперского суда, есть еще один высочайший суд — военный трибунал, который по этому поводу принял два очень интересных постановления. В одном из своих постановлений, в 14-м томе, страница 109, как раз говорится:

«При применении ст. 51 уголовно-процессуального кодекса задача медицинских экспертов ограничивается тем, что они представляют свои заключения о душевной болезни вместе с обоснованием. Однако не они должны решать, отсутствует ли из-за этой болезни способность руководить своими действиями, или — что имеет такое же значение — ответственен ли обвиняемый за свои действия или осуждению не подлежит. Принимать об этом решение — исключительно дело суда».

Таким же образом зафиксировано в 11-м томе, на странице 282: «Судебно-медицинский эксперт обязан исследовать, было ли душевное состояние виновного при совершении деяния болезненным или нет? Вопрос о вменяемости сам по себе правовой и должен решаться судьей».

В данном случае нет надобности в подобных решениях, потому что, как я только что говорил, вы свободны в своих решениях. Даже мнение экспертов относительно душевной болезни не может вас ограничивать. Однако к вопросу о свободе воли, который здесь принимается во внимание, приобщается еще одно частное обстоятельство, которое является препятствием для медицинских экспертов как таковых для ответа на вопрос, на который ссылался эксперт проф. Форстер, это то, что медицинская наука вообще не признает свободу воли.

Свобода воли человека, как известно, является одним из самых спорных вопросов не только в философии, но и в богословии. Этот вопрос, который выходит за рамки человеческих возможностей, наш Уголовный кодекс, естественно, не затрагивает. Вопрос свободной воли, который принят в основу Уголовного кодекса, рассматривается с точки зрения реальной жизни. Закон допускает и должен допускать в интересах правосудия, что взрослый и психически здоровый человек, как говорится в заключении научной комиссии, обладает достаточной силой воли для сдерживания своих порывов к совершению наказуемых действий и действует соответственно требованиям общего правосознания.

Теперь я вернусь к тому, о чем я несколько раньше просил вас запомнить. Проф. Форстер пошел еще дальше и сказал: «Как бы то ни было, здесь имеются обоснованные сомнения». И вот я со всей своей уверенностью утверждаю, что Имперский суд в своих многочисленных решениях указывает то, что само по себе понятно, что никогда нельзя так ставить вопрос: «Имеется ли здесь в положительном смысле такое нарушение, которое является препятствием для свободы воли?», а наоборот, необходимо прийти к положительному убеждению, «что этот человек полностью ответственен». Даже малейшее сомнение в существовании в момент совершения деяния свободы воли должно привести к оправданию обвиняемого. Если бы требовалось обоснование приговора, как, например, в отделениях по уголовным делам, то тогда недостаточной была бы одна лишь негативная констатация факта, что в то время не имелись такие признаки, которые ставили бы под сомнения наличие свободы воли, а было бы необходимым утверждать противным путем, а именно — «этот человек был ответственен».

И мне кажется, господа, что Имперский суд дал нам направляющую нить и в главном вопросе, а именно, когда отсутствует свобода воли, причем ответ предельно ясный, яснее, чем у медиков, которые вообще не признают свободу воли.

Ради простоты процитирую из известного комментария советников Верховного имперского суда, который, однако, опирается непосредственно на судебную практику и издан одним из выдающихся членов Верховного суда доктором Эбермайером, ставшим теперь главным имперским прокурором, под редакцией советника юстиции д-ра Лобе, который одновременно является одним из ведущих литературных представителей Имперского суда. Так вот там классическими можно назвать следующие строки:

«Под свободой воли в смысле ст. 51 понимается способность человека определить среди различных побудительных причин, образующих процесс формирования воли, и плодов своего воображения и эмоций, сопротивляющихся внутри его или, наоборот, стремящихся друг к другу, свое окончательное конкретное желание с ясным содержанием, принять «решение» как выражение способности личности управлять частичными процессами внутри себя».

«Если отсутствует способность к концентрации всех своих сил в такой мере, чтобы объединить отдельные побудительные причины в одно единое желание с новым содержанием, то свобода воли отсутствует. Если же все-таки решение принимается, то это уже происходит не таким образом, что «я» управляет отдельными мотивами и обобщает их, а некоторые отдельные мотивы довлеют над остальными и из их элементов вырабатывают решение, подчиняющее себе «я».

Однако в одном из решений Верховного суда буквально записано следующее: «Свобода воли отсутствует там, где в результате болезненного расстройства определенные представления или чувства или постороннее влияние настолько могущественно действует на волю, что определение воли разумным взвешиванием исключается».

Значит, лишь в том случае, когда творцом решения является совокупность душевных сил, Я в целом, тогда лишь ответственность за осуществление его можно приписать самому Я как выразителю этой целостности.

И далее: «...если навязчивая идея, которая целиком владеет личностью, только сама является причиной осуществления поступка, а все остальное отодвинуто на задний план, то поступок совершает не Я в целом, а лишь болезненная частица Я».

Исходя из этой точки зрения, спросите теперь себя — можете ли вы с уверенностью утверждать, что в тот момент, когда обвиняемый увидел Талаата-пашу выходящим из дому, принял решение, схватил револьвер из чемодана, бросился на улицу и напал на него, — что в тот момент он полностью был в состоянии собрать все свои душевные силы и принять однозначное решение и что не только покойная его мать, ужасные представления и воспоминания о своем мученическом народе и другие подобные вещи, которые засели в его голове, вложили оружие в его руки? Я считаю невозможным утверждать обратное. Врачи в тяжелом положении бросают вас в одиночестве, они сваливают на вас ответственность дать ответ на это. Из них двое говорят: «Нет, нельзя утверждать, что он ответственен».

Думаю, сказанное мной должно стать достаточным, чтобы облегчить вам в этом бесконечно трудном вопросе выработать точку зрения; ибо, я знаю, что в целом можно сказать: «Тем не менее случай несчастный и досадный, поскольку человек, пользовавшийся гостеприимством на германской земле, оказался убитым». В наше время, когда везде борьба, когда и сегодня еще продолжается война между армянами и турками и всюду проливается кровь, что и отмечал прокурор, в этих условиях с подобными вещами легко примириться. Можно сказать себе, что при всех обстоятельствах правительством Талаата было пролито целое море крови, по крайней мере одного миллиона армян — детей, женщин, стариков и молодых мужчин, и если одна капля крови добавилась к этому на Гарденбергштрассе, то мы должны утешить себя тем, что нам суждено жить в такие ужасные кровавые времена.

Я далек от того, чтобы здесь вынести окончательный приговор человеку, имя которого Талаат. То, что можно было объективно сказать, я вначале сказал. Тем не менее хочу сказать еще одно: он, как и некоторые его единомышленники, также стремился уничтожить армянский народ с целью создания великого чисто турецкого государства, применял средства, которые нам, европейцам, кажутся невыносимыми; однако несправедливо, когда говорят, что в Азии, где жизнь меньше ценится, подобные ужасы воспринимаются нормально. Ведь в той же Азии проживают представители самых разных мировоззрений и, прежде всего, буддисты, которые с особенной нежностью берегут человека и даже животных. И я все-таки, исходя из более высоких побуждений, не желаю делать лично ответственным, в частности, того человека, который покоится в земле. К нему тоже можно отнести то, что было сказано двумя гениальными французами — Гюставом Лебоном и Анри Барбюсом — об ужасах всемирной войны: за отдельными действующими лицами стоят духи, демоны, которые ими распоряжаются, они лишь орудия для массовых внушений правдивых и неправдивых идей, толкают людей в ту или другую сторону как биллиардные шары. Эти люди думают, что они обладают волей и желанием, в действительности же они лишь действуют под насилием. Как бы ни было ужасно то, что здесь имело место, тем не менее нам не следует быть столь ничтожными, чтобы сие намотать на шею отдельной несчастной личности. Действительно, нам выпала ужасная судьба, и как малейшая частица этой судьбы — случай на Гарденбергштрассе.

Но было бы еще ужаснее, если бы германский суд к этой судьбе присовокупил оскорбление спокойно уравновешенному правосудию против человека, испытавшего беспримерно тяжелые опасности.

Я надеюсь, г-да присяжные, эти мысли глубоко запечатлятся в ваших сердцах для вынесения этого безгранично трудного решения, которое лежит лишь только на вашей совести. Мы лишь очень скромные служащие — помогать вам как повивальные бабки при вынесении ваших решений.

Защитник Вертауэр: Господа присяжные, вам передан вопросник, где вы прежде всего найдете вопрос, относящийся к убийству.

Предмет сегодняшнего следствия — это ответить на вопрос — «да» или «нет». О том, что на вопрос об обдуманности вы ответите отрицательно, я считаю излишним говорить. Я буду говорить лишь о том, как ответить на вопрос, касающийся убийства, «да» или «нет». Уже сам вопросник дает вам основание для ответа «нет», потому что там не сказано, что — «убил ли обвиняемый Талаата-пашу?», а «виновен ли обвиняемый в убийстве Талаата-паши?». Эта разница поведет вас в комнату присяжных, и, когда вернетесь из комнаты, тогда она выявится в вашем ответе: во всех стадиях ваших совещаний она всегда будет перед вашими глазами. Это будет соответствовать германскому закону.

В отношении этого пункта германский закон хорош, он стар, более чем 50 лет тому назад составлен, но все же хорош. Когда плохо говорят о немецком судопроизводстве по уголовным делам, то это относится лишь к применению (хорошего) закона. По моему мнению, нет никакой необходимости в изменении этого закона, и я не надеюсь, что реформа, о которой упомянул г-н прокурор, сможет что-либо улучшить. Я считаю существующий закон достаточно хорошим, если каждый будет выполнять свой долг и свои обязанности.

Каждый из нас чувствует, что обвиняемый должен быть оправдан. Затруднения в том, что вы наверняка говорите самому себе: «Поскольку обвиняемый убил человека, то в таком случае не обязаны ли мы его по закону осудить? Мы, судьи германского права, мы присягали содействовать торжеству справедливости, поэтому по закону нельзя оправдать человека, совершившего убийство». Должен вам сказать, что такое заключение было бы неверным, причем с точки зрения закона. Согласно нашему германскому закону вы должны оправдать обвиняемого, и тогда то, что чувствует каждый, случайно будет то, что требует наш германский закон; вопрос заключается только в том, чтобы разъяснить это простыми и ясными словами.

Защита совершенно не намерена несправедливым решением опорочить имя германского права, представителями которого являетесь вы, так же как и мы. Весь мир смотрит на нас, и ваше решение должно быть таким решением, чтобы спустя даже тысячи лет, как справедливое решение, имело бы цену. Поэтому обязанность защитника должна уступить место человеческим обязанностям, а именно: не вводить вас в заблуждение, дабы вы не вынесли несправедливого решения. Но когда по внутреннему убеждению этот человек должен быть оправдан и когда для этого присутствует юрист, чтобы вам сказать, что это соответствует даже самому строгому праву, тогда мы обязаны выполнить это для устранения мнимо существующих затруднений,

Я говорил вам, что вопросник задает вопрос: «Виновен ли обвиняемый?..» Я повторяю, что в этом слове «виновен» содержится ряд обстоятельств, которые охватывают весь Уголовный кодекс. Наш Уголовный кодекс имеет общую и специальную часть. В специальной части рассматриваются отдельные правонарушения: убийство, обман, воровство и др. Там в одной статье говорится: «Лицо, похитившее чужое имущество и т. д, обвиняется в краже...»; в другой статье записано: «...лицо, которое убило человека с умыслом, и т. п., обвиняется в убийстве». Но есть и общая часть, которая поставлена особо впереди всех этих отдельных преступлений и которая относится ко всем частным вопросам, и по этой причине она каждый раз не повторяется.

В ст. 2 этой общей части имеется положение, что никто не может быть наказан, если за подобное преступление ранее не было предусмотрено наказание. Наказания за отдельные преступления предусмотрены в общей и специальной частях. Общая часть содержит несколько статей, которые для сегодняшнего приговора имеют решающее значение, и, как вы видели из имевшихся здесь возражений, они содержат особые спорные моменты, которые подлежат вашему вниманию.

Ст. 51 Общей части устанавливает, что в определенных условиях не имеется наказуемого действия, если даже личность совершила какое-либо из преступлений, предусмотренных особой частью, а именно: кражу, убийство и прочее. Это та статья, которая рассматривает душевную сторону виновного. Вслед за двумя статьями следует еще одна такая статья, предметом которой является необходимая оборона. Под необходимой обороной понимается защита от нападения. Но в третьем разделе той же статьи говорится, что если даже не было необходимой обороны и потерпевший из страха и замешательства превысил пределы необходимой обороны, то в этом случае он также освобождается от наказания. Я возвращаюсь к этим двум статьям, потому что только они имеют существенное значение для вашего решения. Уже указывалось, что, как гласит первое предложение ст. 51, нет наказуемого действия, если виновный был лишен возможности отдавать себе отчет в своих действиях и, как добавляет второе предложение, он действовал в состоянии болезненного нарушения психики. Таким образом, в одной и той же статье слились две совершенно различные между собою вещи — отсутствие возможности отдавать себе отчет в своих действиях и болезненное нарушение психики. Безусловно, есть случаи, когда это одновременно существует. В данном случае это вероятно. Настоящий случай, я бы хотел сказать, оправдывается не только одним, но двумя оправдательными приговорами, настолько ясно изложены эти оба обстоятельства в ст. 51.

Выше упоминалось, что вокруг подобных вопросов могут возникнуть сомнения. Если спросить человека, имело ли место происшествие, которое уже в прошлом, а он сам не был очевидцем этого, то любой может ответить положительно или отрицательно. Но может быть и такой ответ: «Я этого не знаю». Если, например, задать вопрос: «Совершено ли такое изобретение?», то один может сказать: «Да, я это наверное знаю», другой может решительно заявить: «Ничего подобного», третий может ответить: «Я не знаю, я этим вопросом не занимался». Точно так же и в данном деле.

Нужно иметь в виду, что юриспруденция — это не искусство магии, а применение здравого человеческого смысла. Когда человек переходит границы этого и начинает заниматься юридической казуистикой, с этого момента он вступает на ошибочный путь. Чем более просто и открыто будем смотреть на дело, тем легче будет принять решение.

15 марта 1921 года имел место поступок этого молодого человека. Теперь вас спрашивают, можно ли принять во внимание статью 51, то есть имело ли место тогда состояние невменяемости или болезненное нарушение психической деятельности? Обвиняемый уже высказался, свидетели тоже высказались, эксперты сообщили свои мнения, так что вы выслушали всех возможных людей. Допустим, что вы скажете — «Обвиняемый был совершенно здоров» Возможно, кто-нибудь из вас скажет: «Он не был здоров, его психика была под болезненным влиянием». Но может быть также, кто-нибудь из вас скажет «Мы этого не знаем, это для нас осталось под сомнением».

Здесь уже упоминалось об одном решении, которое было вынесено Имперским верховным судом по подобному делу Верховный суд, конечно, выносит как правильные, так и ошибочные решения. Если решение по своему содержанию правильное, то тогда можно сослаться на него, но не потому, что Верховный суд имеет авторитет, так как в области правовой науки нет вообще других авторитетов, кроме того, что является истинным в области права.

Но если сказанное Верховным судом является правильным и, после того как мы проверим, наш человеческий здравый рассудок подскажет нам, что это правильно, что решение объективно верно, то в таком случае подобное решение, как существенное обстоятельство, со спокойной совестью можно использовать.

Согласно судебной практике Верховного суда в Ольсхаузенском уголовном кодексе записано следующее (5-е изд., 1897, том I, с. 186, прим. 10):

Если точно установлена невменяемость как причина, освобождающая от уголовной ответственности, то при этом условии недостаточно общего утверждения о преднамеренности, а скорее всего требуется обоснование в соответствии со ст. 266 Уголовно-процессуального кодекса.

Необходимо точно установить, что виновный в момент совершения деяния не находился ни в одном из состояний, предусмотренных ст. 51.

Недостаточно утверждать, что судебное разбирательство не имеет никаких оснований для признания невменяемости: надо, наоборот, чтобы было положительным образом утверждено, что виновный во время совершения деяния не был ни в одном из состояний, предусмотренных ст. 51 (Имперский суд по уголовным делам, т. 21, с. 131).

Значит, нужно, чтобы было подтверждено, что тех препятствующих влияний не было. Если окажутся сомнения — существовали они или нет, то обвиняемый должен быть оправдан.

Вот таково руководящее указание, в котором до сих пор никто не сомневался, потому что оно действительно соответствует здравому человеческому рассудку. Значит, если на основании данного судебного разбирательства у вас возникают сомнения, обладал ли обвиняемый в 11 часов 15 марта 1921 года, в момент совершения выстрела, свободной волей, разве только что эта воля вследствие невменяемости или в результате болезненного нарушения психики отсутствовала, то вы в этом случае должны сказать: «У нас есть сомнения». Но даже если у вас имеются сомнения в этом отношении, то вы должны его оправдать. Если кто-либо из вас скажет: «Я уверен, что он не обладал нужными душевными силами», а другие скажут: «Мы сомневаемся, обладал ли он необходимыми душевными силами», то тогда эти голоса сольются друг с другом, и это будет совершенно достаточно, чтобы обвиняемому вынести оправдательный приговор. Лишь те могут дать положительный ответ на поставленный вопрос, которые могут заставить себя сказать: «Мы заявляем, что человек этот в момент совершения деяния полностью был в состоянии вменяемости в смысле ст. 51; ни невменяемость, ни болезненное нарушение не мешали ему сознавать значение своих действий и сознательно руководить ими».

Позвольте для облегчения вынесения вашего приговора дополнить здесь тем, чего не было сказано экспертами. Необходимо выяснить, какие были душевные ощущения, чувства у Тейлиряна в момент совершения им выстрела; необходимо вам самим себе выяснить, в чем заключается сущность тех душевных воздействий, под влиянием которых было совершено физическое действие, то есть в какой момент наступили отсутствие сознания своих действий 74 болезненные нарушения психической деятельности.

Собственно говоря, об этом медицинские эксперты должны были в соответствии с ныне господствующим мнением разъяснить, что действия, руководимые волей, вызываются впечатлениями, которые существуют в голове данного лица и которые из так называемой большой коры головного мозга по так называемому пирамидному пути передаются в центр спинного мозга, чтобы оттуда придать действию внешнее проявление. Если я кого-нибудь хочу убить, то в большой коре моего мозга должна быть к этому воля; я должен эту волю передать посредством пирамидного пути в центр спинного мозга, а последний должен давать команду руке подняться, глазу увидеть и прицелиться и руке нажать на спусковой крючок. Таков нормальный процесс. Но если этот нормальный путь свободной воли нарушен по причине какого-либо болезненного явления или на мгновение, всего лишь на одно мгновение в коре большого мозга приостановилась сознательная деятельность, то в этом случае свободной воли уже нет, то есть отсутствие сознания или болезненное нарушение психической деятельности исключили свободу воли.

Это то самое, о чем здесь уже читал г-н д-р фон Гордон. Я хотел бы еще раз процитировать здесь это важное место. Но хочу себе позволить не упоминать слова «Wollungen». Оно означает то же самое, что и побудительная причина или мотив. Вообще-то это старое немецкое явление — стремление не употреблять ясные конкретные технические понятия и заменять их искусственными словами-уродами. Не надо следовать этому примеру. Поэтому в этой цитате я буду говорить «мотив» или «побудительная причина» вместо «желание». Конечно, существует слово «Wollung»(кипение, волнение, бурление. — Прим, пер.), но цитируемое предложение, в котором употреблено слово «wollung», трудно понять. Итак, я вместо него буду говорить «побудительная причина» или «мотив».

Это важное место у Эбермайера, в комментарии к Имперскому уголовному кодексу на стр. 183, гласит: «...Под свободой воли в смысле ст. 51 понимается способность человека определить среди различных побудительных причин, образующих процесс формирования воли, и плодов своего воображения и эмоций, сопротивляющихся внутри его или, наоборот, стремящихся друг к другу, свое окончательное конкретное желание с ясным содержанием, принять «решение» как выражение способности личности управлять частичными процессами внутри себя». Эта способность должна быть исключена, а не только ослаблена или уменьшена, так как отдельные побудительные причины, возникшие под воздействием чувств и представлений, трудно подчинить целому и объединить в общей воле всего Я. Одна только слабость воли не исключает возможности свободы воли, пока представления и т.п. еще нормально действуют как мотивы и не исключают вследствие болезненного нарушения психической деятельности по типу механических причин воздействие, проявляющееся как выражение воли».

«Если отсутствует способность к концентрации всех своих сил в такой мере, чтобы объединить отдельные побудительные причины в одно единое желание с новым содержанием, то свобода воли отсутствует. Если же все-таки решение принимается, то это уже происходит не таким образом, что Я управляет отдельными мотивами и обобщает их, а некоторые отдельные мотивы довлеют над остальными, и из их элементов вырабатывается решение, подчиняющее себе Я».

Техника формирования воли здесь, конечно, такая же, как и при самоопределении (Биндинг, «Нормы» II, с. 81), лишь с той разницей, что не само Я как совокупность душевных сил определяет содержание волевого решения, а один отдельный элемент воли — чувство или впечатление. Свобода воли недостаточна, если в результате болезненных нарушений влияние на волю определенных впечатлений или чувств (или посторонних впечатлений) окажется настолько сильным, что определимость воли путем разумного взвешивания исключена. Лишь в том случае, когда творцом решения является совокупность душевных сил, все свое Я, то тогда лишь все поступки, исходящие от этого Я, можно приписать Я как целостности.

Таким образом, я изложил одну из самых трудных медицинских и юридических проблем. Однако я думаю, что к ней можно подойти так, чтобы каждый здравомыслящий человек мог ее понять, одобрить и следовать ей. Вы видите, что юриспруденция совершенно согласна с тем, что говорит здравомыслящий человек. Если что-либо в коре головного мозга или на пирамидном пути, в центральной нервной системе оказалось под болезненным влиянием или в большой коре оказались неразумные посторонние впечатления, которые совершали насилие над формированием воли, то в таком случае данное лицо больше не обладало свободной волей, значит, были навязчивые или болезненные впечатления, которые снимают ответственность с обвиняемого как не полностью и не совсем вменяемость.

После подобных правовых разъяснений вы можете быть в состоянии со всей ясностью и легко судить о данном деле. Это приблизительно так, когда на вершине горы, на которую хотят подняться, закрепляют прочный канат. Когда канат закреплен проводником, каждый, кто осторожно взбирается по канату, может с некоторой вероятностью сам добраться до вершины.

Хочу еще добавить то, что вот уже много тысячелетий в народе вошло в притчу. Говорят: «У меня потемнело в глазах». Это значит, что в тот момент свободное сознание нарушено. В этом состоянии человек сделает то, что в ином случае не сделает, не будь такого момента.

Хочу привести еще одно решение Имперского суда в поддержку сказанного. Один человек, который находился в оппозиции к церкви, пошел в церковь. Выступал священник, и все, что он говорил, полностью противоречило мнению этого человека. Он его внимательно слушал, напряжение стало возрастать, перешло в ярость, и в конце концов он настолько забылся, что громко заорал: «Замолчи, это неправда!» Этого человека обвинили в нарушении литургии, но он был оправдан потому, что под влиянием сказанного священником кровь настолько сильно ударила ему в голову, что с ним случилось нечто вроде потери сознания, что и толкнуло его на этот шаг.

Теперь все то, что было сказано и выяснено об Обвиняемом во время судебного разбирательства, и то, что может послужить точкой опоры для вашего решения о том, обладал ли он в 11 часов 15 марта свободной волей, — все это можно изложить отдельными объективными пунктами. Внутренняя борьба среди экспертов вас не касается, потому что ваш приговор, не будучи связан с врачами, должен зависеть от того, какое будете иметь суждение о предмете свободного судебного разбирательства. В объективном отношении, если вы хотите разобраться, какие душевные переживания имел обвиняемый в момент совершения поступка, повлиявшие на принятие решения, то вы должны учесть, что он принадлежит к одному из южных народов, который, как известно, легче возбудим, чем хладнокровный северянин. Кроме того, та страна имеет кровавые традиции, на что указал также г-н прокурор. Известно, куда бы ни ступила нога турок, всегда они перед собой несли кровавое знамя.

В 1683 году мы видели турок даже под Веной; и если бы они после этого пришли сюда, то в Германии тоже мало что осталось бы. С этими южными народами связаны определенные кровавые традиции, не только у турок, но и у армян тоже.

Потом вы слышали, что обвиняемый перенес тиф, и вы, конечно, знаете, что, если кто-либо болел малярией или тифом, то он очень часто годами не может считаться нормальным.

Потом обвиняемый из-за болезни желудка или по иной причине пил коньяк в непривычных для себя дозах, так что и в этом отношении его душевная уравновешенность не была нормальной.

К этому объективно добавляется то, как мы уже слышали, что армяне и турки вновь, как и тогда, находятся в состоянии официально объявленной войны. Где бы эти два народа ни встречались, они видели друг в друге врага, и оба в определенной степени считали себя вправе выступать друг против друга как воюющие... Если обвиняемый сам сказал: «Он чужеземец и я чужеземец, это не относится к Германии», то ему оставалось лишь добавить: «...Кроме того, мы между собой находимся в состоянии войны и мести». (И это объясняет оценку происходящего прохожими, которые, естественно, бросились на обвиняемого и избили его.)

Далее. Вы слышали также, что Талаат был приговорен к смертной казни. Судебные приговоры или признаются, или не признаются. Если мы не хотим признать приговор другого суда, то в этом случае мы не можем требовать, чтобы другие признавали наши приговоры. Смертный приговор Талаату был вынесен военным трибуналом. Я — не любитель фронтовых и военных судов: я считаю обычный суд вполне хорошим, и потому нет надобности в подобных специальных структурах. Но там, где есть фронтовые и военные суды, там, безусловно, есть и честные судьи, которые выносят справедливые приговоры. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что те высокопоставленные и образованные судьи в Константинополе, которые с большой тщательностью разбирали дело и судили тех злодеев, вынесли справедливый судебный приговор. Еще меньше можно говорить, что приговор был вынесен под дулами пушек английских судов. Я никогда не слышал, чтобы английские судьи такими путями влияли на правосудие, наоборот. Про Англию можно говорить как угодно — хорошо или плохо, — но английское правосудие всегда служило примером во все времена и для всех стран.

Поэтому было бы неправильно сказать, что приговор военного трибунала был вынесен под давлением пушек английских судов. Было бы правильнее исследовать причины этого судебного приговора, тогда увидели бы, что, согласно показаниям одного из свидетелей, резня армян и четыре других пункта обвинения, каждый в отдельности, полностью подтвердились и соответственно с этим всем обвиняемым по этому делу был вынесен смертный приговор. В отношении одного из приговоренных, который тогда находился в Константинополе, приговор был приведен в исполнение.

Лично я ненавижу смертную казнь, точно так же как и всякое убийство, и не верю в успех борьбы с убийством, пока выносятся и приводятся в исполнение смертные приговоры. Я считаю, что вообще и ни при каких обстоятельствах убивать нельзя. В результате этого приговора тем не менее Талаат вынужден был бежать и скрываться под фальшивым именем, чтобы приговор в отношении его не был применен. Относительно правильности этого приговора у меня нет никаких сомнений. Согласно приговору было подтверждено, что Талаат был виновен во всех этих злодеяниях. Но этот приговор имеет влияние на армянина: каждый армянин, справедливый и здравомыслящий, должен сказать самому себе: «Этот человек был приговорен судом к смертной казни, значит, он совершил эти преступления и заслужил смертную казнь».

Далее следует учесть и ту идею, которая связана с вынужденной обороной. Эти личности — Энвер-паша и Талаат-паша — жили в Германии под фальшивыми именами. Тут говорили, что они «гости Германии». Против этого я со всей решительностью должен возразить: я не могу поверить, чтобы германское правительство позволило бы этим преступникам, бежавшим из своей родины, скрываться у нас под фальшивыми именами. Ведь совсем недавно один из этих людей бежал отсюда. Как пишут газеты, Энвер недавно направился в Россию выковать с большевиками новые программы, цель которых — воевать с армянами и уничтожить их. Если бы Талаат последовал за Энвером, что он, несомненно, хотел бы, то через неделю-другую имели бы место новые ужасы в отношении армян. Когда кто-то как спаситель своего народа убивает такого человека, совершившего опасные и страшные преступления против его народа, то, безусловно, он думал так: «Этот человек — враг армянского народа, если он выедет из Германии и присоединится к Энверу и к большевикам, то вновь будут вырезаны наши жены и дети!» Таким образом, в деянии обвиняемого есть в широком понимании, хотя и не в юридическом, вынужденная самооборона. Он определенно почувствовал эти опасения, когда перед собою увидел этого человека — Талаата-пашу. Это тоже объективная предпосылка к тому, чтобы теперь перейти к более обстоятельному разбору мнений судебно-медицинских экспертов.

Мы видели спор экспертов об эпилепсии. Эксперты — помощники судьи. Они в силу своей компетентности должны говорить лишь то, что может помочь правосудию. Если из-за обвала какого-либо дома будет убит человек, то кто-то может утверждать, что в этой смерти виновен архитектор. Но я никогда не поручил бы эксперту дать заключение, виноват ли в этом архитектор. Это не его дело. Он может лишь сказать, как построен дом — с соблюдением соответствующих норм и правил или нет. Обвал дома мог зависеть и от других причин. Точно так же и судебно-медицинский эксперт не может сказать, что в отношении данного деяния должна быть применена статья 51, потому что ответ на вопрос об отсутствии сознания в момент убийства должен дать психолог, а не судебно-медицинский эксперт. Последний на арену появляется лишь в том случае, когда вопрос касается болезненного нарушения психической деятельности. Дело врача — болезнь, а не ее влияние в данный момент. Если дело касается болезни, тогда я должен спросить врача и тогда он мне пусть говорит все, что ему известно об этом из своей науки. Но вмешиваться в профессию юриста он не имеет права. Применима ли статья 51 или нет — вопрос этот не касается судебно-медицинских экспертов. Я должен признаться, что в нашей юридической практике часто по практическим соображениям мы спрашиваем врача:

«Вы имеете в виду сообщить ваше мнение только о болезни обвиняемого или также и о том влиянии, которое оказала болезнь на его волю? Вы считаете, что должна быть 51-я статья?»

Я последнего вопроса никогда не задал бы, и если бы какой-либо министр юстиции спросил меня, в чем должно было бы выразиться первое его дело по вступлении на пост, я бы ему ответил: «Запретите задавать вопрос медицинским экспертам, нужно или можно применять 51-ю статью, и запретите медицинским экспертам отвечать на этот вопрос». Врач, вооруженный познаниями своей науки, обязан исследовать и описывать болезнь со всеми подробностями, но он никакой связи не имеет с тем вопросом, который мы должны решать, ему о нем говорить нечего.

Вы слышали уже от экспертов, за исключением первого эксперта г-на тайного советника Штёрмера, о том, что они неохотно подходят к этому вопросу, потому что у них, у врачей, иная точка зрения на волю, на ее ограниченность и на прочее, чем у юристов. Но в конце концов, однако, каждый из них ответил, не приняв на себя ответственности за ответ с юридической точки зрения. Часть из них ограничилась ответом: «да», а другая — «нет». И лишь первый судебный эксперт однозначно сказал, что 51-ю статью применять нельзя. Против господина тайного советника Штёрмера я ничего не имею; я очень уважаю и ценю его. Но его мнение неприменимо, в чем вы и сами могли убедиться: результаты его исследований об эпилепсии неправильны. Он установил физическую эпилепсию, в то время как все остальные господа, так же как и все мы едины в том, что здесь речь идет о душевной эпилепсии. Он не полностью изучил причины душевной эпилепсии и поэтому ошибся в диагнозе. Я признаю, что его экспертиза проработана очень точно и тщательно, но это не запрещает сказать мне, что она ошибочна. Бывает так, когда обстоятельно изучаешь вопрос и тем не менее высказываешь ошибочное мнение. А иной может истину выявить в течение получаса. О том, что мнение г-на тайного советника Штёрмера неверное, справедливо сказали, причем в весьма подобающей форме, его же господа коллеги. Эти эксперты говорят, что обвиняемый страдал душевной эпилепсией, то есть физический организм был связан с душевными нарушениями, которые неоднократно вызывали эпилептические припадки.

Здесь совершенно правильно было подчеркнуто, что мы не можем знать, был ли такой припадок у обвиняемого ночью или рано утром накануне убийства.

У больного такие припадки могут приходить и уходить без ведома больного; только потом больной чувствует слабость или нечто вроде этого.

На мой вопрос: вы уверены, что накануне ночью имел место припадок? — д-р Штёрмер так же ясно ответил: «Нет, этого я не могу знать, обвиняемый не говорил, что у него был припадок, я тоже не знаю, был или нет. Но, конечно, мог быть». В этом отношении весьма важны, господа, слова одного из заседателей — врачей, а именно, что подобные припадки могут иметь место и без ведома самого больного. Но и в этом случае следы припадка могут сохраняться довольно долго, даже днями. Следовательно, совершенно необязательно, чтобы этот припадок имел бы место непосредственно перед убийством: ночью или рано утром. Мы слышали об одном артисте, с которым случались эпилептические припадки. Однажды он вдруг не явился в театр, уехал, исчез и никто не знал, где он. А он, оказывается, сумел купить железнодорожный билет, уехать, остановиться в гостинице, не ведая вследствие своего эпилептического состояния, что с ним происходило! Он оказался лишенным некоторых предпосылок психического и душевного порядка, очевидно, по причине болезненного нарушения сознания. Вопрос г-на заседателя г-ну тайному советнику Штёрмеру: «Уверены ли вы, что перед совершением убийства имел место припадок эпилепсии?» — затронул саму суть проблемы, попал точно в цель, и, когда д-р Штёрмер ответил: «Я этого не знаю», мне стало совершенно ясно его заключение.

Другие господа эксперты более широко подошли к вопросу, но не в смысле усердия, а с точки зрения применения научного опыта.

Наконец, вы знаете, что обвиняемый получил тяжелый удар по голове и что в то утро, перед убийством, он выпил коньяка, так как чувствовал себя скверно.

По словам врачей, у обвиняемого психическая эпилепсия, у него были психоастенические припадки. Собственно, этими иностранными терминами ни на кого нельзя произвести впечатления, но то, что хотят выразить, в сущности, правильно. Эксперты говорили, что после той резни в 1915 году, жертвой которой стали его родные, обвиняемый, придя в себя после обморока, почувствовал трупный запах и в дальнейшем, когда в его воспоминании всплывали картины этих ужасов, он снова чувствовал этот запах. По мнению врачей, это признак того, что у обвиняемого душа травмирована настолько, что, когда ему являются те картины, он перестает быть хозяином своей воли. Если я хозяин своей воли, то, обнюхивая чернильницу, не буду чувствовать трупного запаха. Но если я знаю, что этой чернильницей был убит человек, и потом, обнюхивая, мне будет казаться, что я чувствую трупный запах, то я уже больше не хозяин своей свободной воли.

Как вам известно, существуют так называемые «припадки головокружения»; есть люди, которые думают, что и в самом деле голова кружится. Когда они взбираются на гору, то они должны за что-то держаться, хотя никакой опасности падения нет. Таким образом, существуют представления, которые нельзя в себе подавить. Кто-то, скажем, смотрит в окно вниз, и у него появляется мысль «ты должен броситься вниз!». В таких случаях лучше всего закрыть окно и отойти от него, потому что кто может сказать, что такой человек, будучи психически больным, не бросится вниз, потому что душевное принуждение непреодолимо. Господа эксперты это нам прекрасно истолковали, так что мы уверенно можем последовать за ними.

Теперь вопрос в следующем: что же произошло в душе обвиняемого? Что за навязчивое представление овладело им?» На это лучший ответ дал он сам: «При виде Талаата».

Прибыв в Берлин, он о Талаате не думал, не думал о нем и после того, как прожил месяц,. Но когда однажды, проходя по Гарденбергштрассе, он увидел тех трех турок и заметил, как один из них поклонился другому и назвал его «паша», а потом, сличив с фотографией в одной из газет, узнал, что «паша» и был Талаат, то Талаат-паша превратился для него в то, что для другого так называемый красный лоскут. Вновь этого человека он увидел утром в день убийства; тот сошел вниз, вышел на улицу. Какие представления могли возникнуть в его голове, когда он схватил револьвер, спустился вниз и произвел выстрел? Это те представления, которые были связаны с личностью Талаата.

Я не хотел бы в зал суда вносить политику. Но не могу не отметить, что это сделал орган государственного обвинения, который высказал некоторые суждения в пользу Талаата. Было сказано, что здесь убит «союзник Германии». Это неправда. Талаат и его комитет были союзниками бывшего прусского и германского военного правительства. Союзниками германского народа эти люди никогда не были. Но, поскольку было сказано, что Талаат был союзником Германии, я не хочу упустить возможность и считаю своим долгом особо подчеркнуть то, что эти младотурецкие авантюристы никогда не были союзниками германского народа. Правда, они свергли старое турецкое правительство и ценою моря крови в течение десяти лег держали власть в своих руках. Правда и то, что тогдашнее германское правительство заключило союз с ними; но ведь в то же время оно заключило союз и с Лениным и Троцким, которых повозили по Германии для того, чтобы сделать революцию в России. Это правительство запрашивало также Хаазе, мол, не знает ли он и в других странах каких-либо революционеров или анархистов, которых можно было бы подстрекнуть на революцию. Но, чтобы Талаат был союзником немецкого народа, я с этим никогда не соглашусь. Талаат лично мог быть честным человеком, но он был членом кабинета милитаристов, а милитаристом является тот, кто противник права. Милитарист — это не профессиональный военный. Можно быть офицером или солдатом, постоянно носить форму, всегда иметь дело с оружием и в то же время не быть милитаристом. Офицер и солдат тоже способны сохранить в себе принципы права и справедливости и выполнять свои служебные обязанности. Но, с другой строны, есть бесчисленное множество, если только не все, милитаристов, которые никогда не носили военную форму, но которые сидят перед чернильницей, пишут статьи и исступленно защищают знамя насилия. Милитарист — человек насилия в противоположность человеку справедливости. Последний справедливость ставит выше всего на свете. Если он верующий, для него вслед за Богом следует справедливость, а потом человек. Если он неверующий, то человек, как святыня, у него на первом месте. Милитарист мыслит иначе: он человек насилия, и право для него имеет ценность постольку, поскольку его можно «согласовать», как это принято говорить, «с военной необходимостью». Милитаристы не связаны ни с какой-либо определенной нацией, ни страной или границей. Они имеются среди всех народов земного шара. Они составляют единую касту, касту милитаристов, касту людей насилия в противовес касте людей справедливости. Мы и сами сейчас ужасно страдаем из-за милитаристов, которые, должно быть, и на той стороне Рейна тоже имеют влияние. Кто знает, что мы еще должны испытать от рук насильников? Мы тоже у себя имели людей насилия. Мы ряд людей направили в Турцию для обучения вооруженных сил, что совершенно не было нашим делом.

Милитаристов мы видели и в России, и сейчас эти большевики настоящие милитаристы, которые там возглавляют власть. Везде мы находим милитаристов. У них человеческая внешность, они имеют мозги, но в их мозгах отсутствует тот орган, который представляет справедливость. Милитаристы противостоят всем нациям точно так же, как существуют высокоразвитые животные, которые никогда не будут иметь чувствующего человеческого сердца. Они хотят войну, они хотят насилие, и эти люди насилия, а не турецкий народ, уничтожали армянский народ. Лишь в мозгу милитариста могла родиться эта самая чудовищная мысль: приказ о выселении народа. Если, как здесь отмечали, младотурецкий комитет был убежден, что хороших жандармов больше нет и в качестве жандармов находились лишь одни подонки, то в этом случае он не имел права отдавать приказ о выселении, а если комитет тем не менее издал такой приказ и дело о выселении возложил на этих людей, то он и является ответственным за последствия выселения.

Я вопрос ставлю совершенно иначе: безусловно, я считаю жандармов, которые сопровождали, ответственными за те зверства, но они не настолько виновны, как находившееся в Константинополе то лицо, которое дело о выселении передало в руки таких людей. Вся вина полностью лежит на правительстве, которое дало приказы о выселении и осуществило их при помощи сомнительных элементов.

Я придерживаюсь той точки зрения, что отдельный человек не решает вопрос о том, пойти ему на войну или нет. Когда объявлена война, этого отдельного человека призывают и уводят. Если судьба войны оборачивается против его народа, а сам он оказывается в плену, то враг при этих обстоятельствах должен знать, что не пленный начинал войну, а в соответствии со своим долгом он действовал как представитель своего народа. Свят каждый пленный, потому что он как представитель своего народа ради защиты своего дома и родины был обязан идти на войну, а теперь, по несчастью, оказался в плену. Тот, кто назовет пленного «сволочь», или поднимет руку на него, тот, с моей точки зрения, не может иметь места в обществе порядочных людей, потому что в каждом пленном я уважаю представителя его народа, который ради своей родины пошел воевать, но имел несчастье попасть в плен.

Это должно было знать правительство в Константинополе. Если бы даже армяне сговорились с другими народами, если бы даже какие-то ослепленные руководители совершили измену и присоединились к русским, то младотурки знали, что существуют тысячи женщин и детей, которые об этом ничего не знали, и что первым условием приказа о выселении должно было быть строгое указание проявить заботу о женщинах, детях и о тех мужчинах, которые никакого отношения к изменникам не имели.

Если бы я не был противником смертной казни, я бы при всех обстоятельствах счел справедливым таковую в отношении того лица, которое, по соображениям «военной необходимости», дало приказ, не приняв на себя ответственности за последствия такового в отношении невинных. Я считаю чистейшей болтовней, когда вне этого зала говорят, что армяне были в союзе с русскими и что этого требовала «военная необходимость». В конце концов, там у всех вместе нечего было кушать. Если бы даже там какая-либо часть народа осталась в отдельных горных деревнях, то это абсолютно не противоречило бы «военной необходимости». Если взглянете на карту Кавказа и Араратской области, то там вы увидите обширные пространства значительно больших размеров, чем Германия, но очень мало деревень. Там более двух тысяч лет проживает несчастный народ; от него ниже, с одной стороны, распространяются те плодородные поля, которые всегда вызывали аппетит у народов, имеющих захватнические устремления, с другой — ужасная пустыня, подобно Сахаре. А выше находятся те горные перевалы, которые всегда находились в руках иноземцев. Кто владел этими горными перевалами, тот и был хозяином этой долины. Жители этой долины — армянский земледелец — были их добычей.

Более 1500 лет Армения разделена на три части. Одна часть принадлежит России, другая — Турции, третья — Персии. Иноземные племена одно за другим острием меча проходили через Армению. Те самые племена, которые опустошали Переднюю Азию, Венгрию и дошли до Рейна, люди, подобные Аттиле, которые продолжают жить в наших детских воспоминаниях, которые совершали ужаснейшие злодеяния в Армении, чтобы уничтожить этот народ.

Вот на этот несчастный народ земледельцев и ремесленников и напало младотурецкое правительство. Собственно, младотурецкий означает пантюркский, а пантюркский означает насилие, милитаризм. Причины здесь были не только религиозные, но и политические. О последних мы уже слышали.

Когда 1 августа 1914 года вспыхнула война, младотурецкий комитет рассудил так: «Теперь мы можем покончить с армянами, ни одна из великих держав мира не сумеет помочь им». Мы от г-на д-ра Лепсиуса слышали, что раньше всегда та или иная великая держава помогала Армении. Заключались международные соглашения об улучшении положения армян, дабы гарантировать им права стать нацией. Но вот началась великая война, и теперь можно было покончить с армянами. Но это была не единственная причина. Мы услышали здесь, что те два семейства, которые избегли резни в Эрзинджане, должны были стать магометанами, чтоб остаться в живых (так косвенным образом было отвечено на вопрос одного из господ присяжных). Были также и религиозная вражда и фанатизм. Хотели вырезать христиан, хотели оставить лишь армян, принявших магометанство, потому что считали, что пантюркскую идею насилия легче осуществить в пределах господства Корана.

Пантюркская империя и все ее завоевания основаны на идее военной силы, а эта идея несовместима с учением Старого и Нового заветов, а также Корана при правильном его понимании и, прежде всего, с заповедью «люби ближнего как самого себя». Поэтому младотурки воспользовались случаем, чтобы уничтожить находящийся на дальней границе единственный христианский народ. Этого они не осмелились сделать в отношении армян, проживающих в Константинополе; здесь они даже назначали на работу в министерствах христиан и евреев. Но в отношении отдаленных границ младотурки в телеграммах, направленных некоторым вали (губернаторам), которые здесь имеются, приказывали, чтобы армянский народ был выслан в Ничто! Возможно, что подразумевалось духовное Ничто или пустыня, le desert, как это называют по-французски. Помимо этого, они приказывали переводить в другие районы тех губернаторов, которые были хорошо настроены к армянам, а если и это не помогало, смещать их со своих постов. Итак, перед нами убийство целого народа, ответственность за уничтожение которого лежит на младотурецком комитете, в частности на его наиболее влиятельном министре Таланте.

В 11 часов 15 марта 1921 года у обвиняемого в мыслях подводился итог тысячелетним мучениям его народа, о которых он, как выпускник реальной школы, был хорошо осведомлен. К этому нужно добавить, что в феврале школа была закрыта и он слонялся без дела до мая; что он после майского приказа о депортации армян и оставлении турок стал очевидцем того, как караваны жителей его города варварски уничтожались недалеко от города на расстоянии получаса пути. Эти ужасные картины резни оказали сильное влияние на его психику. Все это утром 15 марта вновь предстало перед его глазами. Возьмите случай с Вильгельмом Теллем. Гесслер издевался и высмеивал народ, водрузил знак рабства и принуждал Телля сразить стрелой яблоко, поставленное на голове собственного сына. Этот правитель из крови пантюркистов, людей насилия. Та мысль, которая тогда возникла у Вильгельма Телля, встала в виде образа перед глазами Тейлиряна. Какой суд присяжных мира мог бы судить Телля за то, что он своей стрелой свалил наземь правителя? Я спрашиваю, есть ли еще какое-либо более человечное дело, чем то, с которым мы здесь столкнулись? Всенародный мститель за миллион убитых стоит здесь перед человеком, который является ответственным за убийство этого народа, за все его страдания. Разве это не душевное принуждение? Может быть, нам еще нужен и образ матери, чтобы иметь также внешние медицинские представления о принуждении? У нас имеется и это. Обвиняемый является одновременно и представителем своей семьи, своей матери. Мать ему сказала: «Ты мне больше не сын». Он был охвачен этими мыслями, когда схватил револьвер и бросился вниз. Он бросился вниз, чтобы тем самым противопоставить дух справедливости принципу насилия. Он спешит вниз, он представитель человечности против представителя бесчеловечности, представитель святого права против мрачного беззакония. Он явился как представитель угнетенных против символического представителя угнетателей! Он явился от имени одного миллиона убитых против того, который вместе с другими грешен в этих злодеяниях! Он явился как представитель своего отца, которому было 55 лет, и матери, которой было 52 года, — это я подчеркиваю, потому что здесь ранее было отмечено, что Талаат-паша находился во цвете лет, своих сестер, зятя и братьев, и, наконец, как представитель ребенка своей сестры, которому было 2,5 года! За ним стоит весь армянский народ, которому тысячи лет, вплоть до самого маленького младенца. Он несет в душе знамя справедливости, знамя человечности, знамя мести за честь своих сестер и родственников. С этой мыслью он пошел против того, кто осквернил честь его семьи, приказал уничтожить благополучие всех, приказал физически уничтожить целый народ. Обвиняемый превратился в душевнобольного человека, и вам, господа присяжные, предстоит решить, что произошло в его душе и в мозгу во время совершения убийства, был ли он тогда хозяином своей воли.

Господа, я твердо убежден в том, что у вас еще до того, что мною было высказано, уже создалось о нем мнение: «Не установлено, что он владел своей волей».

Если мои слабые слова что-либо и прибавили, то они только имели цель дать правовые основания, чтобы вы знали, как вы должны судить также и с юридической точки зрения.

Господа, примите во внимание, что взоры человечества направлены к вашему решению, что око справедливости в абсолютном согласии с чувством человечности ждет вас. Скажите со всей ясностью: «Он невиновен», а остальное не наше дело!

Защитник Нимайер: Господа присяжные, мы должны ответить лишь на один-единственный вопрос, потому что лишь этот единственный вопрос стоит прежде всего перед нами. Этот вопрос следующий: «Виновен ли Согомон Тейлирян в совершении убийства, должен ли он сложить голову на плахе и искупить содеянное 15 марта?»

Две задачи должен решить каждый из вас в отдельности. Прежде всего, по возможности в соответствии с истиной, нужно в самом себе восстановить то, что было в действительности, причем в смысле положений Уголовного кодекса. Второй вопрос — это вникнуть, в чем смысл вашей судейской деятельности. А это двояко. Уголовный кодекс, кроме ограниченного количества статей, о которых до сих пор говорилось, имеет еще много других. Статьи состоят из абзацев, абзацы из предложений, предложения — из частей, части из слов, а слова из слогов. Между статьями и внутри каждой статьи проходит бесконечная масса вещей, которые мы называем нитями юриспруденции. И на этих нитях, если они юридические и кажутся нам проявлением правосудия, системой его осуществления, как раз можно споткнуться, если в них верить. Сам черт может сослаться на святое писание, мол, там ведь сказано! Нет почти ни одного понятия, ни одного толкования этих юридических предписаний, статей, которые нельзя было бы защитить различными логическими обоснованиями. Если бы вопрос заключался лишь в этом, то я не имел бы чести находиться здесь, и мои коллеги-защитники, и друзья обвиняемого не доверили бы мне участвовать в защите. Смысл моей службы здесь — суметь использовать то общее, которое имеется в задаче учителя права и в задаче суда присяжных. Призвание юриспруденции в том, чтобы выявить взаимосвязи и мертвым статьям придать живой смысл. В большинстве случаев нам удается только подготовить так, чтобы оно отвечало смыслу жизни, смыслу государственности, смыслу права, смыслу общества, смыслу человеческого общежития.

Суд присяжных — самый древний суд на свете. Германцы, римляне, англичане начинали с суда присяжных. Римский судья, германский шеффен были присяжными, непрофессиональными судьями, а юрист являлся лишь руководителем суда. Трезвое понимание того, что строгая разграничивающая, обоюдоострая логика, действующая как водораздел в юридических понятиях и статьях, хотя и необходима для техники, разъяснения, подготовки, инструкции, но она не может стать последним решающим фактором для осуществления правосудия — в этом основной смысл суда присяжных, причем в отношении обеих сторон задачи: оценки состава преступления, независимо от правил формальных доказательств, и с другой стороны — оценки смысла правового положения, то есть оценки действия, оценки цели, оценки взаимосвязи между содеянным и решением.

Теперь, поскольку мне нужно остановиться на отдельных вопросах технического характера, я постараюсь быть очень кратким и буду говорить об обстоятельствах дела лишь в той мере, в какой мне покажется необходимым.

Я буду говорить не столько о намеренности содеянного или о смягчающих вину обстоятельствах, сколько о возможности помилования, которое могло бы исправить ту несправедливость, которую мы здесь могли бы совершить. Я не буду говорить о моменте обдумывании деяния. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что в тот момент, когда совершилось убийство, никакого обдумывания не было, даже если раньше и было бы самое подробнейшее обдумывание. То обстоятельство, что при отрицании обдуманности может быть признано наличие смягчающих обстоятельств, не должно играть роли при решении главного вопроса. Это было бы тем удобством — здесь можно применить самое резкое выражение, — это было бы отсутствием той добросовестности, которая валит ответственность на более поздние стадии, на последующие судебные инстанции. Здесь же, напротив, требуется ответить «да» или «нет» на вопрос о преднамеренности убийства.

Вопрос о вменяемости я считаю уже выясненным, и прежде всего, по двум причинам. Одна из них — это та, что эксперты сказали, в частности, тот эксперт, который об обвиняемом говорил в самом невыгодном свете. «Какое было душевное состояние в момент совершения поступка, этого я не знаю, этого никто не может знать». Я имею в виду г-на Штёрмера, который решительно заявил это. То же самое сказал и профессор Кассирер. Раз этого никто не знает, тогда не надо так решать, когда решают, зная, как это должно было быть. Вторая причина заключается в том, что обвиняемый осуществил свой поступок без какого-либо плана. Было бы понятно, если бы он продолжал преследовать Талаата-пашу; мог бы представиться более благоприятный случай, чем тот, который представился на улице Гарденбергштрассе. Однако этого я не желаю более подробно освещать. С моей точки зрения, полностью выяснено, что в этот момент исключалась не только преднамеренность, но и свобода воли. Но больше всего я придаю значение следующему соображению.

Та статья закона, на основании которой вы должны дать ваше решение, говорит следующее: «Лицо, совершившее умышленное убийство человека, карается смертной казнью, если оно совершило это убийство с заранее обдуманным намерением».

Представьте себе, что на вопрос вы ответите «да», представьте себе, что голова Согомона Тейлиряна пала под топором палача, и, наконец, представьте себе, что в изменившейся обстановке кто-то возбудил обвинение против палача, обвиняя его в совершении убийства с заранее обдуманным намерением. Ведь «лицо, совершившее умышленное убийство человека, карается смертной казнью, если оно совершило это убийство с заранее обдуманным намерением».

Должны ли вы, господа присяжные, приговорить палача к смертной казни, сказав в вашем решении: «Да, он виновен в смерти!» Здесь в Берлине 40 лет тому назад был учитель права, который серьезно настаивал на этом. Здесь не учтена одна маленькая деталь, которая отсутствует во многих статьях Уголовного кодекса, а именно, что наказуемость зависит от противоправности и сознания противоправности! Добавьте к вышесказанной статье закона одно лишь слово, «кто противоправно и т.д. ... убьет человека», и тогда это будет точно. И тогда все будут согласны с тем, что всюду для наказуемости деяния требуется его противоправность. Кроме того, с правильной точки зрения, наряду с противоправностью должно быть и сознание противоправности. То, что подсудимый объективно действовал не по закону, а вопреки закону, это может с первого взгляда показаться несомненным, но все-таки это не совсем без сомнения. Не совсем без сомнения потому, что событие произошло в то время, когда между армянами и турками было состояние войны, и они оба с точки зрения международного права должны быть признаны врагами. Поэтому, разве не следует принять во внимание статью 4 Имперской конституции, согласно которой общепринятые принципы международного права являются составными частями германского права! В этом смысле и те основные принципы международного права, которые относятся к определенным государствам, могут быть признаны общепринятыми принципами международного права. Мне нет необходимости подробно останавливаться на этом. Здесь вопрос состоит в том, что в данном случае у обвиняемого сознание противоправности имеет относительно национальную окраску.

У восточных народов сознание правомерности или неправомерности действия окрашено совершенно иначе, чем у нас. При определении душевного состояния Тейлиряна и, в частности, сознания противоправности у него, мы должны исходить из того, что у восточных людей, к числу которых принадлежат и армяне (хотя последние являются христианами приблизительно с 300 года н.э.), право, религия и нравственность составляют единое целое. Каждая турецкая секта имеет другое право. Персидские шииты имеют шиитское право, потому что для них действителен лишь Коран (подобно тому, как для протестантов Священное писание — без преданий), без Сунны (преданий). У турок-ханефитов, помимо Корана, существует также и Сунна. Таким образом, правовое сознание различно по той причине, что у них различны вероисповедания и различны религии. Точно так же и у восточных христиан: религия — и в этом как раз причина и следствие данного дела — у них стала истиной и действительностью жизни совершенно иначе, чем у нас. Ислам — это более сильное и действенное качество жизни, это более, чем правда и действительность, чем когда-либо и где-либо было христианство, не считая отдельные религиозные общины, где действительно религия и жизнь одно и то же.

Армяне — народ особенно религиозный. Их обряд, их тесная зависимость от религии вплоть до обычных их привычек в определенной степени похожи на ислам своими омовениями и молитвами. Армяне совершенно религиозны, и я не могу не заступиться за Армению. Два-три злобных выражения, которые, как разменная монета, переходят из рук в руки, создали об армянах дурную репутацию, а именно: «Один грек проведет трех евреев, один армянин — трех греков», и другие подобные слова. Однако есть и персидская притча — персы знают армян лучше всех — гласит: «Хлеб бери у курда, но спи в доме армянина!» Смысл в том, что перс — исламист и не имеет права брать хлеб из руки армянина, поэтому он его берет у курда. Но воспользоваться он должен гостеприимством не своих единоверцев, а армян, потому что армянин не украдет. Сохранность собственности, добросовестное отношение к чужой собственности нигде так не бросается в глаза, как у армянина.

Мы услышали, как на вопрос господина председателя — признает ли обвиняемый себя виновным? — он сказал «нет», а потом, когда господин председатель спросил его: «Почему себя не признаете виновным?» — обвиняемый ответил: «Моя совесть спокойна». Для него нравственная и правовая истины равнозначны. Он не понимает, даже не может себе представить, что то, что в нравственном отношении правильно, может быть с правовой точки зрения неправильным; он не может себе представить, что за то, что в нравственном отношении хорошо, его могут приговорить к смерти. Я совершенно убежден в этом и думаю, что и вы все должны быть убеждены, что чистая совесть, которая у обвиняемого, безусловно, имеется, при совокупности всего содеянного им, под тяжестью которого он сейчас оказался, начиная с первого момента и при всех обстоятельствах, — эта чистая совесть, формулируя юридически, есть твердое сознание того, что он действовал в соответствии с законом, ни в коем случае не против истинного, подлинного права, которое для него является единственной ценностью.

Душевное состояние обвиняемого, то глубокое влияние, которое произвело на него пережитое, а потом и то окончательное расстройство, к которому привели его душевные и чувственные переживания и видения, — все это опять-таки теснейшим образом связано с существующим у армян чувством семьи. Племянник обвиняемого, который вчера прибыл и сегодня должен был быть допрошен, к сожалению, по этому поводу не может быть допрошен. Но в этом вы не должны усомниться, и присутствующие здесь эксперты тоже могли бы, безусловно, убедительным образом заявить нам, что семейная жизнь у армян стоит особо высоко, и если вы вспомните то выражение, которым обвиняемый ответил на поставленный ему вопрос — хороши ли были его отношения к семье, родителям... — не знаю, может быть, помните то характерное вздрагивание, которое прошло на его лице. А переводчик тогда больше ничего не сказал, это, я думаю, самым потрясающим образом показало, в частности, отношение обвиняемого к своей вырезанной семье!

Далее, к этому надо присовокупить отношение обвиняемого к своему народу, который для него является продолжением его семьи. Армяне — это великая семья. Они были великим государством. Затем они были в рамках турецкого государства всегда большой терпеливой семьей. Потом, когда началось отделение народов от Турции — в 1820 году, — освободились греки благодаря участию всей Европы, в 40-х годах — египтяне, потом дунайские княжества, болгары, румыны, сербы, черногорцы, албанцы, — в то время армяне вели себя спокойно и терпеливо. Порта не только не могла жаловаться на них, но никогда и не жаловалась. Лишь потому, что армяне были благонадежной и верной частью турецкого государства, Порта еще в 1860 году дала им Национальное представительство в Национальном Собрании, в Константинополе, что также характерно для Востока с точки зрения сочетания церковного и национально-политического, так как оно называется Национальным Собранием, но по своей форме представляет собой, церковное собрание. В то время, когда балканские народы разрушали свои цепи, армяне проявляли терпение, потому что надеялись, что в дальнейшем для них будут введены реформы, будут гарантированы их жизнь и имущество, и они получат возможность в определенной степени участвовать в управлении своей внутренней жизнью. Они вели себя спокойно.

Состояние изменилось лишь после Берлинской конференции 1878 года, когда все народы что-то получили, когда всем раздел европейской Турции стал уже очевидным, Турция испугалась и не скрыла того, что теперь армяне, будучи единственными под властью Турции, могут стать опасными. И вот, без всякого повода со стороны армян, турецкое правительство организовывает первые ужасные преследования и резню. Без всякого повода! Тогда армяне стали организовываться. Они создали комитеты в Париже и в Женеве, чтобы добиться тех реформ, которые им были обещаны 61-й статьей Берлинского договора.

И вот началось. Я не собираюсь подробно проследить за событиями. В 1899 году я два раза был в Константинополе, и то, что я услышал от очевидцев резни в августе 1896 года, на меня произвело ужасное впечатление. И когда 16 марта я прочел о событии, происшедшем на Гарденбергштрассе, перед моими глазами предстали три картины, от которых я долго не мог избавиться. Ни одну из них я лично не видел, однако они так ясно предстали передо мною, как будто я их видел лично:

26 августа 1896 года, когда армяне готовили восстание, о котором полиция дала знать турецкому правительству, последнее в лице султана Абдула Гамида ничего не сделало, чтобы помешать восстанию, что очень легко можно было сделать. Наоборот, оно с радостью приветствовало это восстание. Правительство организовало группы людей, вооруженных дубинками, которым было приказано убивать всех армян, которых они увидят на улицах, начиная с полудня 26 августа. Немецкие женщины и дети рассказывали мне, что они сами видели эти убийства, но самая типичная картина заключалась в том, что, когда эти вооруженные дубинками люди в широких шароварах с обнаженной верхней частью тела, сопровождаемые турецкими полицейскими, нападали на армян, последние становились на колени, подымали руки к небу, склоняли головы и позволяли себя убивать. В результате у девяноста из ста убитых головы оказались в ранах.

Вторая картина — как в 1908 году Талаат-паша пришел к власти. Он пришел в министерство с несколькими друзьями, своими политическими соратниками, к великому везиру, который ждал его. Последний закурил сигарету, опустил руки в карманы и сказал: «Что это вы делаете? Вам ведь известно, что мы этого не одобряем?» В ту же секунду раздался выстрел, и тот, кого Талаат-паша хотел убрать, упал без чувств с простреленным горлом.

Далее следует третья сцена, имевшая место 15 марта 1921 года, о которой мы все знаем. Мы можем как угодно возражать против этого, но этот судебный процесс не такой, как другие, он выходит за рамки этого зала и заставляет нас обратить наши взоры на широкие взаимосвязи, попытаться понять другие народы, других людей, другие условия и быть справедливым по отношению к ним. Мы вынуждены осуществлять судопроизводство III окружного суда и данного суда присяжных в смысле широкого и ясного освещения сущности права и задач человечества и их взаимосвязей, и если это произойдет, то я не поверю, что вы приговорите Согомона Тейлиряна к смерти. Если же это вы сделаете, то, я думаю, все мы знаем, что после этого случится: в этом случае он с внутренней убежденностью, с безгранично чистой совестью и благородным намерением, которые проявились в том, что он не захотел сказать лишнего слова, и даже тогда, когда ему внушали: ты должен говорить, он, имея необыкновенно стыдливую душу, заявил: «Я не хочу говорить, я не желаю вновь бередить это, мне лучше тут же умереть». Он это сказал без волнения, да, я говорю, что он должен будет объявить: «Если так, тогда мне лучше умереть!» Он сложит свою молодую голову, голову мученика, на плахе, мать явится ему и поможет ему, и он умрет блаженной смертью. Ему это можно даже пожелать. Оправдание его не оживит его родителей, братьев и сестер; оправдание не вернет ему здоровье, он больше никогда не будет таким, как другие.

В заключение я повторяю слова г-на первого защитника: «Вы не можете Тейлиряна признать ответственным. Он поступил так, как должен был поступить, сделал то, что не мог не сделать. Принуждение, которому он следовал, вы можете назвать более чем демоническим или нравственным, возвышенным или состоянием, возникшим на патологической, соматической или эпилептической основе, — я считаю, что все эти соображения должны быть учтены каждое в отдельности. Но потом, когда они будут учтены, понадобится вновь вспомнить все обстоятельства дела и спросить себя: какое воздействие будет иметь приговор? Каким будет его воздействие, не в политическом отношении или в данный момент, а каким будет его воздействие в смысле высокой справедливости, каким будет его воздействие в смысле тех благ, ради которых мы живем и которые делают жизнь достойной того, чтобы ее прожить?

Прокурор: Господа присяжные заседатели! Господа защитники не сказали вам одну вещь, во всяком случае, неясно сказали, что судья вынужден судить согласно закону. Действия судьи должны быть логически обоснованными, ясными и решительными. Он должен только лишь установить, выполняют ли приведенные здесь факты состав преступления, описанный в соответствующем пункте закона? И если это действительно так, тогда судья не может сказать: да, они выполняют состав преступления, описанный в законе, но я не хочу дать наказание. Ибо закон стоит над ним. Разумеется, может быть такой случай, когда скажут; здесь закон несовершенен, он слишком суров. Я согласен с г-ном первым защитником в том, что при совершении деяния должна была быть обдуманность, и совершенно верно, что такое планомерно и обдуманно-подготовленное деяние никогда не является умышленным убийством, если в момент осуществления отсутствовал умысел. Я также согласен, что на основании заключений господ экспертов возможно принять, что при виде пресловутого виновника его горькой судьбы у обвиняемого, страдающего психоастенической эпилепсией, душевной болезнью, обусловленной психическими факторами, возникло сильное волнение, и если вы имеете в виду это, тогда вы должны будете утвердительно ответить на вопрос: является ли это убийством простого вида.

Второй защитник высказал здесь несколько мыслей, из которых с несколькими я согласен, а остальным я должен возразить. Вы, конечно, знаете великого поэта Генриха Гейне. Этот поэт настойчиво выступал против неких враждебных жизни принципов, которые он приписывал христианскому учению, и, напротив, прославлял веселую жизнерадостность классической древнегреческой культуры. И один из его известных критиков сказал о нем: когда он состарился и стал более радикальным, то перестал видеть в мире ничего, кроме тощих назареян и жирных греков. Я вспомнил об этом сравнении, когда услышал слова второго защитника о милитаристах и людях права. По-видимому, г-н второй защитник делит мир на милитаристов, у которых какой-то демон вынул из мозга те части, которые управляют чувством справедливости, где находятся сострадание и человечность, и на остальных, у которых эти части еще сохранились. Мне кажется, что такая точка зрения является несколько радикальной, слишком односторонней и наигранной и что многоликость жизни не позволяет нам строить подобные сухие понятия. Тем не менее я оставляю г-ну защитнику его теорию, но должен решительно возразить ему по другому пункту. Ему не понравилось, что убитого я представил как верного союзника немецкого народа. Я должен повторить, что турецкий народ плечом к плечу с немецким народом воевал и, безусловно, может быть назван союзником немецкого народа. Я не считаю достойным отрицать прошлое, пусть даже это политическая точка зрения отдельной личности. Я самым решительным образом должен протестовать против того, что г-н защитник назвал двух представителей этой политики Турции — Энвера-пашу и Талаата-пашу — оскорбительным образом, бежавшими из своей родины преступниками.

Но я рад, что по другому пункту могу согласиться со вторым г-ном защитником, а именно, что, конечно же, в юридической казуистике решающим должен быть здравый человеческий рассудок. Хочу выразить надежду, более того, я уверен, господа присяжные, что это качество у вас осталось господствующим, несмотря на массу запуганных моментов научного, медицинского и юридического характера, с которыми вы столкнулись. И я думаю, что если вы будете исходить из здравого человеческого рассудка, то найдете истину.

Защитник фон Гордон: Господа, несколько слов. Господин первый прокурор упрекнул нас в том, что мы не сказали вам об одном, а именно: что судья вынужден судить по закону. Да, господа, я постыдился бы сказать вам это, ведь это само собой разумеется! (Оживленив в зале.)

Далее, г-н прокурор сказал, что не нужно указывать на наказание, приведенное в законе, то есть в данном случае на смертную казнь. Это, безусловно, ошибка по той причине, что нашим законом за определенные преступления предусмотрена смертная казнь. Следовательно, вы должны сделать вывод «от противного» и решить, какого вида должно быть такое преступление. Такая юриспруденция, основанная на терминах и понятиях, абсурдна, она уже в прошлом, она была отвергнута также Имперским судом во время войны. До войны Верховный суд подверг пересмотру тысячи понятий уголовного и гражданского права, и на их основании тщательно были разработаны новые положения. Но пришла грозная война, и все это было отброшено в сторону. Итак, Верховный суд кое-чему научился и многое подверг переоценке. Я могу прочитать вам одно решение, где наш высший судебный орган искренне признается, что он раньше узко понимал некоторые понятия, что условия жизни, исторические события, сама жизнь многому научили его. Поэтому вы, господа присяжные заседатели, тоже должны всегда поступать так, что не может быть вынесено какое-либо решение, если оно внутренне неправильно, если оно неприемлемо для вашей совести. Почему? Потому что недопустимо, чтобы у нас несправедливость стала бы справедливостью. Никакая игра с понятиями не должна стать причиной для вынесения такого приговора, который каждый здравомыслящий человек воспринимал бы как объективную несправедливость.

Теперь о третьем вопросе, о котором говорил господин прокурор. В основном я предоставляю это моему уважаемому коллеге (г-ну советнику д-ру Вертауэру), но хочу кратко высказать свою точку зрения. Вы, г-н старший прокурор, сказали, что мы не должны отрицать прошлое, что турецкий народ бок о бок воевал с нами. Тут я с вами согласен. Однако турецкий народ не виновен в этих ужасных избиениях, он осуждает их, как каждый, естественно, чувствительный человек. Это систематическое уничтожение не было взрывом народных страстей, а тщательно рассчитанной, административно-политической мерой руководящих кругов, которая была приведена в исполнение подонками, и прежде всего турецкими жандармами, облик которых был здесь достаточно очерчен. Турецкий народ стоит выше этого, и мы с признательностью будем помнить о том, чем он был для нас в трудные времена и чем были мы для него. Но речь здесь идет не об этом.

Защитник Вертауэр: Если согласно ст. 190 Уголовного кодекса утверждаемый или разглашаемый о ком-либо факт является наказуемым действием, то правда считается доказанной, если оскорбленное лицо за эти действия было по закону осуждено. И, наоборот, правда отсутствует, если оскорбленное лицо до утверждения или разглашения факта было по закону освобождено за эти действия.

Приговором, вступившим в силу 10 июня 1335 года (по турецкому летосчислению), Талаат-паша вместе с Энвером-пашой, Джемал-пашой и Назимом был признан публичным военным трибуналом, состоявшим из известнейших судей, после подробного исследования доказательств виновным в совершении подлого преступления — резни армян и наказания невинных. Этот приговор имеет законную силу. И обвинять меня в том, что я оскорбляю этих осужденных, называя их преступниками, людей, которые на основании закона были обвинены в самых гнусных злодеяниях, неправильно и противоречит германскому законодательству. Упрекать меня в этом — значит не знать германского права. Мне неизвестно, пользовались ли эти бежавшие из своей родины преступники, которые скрывались здесь под чужим именем, защитой того или иного милитариста. По этому поводу я ничего не могу сказать, потому что вопреки сказанному г-ном прокурором я не желаю в это дело примешивать политику.

Далее, прокурор говорил, что турецкий народ был верным соратником и бок о бок стоял с германским народом. Это, разумеется, правильно, и никто не утверждал противоположного. Турки тоже храбрые солдаты. Однако турецкий народ не ответствен за войну так же, как и германский народ. Согласно конституциям, существовавшим в этих странах, народы не имели никакого влияния на объявление войны, которая имела место без учета мнения народа, народы только выполняли долг.

Здесь люди вроде Энвера-паши, Талаата-паши и других являются предметом вопроса не по поводу объявления войны, а потому, что они предприняли депортации, и осуществили в отношении армянского народа такие гнуснейшие злодеяния, подобных которым не знает история человечества.

Я уже ранее говорил вам, господа присяжные, ваше решение из-за этих подлых злодейств, возможно, и через тысячи лет еще будет предметом внимания. Я не в состоянии понять, как можно в этот вопрос примешивать политику. В этом мире подлости и низости прекращается всякая политика, и я не могу понять, как можно произвести какое-либо слово в пользу приказов о депортации. Ведь и германский народ незаслуженно обвиняют в издании подобных приказов о депортации! Лишь только безоговорочный отказ от подобных принципов, осуждение подобных подлых и преступных приказов может обеспечить то уважение к нам, право на которое, по моему мнению, мы имеем. Сказанное мной, что милитаристы — люди насилия, с которыми не нужно смешивать военных людей, — распространено по всему свету, среди всех народов — это вовсе не новость. Меня удивляет, что господин прокурор сказанное мною по этому поводу воспринял как нечто новое.

Тот, кто, как и германский народ, страдает от поступков милитаристов, тот должен согласиться с тем, что в этом вина милитаристов. И справедливо поступит тот, кто возненавидит и пожелает искоренить их. Однако речь идет не об искоренении или уничтожении милитаристов в смысле насилия, потому что, как я уже сказал, святость человека, который создан по образу Божьему, подвергается грубому и жестокому обращению со стороны лиц, охваченных идеями насилия. Милитаристы находятся вне народа. У них нет родины, нет нации, они не имеют человеческих чувств. У них только чувство насилия, и цель этого насилия — уничтожить право. Это вы увидели в данном деле, где двое представителей двух противоположных взглядов оказались друг против друга. С одной стороны — представитель насилия, с другой стороны — представитель угнетенных, который предрешает ход справедливости. Вот о чем я позволил себе подробно сказать. В самом деле, когда перед таким представителем справедливости встал тот другой представитель, то у этого кровь бросилась в голову и он перестал соображать, что он делает.

Суд должен судить справедливо, воздать обвиняемому по справедливости. Мы, защитники, здесь неоднократно подчеркивали, что мы не о пощаде молим, мы не руководствуемся чувствами, а хотим, чтобы ваше решение было основано на уголовном праве. А уголовное право в данном случае отрицает вопрос вины, потому что в тот момент, когда обвиняемый спускался на улицу и направлял револьвер на свою жертву, он не был виновен. Он не был виновен потому, что его воля не была здоровой, свободной и независимой. Я уже говорил вам образно, что не он спускался на улицу, а в нем спускались века, миллионы убитых. Он, можно сказать, пред собою нес знамена мучеников, знамя своей обесчещенной семьи. Как часто вы вынуждены бываете судить мужа из-за того, что, вернувшись домой, он видит измену жены и убивает ее! Кому в голову может прийти осудить его?

Но в отношении обвиняемого речь идет не о супружеской неверности, а о том, что были обесчещены его сестры, убиты отец, мать и братья, вся его процветающая семья была уничтожена. И он поднялся против преступника, который виновен во всех подлых злодействах, изобличен и осужден. И тут он потерял свое кристальное сознание, прицелился, спустил курок револьвера — и вот, к несчастью, опять убит человек.

Вот что вам следует тщательно расследовать, руководствуясь медицинской наукой, руководствуясь наукой справедливости, однако прежде всего руководствуясь вашим чувством здравого рассудка. Поэтому у нас имеется одно лишь желание, и, может быть, здесь мы с господином прокурором будем единого мнения: предоставьте действовать безоговорочно вашим чувствам, движимый сознанием юридической убежденности в глубоко обоснованной справедливости. И когда после этого вы скажете «да» или «нет», то все мы согласимся с вами. Лишь одного мы хотели бы избежать — чтобы вы не подумали, что раз убит человек, то тот, который совершил убийство, должен быть признан виновным. Тогда окажется что вы не желаете принимать во внимание всю Общую часть Уголовного кодекса, которая составлена вполне справедливо.

Сравнение с Генрихом Гейне, которое привел господин прокурор, на меня не подействовало, потому что я меньше поэт, чем г-н прокурор (оживление в зале). Ссылка на наше правительство, которое заключило союз с Талаатом-пашой и с Энвером-пашой, на меня тоже не действует, потому что, прежде чем заключить этот договор, никто моего мнения не спрашивал, так же как и мнения немецкого народа. Все это принадлежит прошлому. Единственная вещь, которая на меня может подействовать, это если вы замените правду ложью, если вы сформулируете вопрос так: «Убил ли обвиняемый?», а не так, как мы хотим: «Виновен ли обвиняемый в совершении убийства?» То, чего в конце концов добивается прокурор, обуславливает вопрос: «Убил ли обвиняемый?» Мы же хотим, чтобы вы сами себя спросили: «Виновен ли обвиняемый в совершении убийства?» Мы просим вас удовлетворить нашу просьбу.

Защитник д-р Нимайер: Я хотел бы высказать свою точку зрения о политической стороне вопроса, которого коснулся г-н прокурор. Господин председатель в первый день судебного заседания сказал, что данное дело мы не будем разбирать иначе, чем другие дела, значит, совершенно так же, как и любое другое дело; иначе говоря, настоящий процесс не должен стать политическим процессом. В отношении защитников, я надеюсь, вы засвидетельствуете, что они избегали всего того, чего могли избегнуть, чтобы настоящий процесс не превратился в политический процесс в известном пресловутом смысле этого слова. В противном случае это означало бы, что мы не заботимся о торжестве справедливости, что мы действуем вопреки немецкому характеру. Я думаю, что мы остались реалистами. Если бы вы ознакомились с тем огромным материалом, который мы могли бы вам представить, вы бы полностью убедились в нашем самом добросовестном самоограничении.

Однако разрешите мне тем не менее сказать кое-что, к чему меня спровоцировал и вынудил г-н прокуpop. В течение войны в Турции германские военные и другие органы, как внутри страны, так и за ее пределами, умалчивали и скрывали армянские ужасы образом, граничащим с пределом допустимого. Безусловно, немцы старались в некоторой степени приостановить ужасы, но турецкое население про себя сказало: «Не может быть, чтобы все это имело место без согласия немцев. Ведь немцы сильны». Значит, мы, немцы, перед Востоком и перед всем миром вместе с турками стали ответственными за армянские ужасы. Имеется обширная литература в Америке, во Франции и на Востоке, которая сводится к тому, что настоящими Талаатами в Турции были немцы. Если Согомон Тейлирян будет оправдан, то тогда такое представление во всем мире изменится.

Весь мир будет приветствовать такой приговор акт истинной высочайшей справедливости!

Председатель (переводчику): Объявите обвиняемому, что все его три защитника требуют его оправдания, и спросите, хочет ли еще что-либо сказать со своей стороны. (Переводит.)

Обвиняемый: Из сказанного господами защитниками я ничего не понял, но убежден, что то, что они сказали, уже достаточно. Мне нечего добавить.

Председатель: Теперь мне остается сделать господам присяжным необходимое юридическое наставление. Эту свою обязанность я хочу выполнить в нескольких словах. Наш Уголовный кодекс исходит из того, что нормальному человеку присуща свободная воля. Поэтому ст. 51 Уголовного кодекса говорит, что нет наказуемого действия в том случае, если совершивший его был в невменяемом состоянии или в состоянии временного болезненного нарушения психической деятельности, которое исключает свободу воли. Свобода воли существует тогда, когда человек благодаря своему разуму, своей личности в состоянии руководить своими действиями, своими инстинктами, своими порывами что-то совершить.

Отрицать это в значительной мере — значит отрицать и возможность формирования свободной воли. Закон требует, чтобы то состояние, наличие которого вы у него установили, было таким, чтобы оно не только затрудняло формирование воли, тормозило ее или отрицательно воздействовало на нее, но и исключало ее. Следовательно, вы должны спросить себя: имелось ли у обвиняемого во время совершения им убийства 15 марта 1921 года в результате установленной у него эпилепсии и остальных моментов, которые вы почерпнули из заключений экспертов, а также с учетом его личности и пережитого им, такое состояние, при котором он уже не мог контролировать все участки своего сознания, все области своего внутреннего мира чувств и представлений. Если вы признаете, что значительная часть его сознания или определенные стороны его психики были до такой степени нарушены, что он уже не был в состоянии свободно формировать свою волю, тогда вы на основании статьи 51 должны отрицать уголовную ответственность обвиняемого и вынести ему оправдательный приговор. Это первое исследование, которое вы должны провести и в этом случае, потому что вопрос начинается словами: «Виновен ли обвиняемый?..»

Но если вы не признаете наличия такого бессознательного состояния и подобного болезненного нарушения психической деятельности по той причине, что вам покажется, что деяние по всей своей совокупности не дает вам права на такое суждение, а признаете, что имелась лишь ограниченная вменяемость, то в этом случае вы обязаны выяснить, не было ли прочих признаков умышленного убийства? По этому поводу нет необходимости долго говорить. Вы должны спросить себя: намеревался ли обвиняемый убить Талаата и понимал ли он, что убивает человека? Косвенный умысел, о котором мы раньше говорили, здесь не играет роли. Если это здесь вообще станет предметом обсуждения, тогда вы должны будете на вопрос о вине дать положительный ответ, если, конечно, 51-ю статью не будете считать решающей. Однако заранее обдуманное намерение, которое обосновывает вынесение решения об убийстве при отягчающих обстоятельствах, никакой связи не имеет с умыслом. Оно имеет более широкий смысл. Тогда у вас должна быть убежденность в том, что обвиняемый в момент убийства, когда сделал свой выстрел, действовал обдуманно. Но это вы можете сказать в том случае, если скажете: «Он не был в состоянии внутреннего раздражения, он все-таки был в состоянии взвесить все «за» и «против». Но если вы примете состояние внутренней раздраженности, которое исключает возможность спокойного взвешивания, тогда вы, несомненно, должны дать отрицательный ответ на вопрос об обдумывании в момент совершения убийства.

Здесь был затронут еще вопрос о том, что у обвиняемого отсутствовало сознание противоправности своих действий. Господа, я думаю, что вам нет необходимости этим заниматься. Сознание противоправности при умышленном убийстве не рассматривается как признак состава преступления. Оно не относится к умыслу. Вы должны расследовать, знал ли он, что убивает, и хотел ли он его убить?

Кроме того, я прошу обратить внимание на то, что лишь за убийство с заранее обдуманным намерением существует смертная казнь, а за убийство при смягчающих обстоятельствах дается минимум наказания — лишение свободы сроком на шесть месяцев.

Итак, я прошу вас приступить к делу и ответить на поставленные перед вами вопросы, предварительно избрав обычным путем одного из вас, который будет руководить совещанием и голосованием.

Вы знаете, что для решения «Виновен!» необходимо большинство в количестве двух третей. Закон требует, чтобы это было выражено таким образом: «Да, более чем семью голосами». Значит, для того, чтобы сказать, что при данных обстоятельствах существует уголовная ответственность с исключением ст. 51, необходимо, чтобы минимум восемь человек ответили — «да». Если на вопрос о наличии вы дадите положительный ответ, нужно объявить «да», более чем семью голосами. То же, если ответите на поставленный вопрос о заранее обдуманном убийстве: «да», более чем семью голосами. И наоборот, если примете наличие смягчающих вину обстоятельств, то требуется лишь простое большинство и достаточно, если ответите: «да» более чем шестью голосами или просто «да».

Итак, я подписываю вопросы.

После этого присяжные удаляются на совещание.

После часового совещания главный присяжный оглашает:

Виновен ли обвиняемый Согомон Тейлирян в умышленном убийстве в Шарлоттенбурге 15 марта 1921 года человека по имени Талаат-паша?

НЕТ.

Отто Рейнике — главный присяжный.

(Большое движение в зале и аплодисменты.)

Председатель: Я подписываю решение и прошу г-на секретаря сделать то же самое и огласить решение.

Секретарь читает вслух решение, которое переводится обвиняемому.

Председатель: Итак, объявляется следующий приговор:

«ОПРАВДАТЬ ОБВИНЯЕМОГО, РАСХОДЫ ОТНЕСТИ ЗА СЧЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ КАЗНЫ».

(Вновь движение и аплодисменты.)

«Согласно решению присяжных обвиняемый признан невиновным в предъявленном ему обвинении в совершении уголовного деяния».

Затем оглашается решение: «Приказ об аресте обвиняемого аннулировать».

Обвиняемого поздравляют его защитники, соотечественники и присутствующая публика.

Прокуратурой вначале предусмотрительно была подана кассационная жалоба против оправдательного приговора, но потом она была взята обратно.

Таким образом, приговор вступил в силу.